Томас

33 Грабители времени

Сколько прошло времени до того момента, когда Тоня наконец прервала молчание, неизвестно. Томас вздрогнул, как очнулся от сна.

Баронесса прокашлялась и сказала задумчиво:

— Пока тебя не было, через Городок пыльная буря прошла. Как в тридцатых. Серая стена, кучерявая такая... До неба. Наползла и поглотила — не продохнуть. Ветер, пыль во все щели — народ визжит с непривычки. Так вот, оказывается, солнце, когда светит через пыльную пелену, совершенно не жжется. Смотришь на него, как на прикрепленный к дверке холодильника магнитик, и оно кажется беспомощным. Я уже и забыла как это красиво... А то, что стариков повидал — это хорошо. Они дело говорят. Но послушай ещё и старуху. Всё что они рассказали — это правильно, это поможет, но ты лучше подумай вот над чем. Иногда важно не то, что тебе сказано, а то, о чем они решили умолчать. И почему.

Тоня сменила наживку на крючках.

Томас попытался обдумать услышанное, но голова отказывалась соображать. Он просто не выспался, устал, это для него слишком сложно. Сейчас бы подставить стульчик поближе к Тоне, положить голову ей на колени и со всем своим удовольствием прикорнуть бы на часок. Вот только не вышло у него ничего...

Баронесса добавила ещё несколько коротких фраз, и Томас понял, что ради этих слов она его и разбудила, привела к воде — от людей и Князя подальше. Слова произносились, ещё не был ясен полный смысл, но Тихоня уже почувствовал, что они больно ранят его и ему будет тяжело их вынести. Если Тоня пошла на такие сложности, приготовления, значит ей трудно признаться в чем-то... Но почему она так боится? Неужели в мире есть нечто, что способно ранить того, кто уже отмеряет...

Наконец-то он сообразил ЧТО услышал.

Да, есть и пострашнее...

Антонина Петровна сказала:

— Посидим часик и пойдем. У нас много дел. Сегодня, чтоб ты знал, тридцать первое августа.

После этих ужасно глупых и нереальных слов Томасу поплохело.

Сегодня тридцать первое августа.

В землянку он вошел в воскресенье.

Если поверить Тоне, уже настало утро среды.

Среда — это день гадания.

Сегодня — тридцать первое августа...

Томасу уже было всё равно, как такое могло произойти, чья в этом вина — стариков, игры в карты или поцелуя Люси... Вопросами утраченного времени не вернуть.

Уже не вернуть.

У него на всё про всё остались неполные пятнадцать часов.

Тихоне вдруг стало так обидно! До боли в сердце и больших, как жемчужины, слёз на глазах. Это так несправедливо! Князь крадет несколько месяцев, старики и Люся от оставшегося огрызка вырывают ещё почти три дня. Это время он бы мог провести с Тоней и Лесей... Но уже не проведет. У него их забрали. Забрали время. Забрали право на ласку, завтраки, обеды, ужины, сны, ничего не значащий трёп, кошачье мурчание, походы в магазин, смех, лежки на кровати, ругань, подколки и розыгрыши, поцелуи, сидение в туалете — всё то, из чего состоит обычная жизнь.

Оставшийся час не показался Томасу пустым. Каждый его вздох, поглаживание ветра, набежавшая на берег волна были наградой. Окружавшая его трава, цветы, деревья, небо, вода и земля вдруг стали соучастником его горя. Пятовский ставок провожал его и прощался с ним. Сам Городок прощался с Томасом Чертыхальски. Вернее, Тихоня так хотел думать, что Городок с ним прощается, но это, конечно же, было не так. Городку нет до него дела... Ровно через сутки он неизвестно где окажется, а вот эти, растущие на пляжике ивы и дальше будут терять свои листочки. Листочки упадут в воду. Волны их прибьют к берегу. На берег придут рыбаки. Облака, отбрасывая гигантские тени, и дальше будут скользить над землей. На шахте имени Ленина клеть с грохотом и лязгом спуститься вниз, и ребята разойдутся по лавам; в автогаражах водители заправят баки и разъедутся, продавцы на рынках выставят свой товар, чьи-то дрожащие от предвкушения руки забьют гильзу травкой; старухи у церквей прогундосят свои зазубренные жалобные речовки, клерки включат компьютеры, воров ждет новый срок, матери пойдут выгуливать детей, мужья будут изменять женам, жены — мужьям... Жизнь потечет своим чередом. Как до него, так и после. Это сейчас Томас имеет возможность ощущать, осязать, вкушать, видеть, наконец... Сто лет прожито, а не надышался. Отсекал все лишнее, как та ящерица свой хвост, забывал, отворачивался, не вникал.

Небо такое прозрачное, голубое... августовское. Воздух звенит. Ощущается какое-то напряжение. Давление скачет, что ли? Дождь будет? Пора бы... Тоня обычно чувствует приближение грозы. Спросить?

