Три месяца, две недели и один день

Глава тридцатая

Кончики её пальцев обводят внешние контуры моей правой ладони, лежащей на животе, двигаясь поверх кожи безостановочно, но нежно. Я могу видеть активность, даже невзирая на ткань толстовки, то, как мой собственный сын перемещается внутри внезапно ставшего казаться маленьким и хрупким тела. От осознания этого мне становится… Меня охватывает почти озноб и тошнота. Вдыхать запах волос любимого человека и чувствовать вашего общего ребёнка… Выходит, это, возможно, далеко не всегда лишь восторг и незнакомые прежде ощущения небывалого счастья. Я фактически пугаюсь, находясь вот так близко и невольно смотря на Лив новым взглядом. Достаточно ли она вообще сильна? Помимо того, что грядущее мы представляем себе совсем плохо, вдруг у неё слабый организм, или слишком маленький вес, или есть что-то ещё, о чём мы не знаем? Что-то, что не станет известным, пока не наступит тот самый момент? Последствия эмоциональных стрессов? Несовершенство тела? Или какой-нибудь порок у ребёнка, который упустила и не увидела даже самая современная аппаратура?

Мне кажется, моя рука вся потеет, пока наш сын ёрзает под ней, иногда ощутимо ударяя изнутри. Я больше чувствую, чем вижу, как Лив несколько напрягается и сжимается от очередного толчка, при этом вздрагивая около моей левой руки, вытянутой вдоль спинки дивана, и прикасаясь ко мне лишь сильнее.

— Всё в порядке?

— Да. Да. Просто, скорее всего, ему там уже очень тесно. Не то чтобы я много об этом знаю, но… И мне кажется, что… — Лив касается моей рубашки в вырезе, образованном двумя расстёгнутыми пуговицами, с почти нечитаемым выражением лица и подрагивающим видом. Мои размышления касаются лишь того, что я, возможно, должен сказать ей, что, что бы она ни чувствовала, это, конечно, важно, но не настолько, чтобы переживать о моих реакциях или действиях. Что я в любом случае буду рядом, и что мы справимся со всем вместе. Как любая увеличивающаяся семья, в которой любят и чтят друг друга. Теперь, когда я знаю это, мне ещё больше хочется не столько ущипнуть себя, сколько того, что у нас было. Наверное, даже спросить насчёт брака, того, согласится ли она снова стать моей женой и моим всем. Но это слишком быстро. Сейчас не время. Мой разум понимает это гораздо лучше жаждущего сердца. — Я почти уверена, что напугана, Дерек. Та женщина, которой я была, которая говорила, что хочет выбраться максимально безболезненно… Она всё ещё есть где-то внутри меня. Вдруг она тебя подведёт?

— Это не самый подходящий разговор сейчас.

Совсем скоро уже полночь, и я не хочу создавать напряжение в новогоднюю ночь. Не хочу говорить, что и сам не то, чтобы не доверяю, но также нервничаю не меньше, а то и больше, когда одно накладывается на другое. Эти мысли просто становятся словно одним целым, начисто теряя первоначально имевшуюся разницу и стирая неуловимые грани.

— Почему нет?

— Потому что я чувствую панику, — на автомате убирая руку от живота с его периодически появляющимися неровностями то тут, то там, я провожу ею по острой коленке Лив, попадающейся на пути, и обнаруживаю лишь усиливающееся переживание в ответ на собственную неспособность всё-таки промолчать. — Ты не готова, но и я тоже не готов. Вдруг меня не будет дома, или вдруг мы вообще окажемся на выездных играх? Не быть с тобой… Я этого не выдержу. Узнавать всё через кого-то это ведь далеко не то же самое. В феврале у нас мало игр, и ещё меньше их в гостях, и вообще он для всех команд довольно свободный. Но что, если я едва улечу на игру восьмого числа, и всё начнётся?

— Ну тогда мы что-нибудь придумаем. Я позвоню маме или Дениз.

— Дениз? — я несколько обескуражен тем, что услышал это имя, и ощущением упущенных вещей, но если подумать, то в случае моего отсутствия это может стать наиболее удачным и выигрышным вариантом. Ведь кто, как не Дениз, знает, через что нам придётся пройти, и при этом, в отличие от Мэриан, не будет сильно сюсюкать с Лив. Чувство излишней заботы и чрезмерного внимания, наполненного суетой и явной тревогой в сочетании с беспокойством, вероятно, лишь всё ухудшит. Усилит все эмоции и возможный страх. Не уверен, что ей захочется действительно особенного отношения даже в такой момент.

— Мне было спокойно с ней тогда.

— Правда?

