Три месяца, две недели и один день

Глава двадцать седьмая

— Я же сказал «нет».

Чем дольше я думаю об этом, тем всё больше эта ситуация в некоторой степени начинает меня откровенно забавлять. В том смысле, что ни один здравомыслящий и нормальный мужчина, пожалуй, не отказывается от чего бы то ни было в плане секса, когда это что-то само идёт в руки, без видимых и обоснованных на то причин. Тем временем эта моя фраза совершенно идеально подходит для формирования реплики какой-нибудь девушки-подростка в сценарии такого же фильма.

Но жизнь — это не прописанные диалоги и мгновения, когда ты чётко и заранее знаешь, что и в какой момент скажешь, как при этом будешь выглядеть, о чём думать и что чувствовать, и мне было крайне необходимо напомнить о своей позиции. Невзирая на то, как приятно и желанно ощущается тёплая рука, опускающаяся на живот между полочками полностью расстёгнутой рубашки, и всё сверх этого невинного жеста также, я уверен, чувствовалось бы просто потрясающе, мне не нужно, чтобы мы вдвоём совершили что-то преждевременное. Чтобы это испортило то, чему ещё только предстоит возникнуть заново.

— На тебе всё ещё надеты брюки.

— Ты играешь нечестно.

Лёжа на спине в добровольной полной темноте, я провожу ладонью по очертаниям нежной правой руки в направлении запястья, ощущая круглый живот, плотно и тесно примыкающий к моему боку. Лив почти касается ремня моих брюк поверх частично голого туловища, но правда в том, что несправедлив здесь только я один. Потому что я сказал, что она сможет снять мой костюм, но за исключением пиджака он действительно по-прежнему на мне, в то время как на ней лишь нижнее бельё, и больше ничего.

Ни сапог, которые я помог ей снять, едва мы вошли в наше бунгало несколькими часами ранее, но уже после заката, ни платья с колготками телесного цвета. Лишь тот самый серый комплект, что мы купили тогда вместе. Из-за него я, признаться, испытываю странную скованность. Потому что мы были ужасны во всех смыслах, и как самостоятельные личности, и как пара, но не пара, когда каждая встреча превращалась словно в стычку двух злейших врагов на свете. Но каким-то образом мы тут вместе, невзирая на массу нерешённых вопросов и разную степень обнажённости, и, наверное, это что-то да значит, так ведь? Должно же значить.

Потому что даже самые незначительные и незаметные детали или обстоятельства вмешиваются в нашу повседневность иногда больше всего остального. Они не становятся очевидными вплоть до самого последнего момента. Взять, например, тот факт, что я не видел существование собственного сына не через снимок, пока ребёнок не стал настолько большим, что исчезла всякая возможность его скрыть. Или то, что несколько месяцев тому назад даже Лив не знала, что он, нетронутый и уцелевший, остался внутри неё. Мы вообще не думали, что такое может произойти, и жили каждый своей жизнью отдельно друг друга. Ну или думали, что живём. Но вот было ли это истинной жизнью хотя бы одну минуту?

— Я понимаю, как прежде, уже никогда не будет, но…

— Знаешь, ты как шарик, — вдруг говорю я в потолок, перебивая её, потому что эти слова не находятся в перечне тех, которые хочется слышать. И к тому же в случае с ней секс это не то, что первостепенно. Пусть я и не могу выкинуть эти мысли окончательно, но у нас всё иначе. Наша связь глубже и больше или может такой быть, и я не испорчу это ни своей внутренней нестабильностью, ни знанием того, что наши потребности, совершенно обоюдные и взаимные, ничем не отличаются друг от друга. Не тогда, когда срок потенциально опасный. — Как большой воздушный шарик. Но аккуратный шарик, — шарик, который, как я надеюсь, никуда от меня не улетит. Я ведь не могу держать его за ленточку вечно. И никто не сможет. Рука рано или поздно устанет, и тогда… — И в то же время ты нисколько не шарик, — только-только начав перебирать приятно пахнущие шампунем и просто Лив волосы, я чувствую, как предплечью становится намного легче, едва его покидает тяжесть головы. Смутно видя принимающий сидячее положение силуэт, мне лишь остаётся надеяться, что это не то, что может превратиться в обиду и побег в любой последовательности.

