Три месяца, две недели и один день

Пролог

— Что происходит, Дерек? Ты наконец скажешь мне, для чего мы здесь?

Я слышу недоумение, требование внести ясность и даже возмущение в голосе Оливии, сидящей по другую сторону стола вместе со своим адвокатом, но если всё пройдёт так, как задумано, то ни сегодня, ни когда-либо впредь она больше ничего от меня не услышит. Не испытывая никакого желания не то что говорить с ней, а даже просто видеть её, я приехал сюда, только чтобы со всем окончательно разобраться и покончить. Со всеми формальностями, нашим браком и напрасными иллюзиями о совместно проведённых отведённых нам годах, которые, несмотря на всю свою близость к реальности, уже никогда ею не станут. Но я не произнесу ни слова. По крайней мере, очень постараюсь. В конце концов, для этого у меня есть адвокат, который обязан отрабатывать те немалые деньги, что получает за свою работу, а для этого недостаточно просто связаться со своим коллегой и созвать эту встречу. Необходимо ещё и провести её на уровне и достичь результата, который меня всецело удовлетворит, ведь иного развития событий я просто не приму. Нужно только сосредоточиться на главной задаче и не думать о второстепенных вещах, чисто теоретически способных сбить с толку. О платье, у которого, я знаю, внушительно открытая спина, и о холодной, но всё равно притягивающей и провоцирующей на эмоции красоте. Это всё пустое. Должно быть таковым.

— Миссис Картер…

— Я спрашиваю не вас, а своего мужа.

— Ну, это ненадолго, — вопреки всем недюжинным усилиям взять себя в руки и максимально не обращать внимания на эту… эту… женщину, не сдержавшись, твёрдо и непоколебимо заявляю я, потому как вся эта ситуация с самого начала здорово меня угнетает, и я не хочу задерживаться тут дольше необходимого. Поставить одну подпись это дело двух минут. Достаточно прелюдий и вежливо-лестных обращений. Это ещё нужно заслужить. Но это не про неё. Видимо, пора брать всё в свои руки, а не ждать, когда мои мозги и мысли волшебным и мистическим образом перекочуют в голову юриста.

— Что ты такое говоришь?

— То, что я развожусь с тобой, Оливия.

И только я заканчиваю произносить свою фразу, как сразу же следом возникает он, ожидаемый мною эмоциональный если и не взрыв, то уж точно всплеск.

— Оставьте нас, — это громко, озлобленно и яростно, и ещё это нисколько не просьба, ведь Оливия в принципе не знает таких слов, как «пожалуйста», «прошу» и «спасибо», и никогда ни о чём не просит, их нет, да никогда и не было в её лексиконе, и вам не стоит ожидать от неё ничего, кроме приказов и распоряжений. С самых малых лет не ведая отказов, она привыкла получать то, что хочет, и этим всё сказано. Но всё когда-либо бывает в первый раз.

— В этом нет нужды, — качаю головой я, чтобы наши адвокаты даже и не думали вставать и уж тем более покидать этот кабинет, но Оливию это явно не устраивает. Кто бы сомневался.

— Разве я неясно выразилась? Я сказала оставить нас. Выполняйте, чёрт побери! Вы двое, пошли вон!

— Мистер Картер?

— Делайте так, как она говорит, — несколько внезапно для самого себя иду на попятную я, но это не потому, что ещё неделю назад я боготворил, умирал и воскресал от силы любви, и был готов на всё ради счастья, благополучия и осуществления всевозможных желаний одного конкретного человека, к которому её испытывал, а лишь в силу того, что так проще, быстрее и терпимее. Всем будет легче, если я позволю себе высказать ей в лицо всё или, по крайней мере, почти всё, что о ней думаю, кем с недавних пор её считаю и как отныне к ней отношусь, а потом надавлю и заставлю её сделать то единственное, что мне от неё ещё нужно, и добьюсь того, чтобы на этой ноте она исчезла из моей жизни раз и навсегда, чтобы мне больше не приходилось вспоминать то, что я очень хочу похоронить.