— Ты говорил, что у меня нет друзей, и это ведь правда, — она придвигается ближе ко мне и обвивает своей правой рукой мою ставшую неожиданно чувствительной и восприимчивой шею, реагирующую на этот физический контакт мурашками в каждой клеточке откликнувшейся кожи. — И она тоже не подруга, но если не ты, то может быть…

— Давай пока не будем об этом говорить? Мне не хочется думать, что это, возможно, потребуется.

Это сведёт меня с ума, сделает слабым и неизбежно отразится на тех, кто в тот момент окажется рядом со мной. Это будет ужасно и нестерпимо. Я надеюсь, этого не произойдёт. Что всё случится ровно тогда, когда должно, и в моём присутствии. Расстояние иногда губительно, пагубно и отвратительно.

— Ты не оставишь меня?

В голосе слышны надрыв и дрожь, толкающие меня на объятия. Я, как могу, прижимаю Лив настолько близко, насколько позволяет живот, и прислоняюсь своим лбом к коже её лица между линией волос и бровями. Проникающий в самое сердце пронзительный взгляд буквально сражает меня наповал неуверенностью и уязвимостью.

— Ну, конечно, нет, детка. Я же сказал, что ты застряла со мной, — приподнявшись, моя рука прикасается к нежной щеке, пока мягкие из-за ткани одежды ноги частично лежат на моих бёдрах, а наши дыхания тесно смешиваются в незначительном расстоянии. — Это я и имел в виду. От первого и до последнего слова. Всё, что ты слышала… Это была правда. Я люблю тебя даже больше, чем когда-либо прежде, Лив, — чуть отстранившись, я смотрю в её глаза, так тепло и умиротворённо взирающие на меня. Даже несмотря на некоторое поселившееся в них непонимание, сопровождающееся огорчающим сердце унынием.

— Ты любишь?

— Ты же знаешь, что люблю, — может, в последнее время я и перестал говорить ей это вслух, но мои чувства нисколько не изменились. Они по-прежнему внутри меня, крепкие, значительные и стойкие.

— Как ты можешь?

— А почему не могу?

— Ты не делал того, что сделала я. И я же ничего тебе не даю. Нет ни подарка, ни еды подобной той, что готовит Кимберли, и неважно, что ты скажешь. Это имеет значение, я знаю. Я не дура, — она качает головой, будто отказываясь от прозвучавшего признания, но в неослабевающей нужде во мне сжимает мою шею теперь обеими руками, позволяя увидеть чуждую моему взгляду и непривычно-неестественную влажность в глазах. — С ребёнком… ему всё это нужно. Он будет этого хотеть.

— Здесь, сейчас ты даёшь мне всё, что необходимо. Ты не для еды или подарков мне нужна. Я просто нуждаюсь в тебе, в нашей семье, — я опускаю свободную левую руку на живот. Меня буквально переполняют эмоции, убеждающие, что в нужное время мы во всём разберёмся. Что, как только возникнет потребность сделать что-то в интересах ребёнка и ради его блага, мы заставим это работать и приспособимся вместе. — Я помню, как хотел показать тебе Европу. Или хотя бы Париж. Но так и не сделал этого в то лето, — то лето после свадьбы, наше единственное совместное лето просто превратилось в один сплошной медовый месяц, когда, уже перебравшись в Нью-Йорк, мы почти не покидали спальню. Когда межсезонье подошло к концу, мне сделалось почти больно из-за мысли о необходимости возвращения к прежней жизни, подразумевающей неизбежные расставания и оторванность друг от друга. Но вот сожаления насчёт Парижа и Европы, полагаю, возникли лишь сейчас, когда мы уже не можем вот так просто приобрести билеты и сесть в самолёт. — Пожалуй, я не хотел тебя ни с кем делить ещё тогда. Но нас станет трое, и мы сможем увидеть мир уже все вместе. Наш мальчик чуть подрастёт, и мы поедем, куда захочешь.

Я представляю то, как, возможно, стану чемпионом, и мой сын увидит это, даже если не будет понимать ничего из того, что происходит. А потом спустя годы мы расскажем ему, чему он был свидетелем, даже когда ещё не умел сидеть и ползать, и он будет гордиться мной, после чего мы однажды поменяемся местами, и уже я стану восхищаться им. Мы с Лив станем.

— Мы могли бы назвать его Александр.

Её тихий шёпот перерастает в моё страстное движение ей навстречу. Объятия становятся совсем тесными и крепкими, когда руки придвигают моё тело ближе прикосновением к пояснице, заставляя его почти опуститься поверх живота. Оказавшись на боку лицом друг к другу, мы едва помещаемся на этом диване, который всегда казался мне вполне широким. Но то было прежде, задолго до этого момента и вообще данного периода нашей совместной жизни. А теперь моя рука упирается в сидение позади спины Лив, чтобы ограничить её смещение к краю мебели.

