Три месяца, две недели и один день

Глава двадцать третья

Она появляется словно бы из воздуха. Более яркие цвета большого плазменного экрана, сменившие оттенки чёрного, тёмно-синего и серого и давшие больше света, выхватывают из мрака окружающего пространства очевидный силуэт, и в первое мгновение я думаю, что всё-таки заснул. Что, сражаясь с усталостью после домашней игры и борясь с сонливостью, накопившейся за минувшую ночь, мне так и не удалось выиграть в этом неравном бою, и что Лив просто предвиделась моему измотанному и функционирующему на пределе сил рассудку. Но миражи ведь не выглядят так натурально, реалистично и естественно, да? Они как дымка, а сейчас я вижу вовсе не её. Нет, этот образ вполне чёткий, ясный, ничем не замутнённый. Мои руки протирают лицо больше с целью вспомнить, где я нахожусь и что смотрю, пытаясь протянуть до адекватного времени отхода ко сну, чем в намерении убедиться, что Лив по-настоящему здесь, почти в одной со мной комнате. Я уже знаю, что всё так и есть, потому что даже на расстоянии органы обоняния улавливают знакомый запах, тело реагирует ускорением сердечного ритма и дрожью будто от холода. Мне так нехорошо, что физически я такой восприимчивый, но это ничто по сравнению с беспокойством, что, может, ей что-то нужно. Что что-то заставило её спуститься спустя час после того, как я приехал после игры, закончившейся в нашу пользу с преимуществом в семнадцать очков, и подогрел ей достаточно запоздалый ужин, и что это, возможно, связано ни с чем иным, как с необходимостью в медицинской помощи.

— Ты в порядке? — я почти подрываюсь с места, чтобы подойти и не только, но успеваю лишь опустить ноги на пол с разложенного дивана. Оливия в полном молчании подходит ко мне, и, наверное, будь ей истинно плохо, не думаю, что даже она смогла бы это скрыть. Например, кровотечение или ещё какие-то интуитивно пугающие ощущения. Её лицо может многое сказать за неё саму, и иногда этого достаточно, но насколько безопасным будет всё равно спросить о том, как часто сегодня шевелился ребёнок, когда это было в последний раз, и не происходило ли это наоборот слишком редко? — Он двигается? Ты чувствуешь это хоть иногда? Надо, чтобы было не меньше десяти шевелений в день, и если в течение шести часов и дольше ничего нет, это… Я знаю, ты не записываешь, но, может… — я боюсь оскорбить её правдой, намёком на то, что ей до всего этого и дела нет, высказав некую надежду лишь на её память, в которой, возможно, что-то да отложилось, и потому не завершаю свою мысль. Но и с учётом всего сказанного её ответ, на удивление, содержит в себе лишь понимание:

— Он двигался, когда я ела.

— А сейчас?

— Нет. Наверное, он спит.

— Да, — скорее всего, всё так и есть. Время уже десять, а он ещё такой крохотный, а маленькие детки спят много и часто. Вероятно, сегодня мой сын больше не станет шевелиться. Ввиду в том числе и того, что двигательная активность матери утихомиривает ребёнка, а она ведь как раз только что спустилась вниз по лестнице. На мой взгляд, это тоже можно отнести к одному из тех действий, которые способны успокоить и уложить малыша. — И тебе бы тоже лучше лечь.

— Ты меня отсылаешь? — без всякого всплеска и негативных эмоций слишком тихо спрашивает она, и, возможно, я понимаю вопрос лишь благодаря тому, что неотрывно смотрю на неё и наблюдаю, как двигаются губы, когда произносят слова.

Было время, они могли поцеловать меня так, что, будь я в тот момент мёртв, их прикосновение вернуло бы моё тело к жизни. Но теперь я настолько не уверен во всём, что касается её, что даже крайне редко позволяю себе дотрагиваться до её живота. Не говоря уже о том, чтобы сделать хоть что-то, что если и не утолит, то хотя бы притупит непрестанное желание, каждый раз в её присутствии испытывающее меня на прочность, этот словно зуд под кожей и первобытную потребность. Мне нужен кто-то, чтобы… Хотя кого я обманываю?