Антонина Петровна сидела, опустив голову, отвернувшись от Тихони. Наверное, ей сейчас ещё хуже, чем ему. Всё это время она находилась возле тоннеля и ждала его. Ждала, прекрасно зная, к кому он пошел в гости... Вернее, к кому она послала Томаса в гости. Воскресенье, понедельник, вторник... Он появился в ночь на среду, когда времени почти не осталось. Это он пребывал в счастливом неведении, забытье, но Тоня всё прекрасно понимала, и ожидание для неё было пыткой. Хуже пытки... Так думал Томас, сидя на берегу и полоща свои босые ноги в не желавшей теплеть воде.

Поплавок юркнул, как мышка в норку. Удилище — вверх и в сторону. Карасик выпрыгнул из воды, серебристый с розовыми полосками на боках. С ладошку. Тоня подхватила его, ловко сняла с крючка и хотела бросить в баклажку с водой, как вдруг из зарослей вышел рыжий дикий котяра. Грязный, одноглазый, с куцым хвостом. Томасу почудилось, что это был брат близнец Соловья — одна и та же разбойничья морда. Впервые за утро Антонина Петровна улыбнулась. Положила рыбу на траву. Кот, недоверчиво посматривая на Томаса, подполз и схватил карасика зубами. Замер, раздумывая, здесь съесть или в кустах... Кто победит? Страшный незнакомый худощавый длинноволосый или добрая высокая огромная надежная кормилица? Съел тут же на пляже, урча от удовольствия. Затем, обнюхав пустое корытце, потерся о ноги баронессы и сел на песок между Томасом и Тоней, нервно дергая обрубком хвоста, посматривая через прищур на блестящую воду...

Домой пришли в одиннадцатом часу. Первым делом разошлись по душевым. Томас вымыл голову, побрился, намылился с макушки до пяток, и со всей силы натёр себя вехоткой, наверное, желая содрать кожу. Вехотка... Где так говорят? В Сибири. Много слов он оттуда привез. И с югов тоже...

Что такое человеческая жизнь? Опыт, выраженный через слова и воспоминания; выбор, сделанный нами раз и навсегда; события и поступки — мелкие и важные, повлиявшие на чужие жизни. Ручей впадает в протоку, протока в приток, приток в реку, река в море, море в океан. В океане есть и мои капли, думал Томас, смывая хлопья пены с груди и раскрасневшихся боков. Так ли это? Если так, то какой водицей он поделился с океаном? Живой или мертвой?

Уж точно не живой...

Вышел из ванной красный, румяный, чисто выбритый, красивый, с горящими от возбуждения глазами человека, принявшего важное решение. Заметил лежащие на стульчике халат и новые трусы — белоснежная хлопчатобумажная ткань, CALVIN KLEIN на резинке и вышитая вручную буква «Т» с правой стороны.

Спустился на первый этаж, в столовую. Поздний завтрак или ранний обед — какая разница? — но здесь были все: Петр Алексеевич, Тоня, Катерина и Олеся. Мягкие пастельные цвета рубашек и блуз — светлый верх, темный низ. Стеклышки очков задорно блестят. Движения плавные, ножи-вилки, ни дать не взять — семейство интеллигентов на даче решило отобедать. Накрахмаленная скатерть, красивая сервировка, широкие блюда и тарелки, соусники, хрустальные графины, бульонница с большой, похожей на перевернутый казан для плова, крышкой.

Катя хотела сделать Томасу приятно, и у неё получилось. С продуктами помогла Тоня. Утиная грудинка с винной грушей и клюквенным соусом. Бульон из утки. Фаршированный рисом и овощами кальмар. Медовый лосось с жареной кинзой, имбирным гелем и крокетами из картофеля. «Цезарь», икра летучей рыбы и французская зерновая горчица. Только для него — любимые тосты, чуть-чуть смоченные с одной стороны в оливковом масле. Нотку агрессии всей этой красоте вносили половинки крупных помидоров и нарезанные соломинкой болгарские перцы в салатнице. В графинах минералка — никакого спиртного.

Все уже трапезничали.

Томас присел на свободное место между Олесей и домохозяйкой. Звон серебра о фаянс, сопение, шум пережёвывающих пищу челюстей. Князь развлекает барышень светской беседой:

— ...она сказала: «Рассвет нового дня — предвестник заката. Земля — не навеки наш дом». Представляете? Девочке всего одиннадцать, а уже такая умница. Поражаюсь, какие восхитительные дети растут! Мы такими не были...

Леся пожала Томасу руку, подмигнула, улыбнулась. Тихоня посмотрел в наполненные щенячьим счастьем девичьи глаза, и догадался, что она даже не подозревает, насколько для всех сидящих за этим столом важен сегодняшний день. Молодость эгоистична. Она не замечает показное благодушие Князя, упрямые складки между бровей Катерины, льдинки в зрачках баронессы. Когда вся жизнь впереди, зачем обращать внимание на такие мелочи? Но в этой наивности прячется столько понятных Томасу смыслов, что оторопь берет. Ведь это такая удача, увидеться с той, кто не ведает страха! Это, конечно же, не любовь, Тихоня так и не познал этого чувства, и, скорее всего, уже не познает, но... Он согласен променять любовь на Лесю. Она была настоящим украшением его последних дней — это истинная правда. Сидит рядом, весёлая, красивая, не понимая, что для Томаса уже не существует четверга и пятницы, никаких больше островов и любовных плясок, хозяйки корчмы и богатого постояльца. Жаль... Мог бы сейчас взять её за руку и отвести на второй этаж, положить на кровать... Но этого делать нельзя... А потом не получится — Тоня не отпустит в такой день...