— Почему? — мы уже наедине друг с другом, и я благодарен судьбе, что тут нет ничего такого, что при желании можно использовать, как холодное оружие, потому что после этих вопросительных слов, я клянусь, мне хочется причинить боль. Но никакая физическая травма не сравнится с тем, что терзает меня изнутри, но со временем, готов поспорить, понимание всего придёт и к Оливии. Пусть пока ей не жаль, но она прочувствует это сполна. Так чаще всего и бывает. Если, конечно, ты не совсем дрянь, в чём лично я уже не уверен. Как по мне, так есть вероятность того, что она так и не осознает, что вырвала сердце из моей груди и растоптала меня. Лучше бы моя жизнь по-прежнему состояла из одноразовых связей, не затрагивающих душу, чем вот это всё. Но поздно горевать о том, что уже не изменить. Последствия уже настали, и с ними придётся как-то жить… ну или не жить, а так, существовать. После целого года словно в раю никак иначе, пожалуй, и не выйдет.

— Ты знаешь, чёрт тебя дери, — вскочив на ноги и сжав прядь женских волос около левого виска в своём кулаке, хотя вместо этого моя рука и предпочла бы сомкнуться на шее, я нависаю над ней, и мне так хочется, чтобы она задрожала или, как минимум, хотя бы вздрогнула от испуга, или выдала себя как-то иначе, но… ничего. Ни в подведённых и накрашенных традиционно двумя слоями туши глазах, ни в очертании красных из-за помады губ, ни в единой клеточке ухоженного лица нет ни вспышки страха, против наличия которой у меня бы не нашлось ни единого возражения, и в первое мгновение я теряюсь, но быстро напоминаю себе, что это она должна робеть, замыкаться, бояться или напрягаться. Не я поступил с нами дурно. Не я здесь подлая сволочь, действующая за спиной. — И не смей больше… Не говори со мной, ни о чём меня не спрашивай, просто бери ручку и подписывай, — что-то внутри моего тела всё равно чешется и зудит, требует продемонстрировать силу и наказать хотя бы внешне, но я никогда не бил женщин и не собираюсь начинать, и потому просто оседаю обратно на стул, ожесточенно, резко и грубо подталкивая папку с документами вперёд. — Подписывай, я сказал.

— А если я не подпишу?

— Тогда нас просто разведёт суд. Только и всего. В любом случае я не останусь твоим мужем, Оливия, — давая клятвы про горе и радость, про богатство и бедность, про уважение, почитание и любовь, я и не думал, что спустя всего двенадцать месяцев всё это сгинет в небытие и превратится в тлеющий пепел, но вот мы здесь, и ничего уже не вернётся. К тому, что было, нет пути назад.

— Но мы ведь можем… можем… справиться?

— Думаешь, я этого хочу? — меня невольно пробирает истерический смех, но более-менее мне удаётся взять себя в руки и обрести контроль над расшатанными эмоциями, — пытаться, прилагать усилия, лезть из кожи вон? Как бы не так.

— То есть мне это не исправить, да? — придя к первому за все эти минуты по-настоящему здравому и правильному суждению, одновременно она пытается совершить нечто более невозможное, невероятное и в корне недопустимое, и, отшатнувшись, как от обжигающего огня и будто от прокаженной, я снова встаю и отхожу настолько далеко, насколько позволяет окружающее пространство. Но чтобы чувствовать иммунитет перед прикосновениями, и целого мира было бы мало. — Мы должны поговорить, Дерек, — но чёрта с два. Я более ничего не обязан делать. Всё кончено. Ей ещё предстоит это реально осознать, но тогда я уже не буду в одном с ней городе.