— Потому что шарики лёгкие и совершенные, а я совсем не такая?

Надломленный тон сжимает моё сердце, скручивает желудок и вызывает затруднение дыхания. Я сглатываю комок нервов, вставший в горле, надеясь успеть сказать до того, как он вернётся обратно, и тем самым не дать ей уйти, если вдруг это всё-таки то, о чём она, возможно, думает. Она фактически не различима во мраке и потому кажется эмоционально закрытой, несмотря на всю открытость и искренность всех последних фраз. С одной стороны, ночь прекрасна тем, что делает людей честнее, но с другой она легко может отобрать и отбирает это качество наутро, порой стирая всё, что было, словно ластик.

— Потому что шарики, как бы бережно ты к ним не относился, лопаются и сдуваются. Их целостность недолговечна. А я не хочу это разрушить. Не хочу делать больно, понимаешь? Никогда не хотел, хотя и делал, — мой голос будто задушенный и потому слишком тихий, неспособный выразить всё буквально, а не посредством ассоциаций, но, может, это даже к лучшему. Меньше всего я нуждаюсь в том, чтобы торопить события, и в том, чтобы что-то стало слишком рано, излишне откровенно и преждевременно правдиво.

— И в тот день по телефону тоже?

— В том числе и тогда, да.

— На тот случай, если мы мыслим и чувствуем иначе, я могу выдержать обидные слова, Дерек.

— Я и не думаю, что ты не можешь, — отрицание выражается движением головы из стороны в сторону, убедительным и мгновенным, не содержащим в себе и капли сомнения. Мне уже не раз доводилось видеть или слышать лишь одно понимание того, почему я говорю то, что говорю, без всякого эмоционального возбуждения. — Просто это сложно.

— Потому что тебе хочется, чтобы я была беспомощной и ранимой? — спрашивает Лив, вероятно, смотря на меня своими такими пленительными глазами в обрамлении особо пушистых и длинных из-за туши ресниц и накрашенных светло-коричневыми тенями век. Я нахожу левую руку, лежащую поверх простыни, исключительно на ощупь. Прикосновения приятны и необходимы, и у меня нет сил противостоять желанию касаться и чувствовать горячее тепло, мгновенно вызывающее сладкую дрожь по всему телу.

— Может быть, время от времени. Хотя бы иногда, — честно, ничего не приукрашивая, говорю я, больше не желая когда-либо притворяться и делать вид, что жизнь этой женщины одновременно не является и моей жизнью тоже. — Хочу, чтобы ты просто нуждалась во мне.

— Думаю, буду. Ну, когда придёт время.

Речь явно о ребёнке, о том, что мы, вероятно, не готовы к этому и не представляем себе, как действительно всё будет, но я, кажется, всё равно готов больше. Я знаю, это важно, но вместе с тем хочу открытости и любви не только тогда, когда это связано с болезнями, здоровьем или естественными физиологическими процессами вроде родов. Хочу единства в повседневности.

— Но я не только об этом, — нежность и острое ощущение трепета сопровождают каждую мою мысль, каждый жест и прикосновение. Душевная тяга, лишь усиливающаяся за счёт ничтожно малого расстояния между нами, воплощается в том, с какими именно ощущениями я продолжаю касаться тонких слегка прохладных пальцев, которые хочется согреть. Самая умоляющая, самая твёрдая на свете просьба не заставляет себя ждать, срываясь с моих губ тихо, но сильным тоном, несколько компенсирующим внутреннюю слабость. — Иди ко мне. Ляг снова рядом.

