Томас

12 Сияние души Кати

Серое. Серое есть у всех. Здесь серость обыденна — как дождь за окном — лень перебирать. Праздность, лишний съеденный на ночь кусок булки, седьмая-восьмая, да кто там уже считает, выпитая рюмка...хлопок ладонью по спине дочки... Что притворяешься? А теперь поплачь по-настоящему! Снова алкоголь. Ей нельзя пить.

Серое — это жизнь.

Это сама жизнь.

Такая, как она есть.

Таким добром никого не удивишь.

Розовое...

Когда-то давно он любил препарировать именно розовое.

Никогда не понимал чужих пристрастий к серому и черному.

Но он не оригинален — не гурман. Розовое всем нравится.

Розовое — это Стыд...

Розовое — это смазка греха.

Стыд связывает крепче стали и давит тяжелее гранита. Кто не понял: сталь — это память, а гранит — кладбищенская плита, символ ожидания смерти.

Стыд — это одновременно и пряность: истинная приправа жизни.

У неё должно быть много розового, если верно то, что Томас о ней знает. Этой чистенькой есть что скрывать... Там есть, на что посмотреть.

Нашел...

Свежее...

Сияние этого заглушает все остальное...

Томас искал и увидел, как наяву.

...она никогда не трогала себя внизу, даже в девичестве — мешало строгое воспитание, — но после пробуждения плоти, ещё девочкой, она гладила свои груди и они у неё стали как... как... Её грудь отзывалась на любую ласку. Бьющие во все стороны молнии Теслы, наэлектризованный цеппелин «Гинденбург» перед взрывом... — это её груди.

Такого он никогда ещё не видел, но это было правдой.

Перед глазами Томаса поплыли карамельные разводы, небо стало багряным и по нему поплыли персиковые облака...

В голове зазвенело пронзительно, монотонно, потом начало гудеть, словно он попал в будку с генератором. Томас понял, что если последует вслед за конфетным, то придется снимать рюкзак...

Отвернулся и снова нашел. Вот оно, ослепительно-розовое, переливается, дурманит маковой пыльцой.

...она до сих пор кормит грудью. Сына. И ей приятно. Это не то чувство, когда мать отдает молоко, и освобождается от его бремени. Ей просто приятно. Очень. Она ничего не может с этим поделать. И из-за этого ей стыдно. Она думает, что это — ненормально. Поэтому розовое. Много розового. Карамельного. Сладкого. Вкусного. От такого сложно отказаться. Такое притягивает. Завораживает. Прилипает к пальцам. Въедается в кожу. Проникает в вены, отравляя тело и душу.

Чтобы выбраться из патоки удовольствия, необходима твердость и сила воли...

Раньше Томас не утруждал себя борьбой с милыми сердцу слабостями. Насыщался до изжоги, лакал чужой Стыд до беспамятства, но сейчас не пришлось прилагать много усилий, чтобы вынырнуть из розового. Как фермер выкорчевывает сорняки из пересохшей земли, так и он силой воли оторвал себя от поедания сахарной ваты.

Помогло разочарование.

Это и все? Это весь стыд?

А сотни мужчин? Её тело билось в конвульсиях, она сходила с ума, слепо покоряясь животной хищной страсти, и при этом не раскаивалась, не мучилась вопросом, за какие заслуги небеса или сама Природа одарили её таким счастьем.

Томас в глубине души признался себе, что когда понял, с кем придется работать, кого гладить за ушком, щекотать пяточки, то его уже тогда начало трясли от предвкушения. Ему не надо серого — оказывается, он только сейчас понял, как истосковался по розовому... Он хотел слиться с теми всеми её мужчинами, пережить нечто подобное... И вот такое разочарование — ведь её розовое слишком интимное, слишком женское, такое, что Томасу и за сто лет не понять, не принять. Это не его пастбище, это розовое даже и не розовое вообще...

Больше по инерции посмотрел в самую глубь и, уже ничему не удивляясь, понял — чёрного мало — здесь мрак надолго не задерживается. Поэтому чистенькая.

Чертыхальски-Рокоцей-Лисовский подумал, что пора уносить ноги. Поскорее. Здесь ему нечем лакомиться. Здесь ему не место. Всё что мог, уже сделал.

Пригладив волосы, Томас подмигнул девочке:

— Ну, я пойду? Извините за вторжение.

Было заметно, что Катерину что-то насторожило, но она продолжала улыбаться.

— Это вы извините. За Барбоса. Посмотрите, он не до крови?

— Нет, брюки целы. Не прокусил. Да и не хотел он кусать сильно, это он пугал.

— Может водички? Света, принеси дяде минералки.

— Нет, что вы, — замахал руками Томас.

— Не обижайте, спека така стоить.

Девочка убежала. Томас не успел ещё раз платком протереть лоб, как в его руке оказался высокий стакан с водой. Ощущая приятную прохладу стекла, Томас посмотрел на искрящиеся в солнечных лучах пузырьки. Наверное, когда минералку из бутылки наливали в стакан, она шипела.

Шипела...

Нехорошо, когда кто-то шипит.

Змеи тоже шипят.

Это всё ни к добру.

Валить надо.

Валить надо отсюда...

Выпил залпом.

Вытер губы тыльной стороной ладони.

— Спасибо, хозяйка. Пошел я хату дальше искать. Прощай.

— А вы не пробовали объявления читать? Газеты есть.

— У меня ещё несколько адресов припасено, вот, — Томас достал из кармана кусочек бумаги с телефоном. — Там, где я был в последний раз, послали сюда, но в любом случае, спасибо.

Чертыхалськи, переступив через порог, замер, обернулся:

— Вы бы калитку закрывали. А то мои знакомые вот так горя не знали, пока в один прекрасный день цыганский табор не заскочил. Пока выпроваживали, деньги и ордена дедушки стянули.

Сказал и вышел на улицу.