— Осторожно, там уже почти пустота.

— Ты всё равно не позволишь мне упасть.

— Ни за что.

Я перемещаю руку на её бедро, сжимая его, но та независимо от меня устремляется в волосы, стискивая отдельные пряди, которых мне всегда нравилось касаться. Наши губы сливаются воедино, будто давно не чувствовали вкуса воды, но наконец нашли её источник посреди сплошной пустыни, и внутри меня возникает не просто возрождённое из пепла ощущение счастья. Это целая соответствующая уверенность и прочное знание.

***

Мысль и осознание опережает чувство. Чувство нехватки чего-то, которое возникает буквально мгновенно, едва рука натыкается на пустое и остывающее место справа от меня чуть ниже подушки, ещё хранящей запах. Ясность же подчиняет себе лишь тогда, когда, открыв глаза, я более-менее привыкаю к тусклому освещению комнаты в её предрассветном состоянии и, как ни стараюсь убедить их увидеть, всё равно не нахожу рядом Лив. Почему её здесь нет, когда моё правое предплечье до сих пор ощущается, как слегка онемевшее от ощущения того, что на нём лежали?

— Ты тут? — дверь в смежную ванную закрыта, и я не могу видеть свет, но включатель находится в соответствующем положении, что делает это место первым, где я начинаю искать. В ожидании ответа я замечаю, как дверная ручка принимается опускаться, и делаю шаг назад, чтобы Лив могла выйти. Она появляется вполне обычная и нисколько не бледная, однако если это и избавляет меня от тревоги, то всё равно не до конца. — Всё хорошо?

— Да, просто слишком много воды. Мне пришлось встать. Я не смогла больше терпеть. Сначала мне хочется пить, а потом… Я тебя разбудила?

— Не ты, — качаю головой я, скользя руками на поясницу, — скорее ощущение, что тебя нет рядом. Давай вернёмся в кровать. Ещё рано.

— Постой, не так скоро.

— В чём дело? — её лицо вдруг омрачается страданием, и Лив хватается за свою спину чуть ниже моих рук со стоном, который никак нельзя охарактеризовать как-то иначе, чем неприятный и наполненный ярко выраженной мукой. Так что я даже не знаю толком, зачем об этом спрашиваю. — Тебе больно?

— Ничего, терпимо, — но по тому, как плотно сжаты её губы, и исходя из того, что она чуть ли не кусает нижнюю из них, я понимаю, что это совершенно не так. Что Лив всё равно что лжёт мне, хотя не должна этого делать не только сейчас и в нашей нынешней ситуации, а вообще никогда, но особенно, конечно, теперь. Но я не вижу смысла рассуждать об этом, когда это в любом случае ни к чему не приведёт, и просто помогаю любимой женщине дойти до кровати, после чего занимаю привычное место на соседней половине и прикасаюсь к определённо напряжённой спине, благо что Лив лежит на правом боку. Как и следовало ожидать, она тут же вздрагивает и неловко пытается уклониться от заведомо причиняющих боль действий прежде, чем я успеваю сказать:

— Подожди, давай кое-что попробуем. Может быть, я мог бы сделать тебе массаж?

— Сейчас и так отпустит.

— Я постараюсь аккуратно. Так, чтобы не причинить тебе ещё большей боли, — мой голос мягкий и заботливый, отказывающийся понимать, что не так, помимо очевидного, и чем так плохо моё предложение, если я хочу лишь, как лучше. Мне становится почти обидно, будто из воздуха выкачали всю радость и счастье.

— Пожалуйста, не надо.

— Почему?

Я всё-таки провожу рукой от правого плеча вниз вдоль позвоночника, ощущая всю эту скованность и раздражительность и фактически ожидая, что вот сейчас всё станет только хуже. Однако вопреки моим мыслям Лив поворачивает голову ко мне, и я не вижу ни капли моральной усталости в чертах её лица. Там есть лишь нечто другое… Что-то, что напоминает желание.

— Потому что каждая клеточка этого тела хочет тебя. Ты прикасаешься ко мне, и я становлюсь словно не в себе. От этого лишь больнее. Я знаю, мы не можем, но это не делает всё проще. Как бы сильно мне не хотелось облегчения, эти твои прикосновения будут особенно невыносимы, — признаётся она, обнимая мою шею, пристально и сосредоточенно смотря на меня сквозь жаждущую пелену в своём взгляде. Это пробуждает в сердце странную и нелепо-противоречивую радость из-за осознания того, как, должно быть, одинаково и взаимно мы влияем друг на друга.