Кажется, смутно кивнув, Лив опускается обратно на подушки, вытягиваясь вдоль моего тела, тёплая, поддающаяся и пахнущая, как счастье. Я прислоняюсь грудью к её спине, оборачиваю руки вокруг её плеч и целую кожу близ шеи, чувствуя, как женщина словно бы перестаёт дышать, настолько заметно между нами становится всё тише. В то, что лично мною ощущается, как комфорт, полнейшая идиллия и гармония, вторгается звук пришедшего сообщения. Это не мой телефон, и я неохотно, но позволяю себе ослабить силу своих объятий, чтобы Лив могла дотянуться до прикроватной тумбочки.

— Что там у тебя? — шепчу я с мыслями, неуклонно обращающимися в сторону работы, сегодняшнего матча, его итогов и Джейсона, потому что просто не знаю, кто ещё может писать ей так относительно поздно. Мне не захотелось включать телевизор из-за осознания невозможности что-либо изменить, находясь здесь, когда парни там. Но вопреки этому я не испытываю безразличие и не усну, пока не узнаю окончательный счёт, а может, и того дольше, в зависимости от результата, но прямо сейчас у меня нет желания ощущать вину. Лучше всего ей вообще не приходить. А позволить мне быть счастливым и не отравлять момент. Боже, пусть они выиграют. Возможно, только это и убережёт меня от угрызений совести. — Всё хорошо? Ничего не случилось?

— Я не уверена. В смысле не знаю, как ты… — слова звучат с неожиданным для меня сопротивлением или отчаянием из-за словно неспособности выразить всё вслух, чем бы то это ни было, мечтами, надеждами или новостями. С надрывом в сердце я, возможно, безошибочно предчувствую, что она не сможет сказать это мне в лицо. Но почему?

— Не знаешь, как я что? — ранимо, будто лишившись всякой защиты, и с ощущением неподвластной тошноты спрашиваю я. Во вместо того, чтобы услышать всё объясняющий и делающий очевидным ответ, мне приходится взять протягиваемый мне телефон, что ощущается, как жест непревзойдённого доверия без всяких секретов. Этот жест омрачает лишь странный привкус чего-то неприятного, не позволяющий оценить всю важность момента. Прочитав сообщение всего из двух коротких слов, мне мгновенно становится многое ясно.

Мы проиграли.

***

Они меня возненавидят. Все подряд без исключения. Как только мы увидимся, это непременно произойдёт. В ту же секунду, как я приеду на тренировку и войду в раздевалку. Мы проиграли. Но проиграли не мы. А они. Без меня. Ведь меня не было рядом. Снова. Оказывается, не все традиции бывают хорошими и добрыми. Я плохой одноклубник, плохой друг, возможно, и плохой сын, и с чего я тогда взял, что стану хорошим отцом? Не все созданы для этого, и чтобы стать кому-то папой, на которого захочется равнять и брать с него пример, недостаточно просто сделать женщину беременной и зачать с ней ребёнка, и дождаться, пока она родит. Требуется что-то гораздо большее, чем лечь с кем-то в постель и оставить в нём новую жизнь. Гожусь ли я для этого, если уже сейчас, ставя себя на место своего сына, не думаю, что он станет испытывать гордость за отца, который растерял всякую мораль, как ощущение того, что правильно, а что неправильно, и самого себя в процессе тоже?

Я провожу полотенцем по запотевшему зеркалу, стирая влагу, вызванную горячей водой, и вижу уставшего человека. Кажется, что утомлённые глаза и общий жалкий вид принадлежат вовсе не мне, но это я. Тот, кто успешно совмещал работу и личную жизнь около двух лет, а теперь видит лишь последствия того, как вся эта система в одночасье взяла и рухнула, и прячется от женщины, хотя и знает, что она уже давно спит, посреди пара ванной комнаты. Здорово, ничего не скажешь. Мне хочется себя ударить или ударить собственное отражение, разбив его на осколки, чтобы они осыпались прямо в раковину. Вместо того мои руки лишь стискивают её столешницу, отвлекая меня от саморазрушения и действий, способных нанести имущественный ущерб, за который мне впоследствии придётся платить. И тут по дереву приходится короткий и слишком громкий из-за окружающего безмолвия стук.