В тот раз я был просто в подпитии, топил злость и печаль в алкоголе, а без него, вот прямо сейчас я всё тот же Дерек Картер, который хочет не какую-то абстрактную женщину, а по-прежнему лишь свою бывшую жену. Казалось бы, протяни руку и возьми, но мы не касаемся друг друга. И чаще, чем иногда, это приводит меня в неконтролируемый истинный ужас. После всего, чтобы между нами было, учитывая всё, что до сих пор есть и продолжает быть, этот негласный запрет кажется неправильным. Но, возможно, только мне одному. А я бы так хотел, чтобы она дотронулась до меня, просто не смогла сдержаться так же, как я, бывает, не могу, без всяких мыслей в своей голове и размышлений о моих. Я был бы счастлив и секунде мимолётного прикосновения. Невзирая на нужду знать, как конкретно мне жить без этого человека на протяжении всей оставшейся жизни, и нескончаемое лихорадочное обдумывание путей, которыми я могу пойти, чтобы примириться со всем этим и перестать оглядываться, я всё ещё жалкий человек. Я способен гордиться лишь тем, что теперь это видно и ощущается гораздо меньше, чем в прошлом месяце.

— Нет. Ты можешь сесть с другой стороны. Хотя я всё равно скоро пойду наверх, — мой голос, наверное, такой же уставший и измотанный на грани безразличия ко всему, каким я себя чувствую. В упадке физических сил как раз и заключается единственная причина, по которой мне трудно воспринимать некоторые слова и уж тем более анализировать их возможный скрытый смысл, но я пытаюсь держаться иначе. Всё ведь и так достаточно неловко, странно и сложно, и противоречивые ощущения совсем сбивают меня с толку. — Хочешь, я дам тебе плед?

— Так теперь ты всегда проводишь так свои вечера? В тепле и перед телевизором? Никуда не выходя с остальными, даже когда вы побеждаете?

— Для них я отныне плохая компания. И стану только хуже. Но нам не стоит говорить об этом, — отвечаю я, не глядя на неё и увеличивая громкость телевизора на две или три единицы, попутно пытаясь соотнести то, что смотрел в течение предыдущих двадцати минут, с теми событиями, которые разворачиваются на экране сейчас. — Я бы хотел сосредоточиться на фильме.

— И как он называется?

— Мы.

— Необычное название.

— Это скорее монограмма имён главных героев (прим. авт.: имеется в виду фильм «Мы. Верим в любовь». Оригинальное английское название картины — W.E. — является монограммой имён главных героев Wallis/Edward, что теряется в русском названии фильма), — отвечаю я, припоминая краткое описание художественной ленты, — Уоллис и Эдуард. Если отставить в сторону и развивающуюся параллельно историю женщины, живущей уже в наше время и проникшейся теми событиями, это история в большей степени о наследнике британского престола, без памяти влюбившегося в замужнюю женщину. Для той эпохи это, очевидно, было абсолютно неслыханно. Но сам фильм, думаю, как раз в твоём вкусе. Несмотря на то, что он… ну, о любви, — я едва осмеливаюсь произнести последнее слово и по-прежнему остерегаюсь поворачивать голову налево, чтобы взглянуть на Лив и попытаться распознать выражение её лица в значительной темноте, не всегда достаточно разбавляемой экраном. Моя левая рука, чисто символически держащая пульт дистанционного управления, словно горит, потому что ощущения говорят сами за себя. Проверять же свои догадки, на чём именно сосредоточились глаза Оливии, мне слишком волнительно и беспокойно, чтобы я смог взять и сделать это. — Прошло не больше получаса, так что наверняка всё самое определяющее сюжет и развязку обеих линий ещё впереди. Ты сможешь досмотреть.

— Ты считаешь, я играла с тобой?