— Ты делаешь со мной то же самое. Даже без прикосновений, — говорю я и укрываю нас обоих общим одеялом, попутно расправляя его. — Но я не могу тебя не касаться, — одна лишь мысль о том, что какой-то миг станет последним, и я больше никогда не дотронусь до неё, повергает меня почти в смертельный ужас. Что однажды мы перестанем друг друга желать и чувствовать всё так обострённо. Возможно, я умру в тот же день и час, когда действительно увижу, что мы более не влюблены. — Мне это необходимо. Ты просто не представляешь, насколько, — в полном молчании Лив придвигается ко мне максимально близко. Соприкосновение её кожи с моей от физического контакта между рукой и моим левым боком произносит всё, что мне нужно знать. Я позволяю себе уверенно, но ненавязчиво и тактично иобнять её точно тем же самым способом в ответ. — Давай поспим ещё немного, хорошо?

— Хорошо, — мы смотрим друг на друга какое-то время прежде, чем кто-то из нас засыпает первым. По ощущениям в ту же секунду, как мои глаза закрываются, мы оказываемся разбуженными настойчивой вибрацией на моей прикроватной тумбочке. На поиски источника уходит никак не меньше полминуты. Этих мгновений вполне достаточно не только для моего пробуждения. Ненадолго приоткрыв глаза, я замечаю, как Лив чуть перемещается вверх по кровати, опуская руку на мой живот. Я принимаю вызов, явно очень ранний для этого дня, и тихо отвечаю:

— Да.

— Ты ещё спишь?

— Да, мы спали, — автоматически, не удручая себя размышлениями, уточняю я с зажмуренными глазами, пока не торопящимися привыкать к дневному свету. — Что ты хочешь, Лилиан?

— Время уже половина двенадцатого. Мы с Тимоти хотели бы увидеться. Сегодня как никак первый день Нового года. У меня есть подарок для вас с Лив.

— Разве ты не можешь придержать его у себя? — отчего и зачем такая настойчивость, когда он мог бы оказаться у меня ещё вчера, но Лилиан не обмолвилась про него и словом, а теперь это вдруг стало срочным и не требующим отлагательств? Слишком рано, чтобы куда-то ехать. Я фактически продолжаю пребывать в стадии сна, даже пока пытаюсь поддерживать этот несвоевременный прежде всего с мысленной точки зрения разговор.

— Дерек.

— Лилиан.

— Я не хочу его придерживать. Мы могли бы встретиться за блинчиками. Их можно есть в любое время суток, — настаивает она в привычном для себя стиле, не настаивающем, но и не принимающем отказа. — Давай же, это ненадолго. Вы всё равно голодные, ведь так?

— Напиши мне адрес сообщением. Мы приедем, как только сможем, — говорю я, ведь нам, и правда, необходимо поесть, и одновременно это также может стать отличной возможностью переступить через сложности хотя бы с Тимоти. Учитывая, что рано или поздно нам всем внутри команды предстоит разрешить всё, что не так, пока оно не встало на пути побед и вероятного чемпионства. Это напряжение не приведёт ни к чему хорошему. Оно станет контролировать нас, если мы всей командой не превратим его во что-то дельное и полезное ради всего общего блага. Я не дурак, который смотрит на всё сквозь розовые очки. Мне очевидно, что любое несогласие может быть опасным, даже когда на первый взгляд не выглядит несущим с собой проблемы и кризис. Впоследствии они всё равно наступают так же незаметно и поступательно, как и великая цель, достигающаяся серией мелких шагов. Но в обоих случаях их кто-то да делает, ведь так? Весь вопрос в том, к чему конкретно мы придём сейчас и через несколько месяцев. К триумфу? Или же к поражению задолго до того, как у нас вообще появится возможность одержать верх в финальной стадии?

— Всё в порядке?

— Да. Да, думаю, да, — сев, я свешиваю ноги с кровати и чувствую зарождающийся в голове глубокий мыслительный процесс, когда отодвигаю одно на двоих одеяло прочь. — Это просто Лилиан. Она сейчас с Тимоти и хочет встретиться. У неё есть какой-то подарок.

— А ты не сильно хочешь?

Я слышу, как Лив садится за моей спиной, становясь ощутимо ближе во многих смыслах. Наполненное лаской прикосновение к обнажённому плечу лишь напоминает мне о том, что я не знаю, что отвечать. Формально в этом более нет нужды, я дал Лилиан слово, забирать которое будет неправильно и трудно, но здесь и сейчас я могу быть более откровенным, чем в недавнем разговоре.