— Дерек. Ты там? — приглушённый толщиной двери голос звучит вроде как встревоженно. Я не уверен на этот счёт и также не особо доверяю себе по поводу того, что это беспокойство связано именно со мной, но во мне больше чем предостаточно нерв, связанных с Лив и её самочувствием. Я не могу позволить себе игнорировать её. С этим, вероятно, навсегда покончено.

— Да, я сейчас. Выйду через минуту.

— Ты откроешь?

— Дверь не заперта, — понимая, что ей тоже может быть нужно попасть сюда, говорю я. Едва дверная ручка незримо для меня перемещается вниз, моя кожа мгновенно покрывается множественными мурашками. Я слышу шаги, а вскоре и голос, раздающийся совсем рядом:

— Ты в порядке? Может быть, хочешь поговорить? О чём бы ты ни переживал, — живот прислоняется к моей голой и мокрой спине, которую я не удосужился вытереть, сразу же обернув полотенце вокруг пояса. Будучи почти весь на виду в физическом смысле, я думаю, вдруг мою душу со всеми её страхами, переживаниями и чаяниями видно так же хорошо, и неосознанно столбенею, когда руки касаются меня по бокам невероятно близко к незащищенной груди. Так, признаться честно, чувствую себя и я, очевидно уязвимым и слишком оголённым как физически, так и эмоционально. Сказать, что это непривычные ощущения, будет значительным преуменьшением. Они почти пугают меня, и я не совсем знаю, почему тогда так легко и необдуманно признаюсь в том, чего хочу.

— Я мечтаю сыграть в Матче всех звёзд, Лив. Но не думаю, что это произойдёт.

— Почему нет?

— Потому что я не тот, за кого болельщикам захочется голосовать. Есть более очевидные кандидатуры. Которые не пропускают матчи вот просто потому, что им вдруг понадобилось. За которых хочется болеть, — с некой агрессией и злой болью выговариваю я, почти выплёскивая из себя чуть ли не сжигающие изнутри мысли. Меня чуть утихомиривает лишь осознание того, что Лив тут совершенно ни при чём. Что она беременна и вовсе не обязана иметь дело с моими эмоциональными проблемами.

— Тебе вдруг понадобилось из-за меня?

— Не из-за тебя, — не задумываясь ни на мгновение, качаю головой я с шумным и осложнённым переживанием вдохом, ненадолго сжимая правую руку в кулак прежде, чем разжать его, — а потому, что я хочу быть с тобой.

— Но и другое тебе ведь тоже важно. Если ты чувствуешь необходимость, мы можем прямо сейчас поехать обратно.

— Это не имеет смысла, — впереди всё равно Рождество, никаких тренировок не будет вплоть до утра дня игры, и дома мне абсолютно нечего делать. То единственное место, где я хочу быть… Я уже в нём нахожусь. Прямо сейчас оно исключительно здесь, рядом с Лив. И больше нигде.

— Но ты всё равно не знаешь, как всё будет.

— Я знаю то, что не буду голосовать себя, хоть и могу, — я слышу вздох и, чувствуя исчезновение живота, ощущать который почти кожа к коже было так приятно, проглатываю противное на вкус разочарование. ООливия неожиданно резко сжимает мой подбородок, выглядя готовой и к пощёчине, если она всё-таки потребуется:

— Ты можешь проголосовать лишь один единственный раз и серьёзно утверждаешь, что выберешь кого-то другого, но только не себя?

— Я не достоин этого или не настолько эгоистичен.