— ...«Жизнь — лишь тень на стене!», — она говорит. Глазенки васильковые, ресницы веером, платьице, носочки, туфельки лакированные. Такое милое создание. И папаша за спиной стоит — табачищем воняет, ненавистью брызжет. Через слово «сгадили Россiюшку», словно мы в николаевские времена вернулись. Ума хватает дочке учителей-репетиторов нанимать, а самому рядом посидеть времени нет. Такая поразительная разница между поколениями, я вам скажу, Антонина Петровна... Это радует. Подобное и раньше случалось — все детки светлы, а взрослыми огреховниваются. Но нынешние... Подрастающие, думаю, когда им позволят, наворотят таких дел!

Томас ел с удовольствием. Кальмары были нежные, сухарики в «цезаре» как он любил — не пересушены. Бульон жирный, с какими-то хитрыми специями, названия которых Томас не знал. Попросил добавки.

Отобедав, Князь раскланялся и, сославшись на заботы, удалился. Олеся помогала Катерине убирать и мыть посуду. Тоня подождала, пока Тихоня отставит от себя тарелку. Промокнув салфеткой губы, встала из-за стола.

— Пошли, рогожку примеришь.

Поднялись на второй этаж. Зайдя в спальню баронессы, Томас заметил, как на створке трельяжа висели закрытые прозрачным целлофаном «рогожки» — два смокинга, белый и чёрный. Однобортные. Сняв оба, повертел в руках.

— Касабланку?

— Попробуй этот.

Сбросив халат, взял со столика мохнатую кисточку и припудрил подмышки. Не застегивая запонки, надел сшитую из тончайшего хлопка рубашку, чёрные брюки с подтяжками, жилет и пиджак. Белую бабочку не стал повязывать: и так было понятно, что классика ему к лицу.

— Ну, теперь твой любимый, — сказал Томас, вытаскивая из целлофана белый костюм.

Сорочку и брюки оставил прежние, сменил черные части смокинга на белые. Присел на пуфик и приподнял одну ногу, а затем другую, пока Тоня натягивала ему черные носки. Затем баронесса нагнулась и, кряхтя от напряжения, вытащила из-за трельяжа три коробки. Отбросив крышки, достала черные туфли. Дыхнув и протерев их рукавом блузы, поставила перед Томасом.

— Выбирай.

Подошли средние — легкие и не жмут.

Вот теперь весь ансамбль собран. Рубашка с воротником-стойкой, углы загнуты, одинарные манжеты застегнуты белыми запонками; черный галстук-бабочка (Тоня завязала), белый жилет со спиной из шелковой ткани, чтобы скрыть подтяжки; черные брюки без лампасов и такого же цвета туфли; ослепительно белый шерстяной пиджак с гладкими лацканами английского кроя, черный платок в верхнем кармашке.

Баронесса подошла сзади и массажной расческой уложила Томасу волосы. Затем сняла перстень с черным камнем и надела ему на средний палец правой руки.

— Потом отдашь. Смотри осторожно с ним, я его когда-то уже теряла.

Посмотрел Чертыхальски и себя не узнал — в зеркале был совершенно иной Томас: стройный, породистый, но при этом похожий на запойного поэта, лакающего бочками осеннюю грусть и тоску.

— Богарт — отстой, — вынесла приговор Антонина Петровна.

Грудь — колесом, челюсть — вперед.

— Томас — forever!

Посмотрели друг на друга через зеркало и рассмеялись от души — как плотину прорвало.

— Что делать будем? Времени — вагон, — спросил Томас, успокоившись.

— Я тебе книжку почитаю. На веранде. Киношку посмотрим.

— Какую?

— «В джазе только девушки» есть. Прихватила тебе «Гнездо кукушки»...

Томас скривился.

— Не сегодня... В другой раз...

— «Любовь и голуби»?

— Не, пусть будет «Погорячее», — сказал Томас, расстегивая пуговицу на смокинге.

Раздевшись, он повесил костюм на тремпель и закрыл его целлофаном. Набросил на плечи халат.

— Без перевода, с титрами посмотрим?

— Давай, — ответил Тихоня.

— Потом пойдешь к себе — тебе ещё поспать надо, сил набраться.

Поцеловав Антонине Петровне её большую мягкую руку, Томас сошел вниз. Когда спускался по лестнице, вспомнил, как перед зеркалом изображал афишного героя, и снова рассмеялся.

...«В джазе только девушки» они с Тоней смотрели, наверное, раз сто.