— Да я едва могу на тебя смотреть. Меня тошнит лишь от одного твоего присутствия. О каком, чёрт побери, разговоре ты говоришь? Этому не бывать, — развернувшись, кричу на неё я, даже не пытаясь остаться тихим и как-то приглушить свой голос и наплевав на то, сколько людей нас могут услышать, и как далеко в случае чего уйдут детали в принципе частной беседы, происходящей в не совсем уединенной обстановке, — Бог свидетель, я могу… — уже не можешь, прошу, не забывай об этом, — мог простить тебе всё, что угодно, что только может прийти в голову, — я бы, и правда, нашёл оправдание и измене в случае неожиданно возникшего увлечения другим мужчиной, попросись она обратно и заверив, что интрижка железно закончена, и меркантильному интересу, если бы вдруг вскрылось, что ей всегда были нужны лишь мои деньги, а не я сам, и что именно он и подтолкнул её к замужеству, и ещё куче разных вещей, которые могут становиться проблемой и разобщать, и всё бы стерпел и перенес, настолько мне почти невозможно представить без неё хотя бы один день, не то что всю дальнейшую жизнь, но этот список, однако, не бесконечен, и… произошедшее… произошедшее точно не входит в соответствующий перечень, — но только не то, что ты сделала.

— Но мы… мы же вместе всё решили…

— Если ты так для себя всё поняла, это вовсе не означает, что я имел в виду ровно то же самое. Впрочем, теперь это уже неважно. Ни к чему усугублять.

— Дерек.

— Прекрати это, — моё терпение лопается, и глубоко внутри я проклинаю её за повторение моего имени, за то, что она совершила бы всё снова, за нехватку совести или вообще её отсутствие и не в последнюю очередь за то, что её родители произвели на свет девочку, которая спустя много лет встретилась на моём пути, чтобы только показать, что я могу действительно быть счастливым, а не жить сиюминутными радостями, наслаждениями и прихотями, а потом в одночасье всё отнять. — Хватит называть моё имя и на что-то надеяться. Если я был тебе хоть немного небезразличен, ты не станешь меня губить, — на деле я уже в пропасти, и, должно быть, со мной всё совсем плохо, если какая-то часть меня едва дышит и жаждет услышать мольбу, увидеть слезы, обнаружить любую другую реакцию, за которую можно было бы зацепиться и растолковать её, как бессилие, отчаяние и страдание из-за надвигающейся потери, но здесь всё так же, как и с просьбами. Оливия никогда не плачет. И не показывает чувств сверх меры. Только не перед другими людьми. И неважно, насколько они близки. И даже со мной она всегда была частично сдержанной и замкнутой. И потому ждать тут совершенно нечего. И это к лучшему. Порой даже мелочь может разрушить всякую, казалось бы, даже стойкую и непоколебимую решимость. Всего одна влажная капля способна обернуться проверкой на прочность. Но, пожалуйста, не надо.

— Да плевать, — показывая своё, вероятно, истинное лицо, бесчувственное, чёрствое и ледяное, вдруг бросает Оливия, и в ту секунду, когда её рука оставляет размашистую подпись в нужной строке, в моих жилах будто замерзает вся кровь, словно более не разгоняемая, кажется, навеки замершим сердцем, и, отгоняя от себя то, что рано или поздно всё равно придётся принять, из-за следующих слов я становлюсь ещё более разбитым, уязвленным и сломленным, — и мои поздравления. Теперь ты фактически свободен, но давай посмотрим правде в глаза. Со мной всё равно никто не сравнится. Сильнее, чем меня, ты уже никого любить не будешь. Да и вообще любить, — надменно и высокомерно со странно-торжествующей усмешкой произносит Лив, твёрдо убежденная в том, о чём тут рассуждает, и её слова, вероятно, не лишены рационального зёрна, но чёрта с два я когда-либо это признаю и уж точно не доставлю ей удовольствия созерцать, как глубоко и сильно встревожила меня вероятная истина.

— Итак, всё моё больше не твоё, но пятьдесят процентов ты получишь.

— Мне ничего не нужно, — это задевает меня за живое, ощущаясь, как негласное подтверждение того, что и я был лишь промежуточной точкой, а не пунктом назначения, и импульсивно я почти задаюсь вопросом, почему она вдруг так пассивна и вроде как великодушна, когда на вполне законных основаниях могла бы прилично меня обобрать, но этот порыв так и остаётся лишь зародышем.

— Ах, да, я и забыл. Ты ведь хочешь лишь танцевать, а в дальнейшем дорасти и до хореографа. Но будь проклята твоя карьера.

— И тебе того же, милый. Думаю, что встретимся в аду.

— Вот уж точно, — ну, по крайней мере, для меня он начнётся сразу же, едва я выйду за эту злосчастную дверь.