Полностью эгоистичный и самовлюблённый человек не станет терзаться никакими сомнениями и угрызениями совести, что он, вероятно, не заслуживает оказаться там, где хочет быть, потому что недостаточно хорош, спортивен или же просто дисциплинирован. Я же не чувствую для себя возможным поставить галочку напротив своего имени, когда проигрыши следуют за проигрышами, и когда я не только совершенно растерял свою результативную игру, но и попросту слился. Да, это было сугубо и полностью моим решением. Никто не заставлял меня уезжать, выбирать женщину, которую я, возможно, буду выбирать и предпочитать всему остальному без преувеличения всегда, и бросать команду. Но теперь… я ненавижу его или себя, или и то, и то одновременно, или же только так думаю, потому что не чувствую, что действительно сожалею о нём внутри.

— Это всё просто эмоции. Ты не должен ничего решать так скоро. Но ты должен быть там, где считаешь, что обязан быть, и одновременно делать то, что любишь и хочешь. Твоя работа… Она ведь больше, чем просто работа, — Лив смотрит на меня так, будто всё понимает. Знает, как я жажду не просто сыграть в этом матче, а стать лидером голосования и капитаном одной из команд, чтобы иметь возможность выбрать остальных игроков почти по своему усмотрению, даже если я этого не сказал. И сопереживает мне по поводу всего, что меня гложет, и это становится слишком сильно. Гораздо интенсивнее, мощнее и сильнее того, что я могу вынести вот прямо сейчас. — Мы можем уехать утром. А сейчас пойдём в кровать.

Она будто хочет выйти, оставить меня одного, словно переживая, что я могу подумать, что она вмешивается туда, куда не следует, но я не готов отпустить её, даже если знаю, что речь идёт лишь о соседней комнате. Кажется, только всё возрастающая и усиливающаяся любовь опускает мои внезапно безвольные руки на нежные бёдра необузданным движением. Касаясь, я сжимаю оголённую кожу ниже кромки собственной майки и, склонив голову, накрываю мягкие, красивые и желанные губы в тихом и ласковом поцелуе. Он нужен мне, как воздух, будто того кислорода, что есть вокруг, вдруг сделалось ужасно и крайне недостаточно, словно он весь взял и закончился. Я чуть отстраняюсь лишь потому, что они странно нервные. Что Лив сама почти такая. Это всё мое влияние? Моя жадность?

— Это слишком для тебя?

— Нет. Нет. Просто что ты делаешь?

— Ты сказала, что я должен делать, что хочу, а сейчас я хочу тебя целовать.

Руки Лив, кажется, молниеносно оказываются буквально везде. Мы прижимаемся друг к другу плотно и тесно, места между нами фактически нет из-за живота и из-за нас самих тоже, и новый поцелуй… Он уже взаимно необходимый, дикий и необузданный. Пока женские ладони в какой-то момент не задевают полотенце, что, невзирая на наверняка лишь случайность, вызванную эмоциями и атмосферным накалом, тем не менее, достаточно отрезвляет меня. Я прикасаюсь к хрупким плечам в удерживающем жесте.

— Если ты хочешь, я… — учащённое дыхание не противоречит моему, когда Лив сжимает мою поясницу, знаю, смотря на меня, пока я прислоняюсь своим лбом к её лбу с прикрытыми глазами. Конечно, мне хочется, но не сильнее, чем просто провести ночь в одной с ней постели. Точнее совсем не так. А наоборот гораздо-гораздо меньше.

Истинно же я жажду удовлетворения не интимного, а внутреннего и думаю, слышно ей ли, как быстро бьется моё сердце. Знает ли она, что со мной делает лишь один её запах, не говоря уже о знании того, что внутри неё развивается мой ребёнок, мой маленький и беззащитный сын, которого прямо сейчас я ни от чего не способен уберечь? Понимает ли, насколько я всегда глубоко в душе доверял ей в этом, даже когда вроде бы считал иначе, и что для меня всё дело совсем не в сексе и никогда и не было исключительно им? Я так хочу объяснить, пусть в этом, возможно, и нет большой и значительной необходимости, но нужные слова всё никак не желают находиться. Нервно сглотнув больше двух, а то и трёх раз, хриплым голосом я произношу лишь одну единственную вещь:

— Я хочу только, чтобы ты приняла браслет. Понимаешь?