— Я хочу. Просто вдруг ты не хочешь, а я уже согласился?

— Послушай, я в состоянии ответить на пару-тройку вопросов твоей сестры и провести в её обществе полтора-два часа. Если всё дело только в этом. А не в Тимоти. Вы друзья. Что бы ни было, это не может быть сложнее, чем со мной. Тебе ведь не из-за чего хотеть молчать рядом с ним? — очередное перемещение и шорох постельного белья заставляют меня обнаружить физический контакт полуобнажённого левого бедра с моей правой ногой, за исключением ступни полностью скрытой штаниной. Рука дотрагивается до моей коленки, а после взволнованное лицо в обрамлении слегка спутанных после сна волос переключает всё моё внимание на себя. — У тебя же нет причин желать мести, как это было у нас, и ради достижения цели использовать буквально всё, что приходит на ум.

— Лив.

— Мы оба взрослые люди. Ты не должен этого отрицать. Мы можем выехать минут через сорок.

— Но не раньше, чем мы поедим. Каша и фрукты подойдут?

— Я думаю, что не хочу кашу. Фруктов будет вполне достаточно.

— Это слишком мало, — возражаю я, мысленно прикидывая время и то, как скоро мы действительно сможем поесть в ресторане, если не перекусим что-нибудь сейчас, и понимая, что это не вариант. К тому моменту Лив точно станет голодная, и ребёнок вместе с ней, а ей нужно питаться регулярно и плотно. За двоих. Не только за себя. Здесь нужно что-то существенное и конкретное.

— Я поем творог, ладно? Так будет достаточно?

Это явный компромисс, обозначающий желание, намерение и способность договариваться. Ответом становится мой безмолвный кивок, и я спускаюсь на кухню, лишь дождавшись, пока Лив скроется в ванной комнате, и там включится вода. Мне, полагаю, непросто, но я стараюсь обеспечить личное пространство, не будучи вечным надсмотрщиком, будто мы в тюрьме. Я привожу себя в порядок на первом этаже в другой ванной, после чего ставлю на стол всё необходимое и жду, когда закипит чайник.

Лив входит уже одетая в джинсовый комбинезон поверх белой кофты с круглым вырезом чуть ниже шеи и длинными рукавами, такая светлая, воздушная и словно эфемерная, значительно более естественная, чем обычно. Я не сразу понимаю, с чем это связано, пока, садясь напротив, не присматриваюсь к её лицу и не обнаруживаю, что за исключением потемневших ресниц она совершенно не накрашена. Признаться, так она выглядит моей гораздо больше. Это, наверное, странно и абсурдно, учитывая, что на площадке девушкам всегда полагается появляться с ярким макияжем, и именно в таком виде я и увидел свою тогда будущую жену впервые, но…

— Ты не стала сильно краситься?

— Нет.

— А этот комбинезон… Тебе в нём удобно?

— Это родители подарили незадолго до Рождества. Я ещё никуда его не надевала. Сегодня первый раз. Но ощущается комфортно. Я как-то не так отрегулировала лямки?

Лив отвлекается от своего творога, оставляя ложку внутри небольшой глубокой тарелки, и, опустив глаза вниз, ощупывает верхнюю часть одежды. В этот самый миг я начинаю ощущать что-то вроде слёз в глазах и пытаюсь запить их внушительным глотком чая, но это не приносит ровным счётом никаких плодов, на которые я втайне возлагал некоторые надежды. Чувство лишь усиливается, разрастается в груди и увеличивается, и я…

— Нет, твои лямки в полном порядке.

— Тогда отчего у тебя такой странный взгляд? Словно какая-то пелена внутри.

Чем дальше, тем голос становится всё более взволнованным, и от этого мне делается настолько не по себе, будто у меня вот-вот случится сердечный приступ от осознания собственной значимости. Но этот внутренний кризис проходит столь же стремительно, как вообще начался, едва мои глаза находят глаза Лив, излучающие тревожность, но одновременно и успокоение, в котором я сейчас так нуждаюсь.

— Просто я люблю тебя, вот и всё.

— Нет, — вдруг качает головой она, что вызывает в сердце непонимание, пронзающее грудь, словно выстрел. — Нет, ты любишь не меня.

— О чём ты говоришь?

— Ты любишь нас, — и вот так, слыша эти визуально так легко и просто давшиеся ей слова, я, пожалуй, лишь теперь действительно осознаю, что отныне это не только Лив. Что это ещё и ребёнок. Наш ребёнок. Наш сын. Тот, кого я тоже люблю.

— Ты и не представляешь, как сильно.