— Я лишь говорю, что ты не особо любишь романтические фильмы, но этот основан на реальных событиях, так что у него, предполагаю, есть шанс тебе понравиться.

Она не великая поклонница полностью выдуманных сюжетов. Порой ей случалось испытывать недоверие к тому или иному повороту сюжета, которые, надо сказать, и мне не всегда казались реалистичными, но я не отрицаю полностью художественные истории как таковые, а таких, между прочим, подавляющее большинство. Я вполне признаю их право на существование, тогда как Лив вполне могла переключить на что-нибудь другое, что ближе к реальности и менее искусственное. Я даже не знаю, сколько раз у нас было так, что мы начали смотреть определённый фильм, но бросали его на пол пути или даже раньше из-за слишком напыщенных и пафосных, на её взгляд, диалогов. Может, ввиду подобной разборчивости я искренне и полагал, что она простая и незатейливая, что, обернувшись громадным заблуждением, и столкнуло меня лицом к лицу с фатальными и необратимо-уничтожительными последствиями.

— А ты не будешь его досматривать?

— Не думаю. Мне ещё надо прибраться на кухне.

Я хотел смотреть с ней что угодно вчера, когда у меня были приличные физические силы, и глаза не слипались через раз, но сейчас мне гораздо предпочтительнее помыть посуду после ужина, подняться наверх и лечь уже наконец в кровать. Сегодня я слишком напряжённый, взвинченный и доведённый до точки, чтобы проводить время совместно. Но в то же время мне вроде как стыдно, грустно и некомфортно уходить.

— В Нью-Йорке ты нанял приходящую домработницу лишь из-за меня?

— Ты ненавидела уборку, — говорю я, полагая, что такой ответ вполне удовлетворяющий и достаточный. Вероятно, мне нет нужды объяснять что-то ещё, но слова опережают мысли и рассудок. — Я не хотел, чтобы ты занималась чем-то, что тебе не нравится, и тратила на это своё время. Никогда не хотел, — моя голова всё-таки поворачивается налево, и взор тут же впивается в Лив, буквально забившуюся в угол дивана с согнутыми в коленях ногами и выглядящую непривычно запутанной и тревожной. Её руки обхватывают заднюю часть бёдер. Внутри меня что-то ощутимо вздрагивает, и, касаясь её правой ступни поверх носка, оставив пульт в покое, я слышу свой ломкий голос. — Если вдруг ты… или тебе просто нужно, я могу тебя обнять.

— Дай мне свою руку.

— Зачем? — вопросом отвечаю я на что-то среднее между требованием и просьбой, ничего не понимая, хотя и осознавая, что мне вряд ли что-то угрожает, — я не…

— Это прямо тут, — обрывая меня на полуслове, Лив сама берёт мою правую руку в свою и кладёт её на живот, покрытый свитером. Только моя ладонь прикасается к ткани, как изнутри точно по ней приходится неслабый удар. — А теперь левее, — я столько всего хочу сказать, но слова застревают где-то в горле, встают в нём комом. Ощущая благодарность, которая не хочет быть выраженной, я лишь придвигаюсь ближе к матери своего ребёнка, не зная, чего ожидать, и всё равно не убирая ладонь, но Лив и не просит меня сделать это.

Мы просто сидим тут вместе, в то время как на экране нашу современницу Уолли Уинтроп прилично избивает её муж, который, очевидно, вскоре станет бывшим, и её забирает к себе, вероятно, супруг будущий. Эдуард пытается связаться со своим братом, ставшим королём вместо него, и добиться того, чтобы ему разрешили приехать на родину, но получает отказ даже по поводу разговора. Сам фильм целиком заканчивается неожиданно скоро. Краткая историческая справка, подводящая ему итог, гласит, что Эдуард провёл остаток своей жизни во Франции, но был похоронен в королевской усыпальнице в Виндзоре, где спустя четырнадцать лет в 1986 году обрела свой покой и его вдова, на прощании с которой плакала сама королева. Думая обо всём этом, я предполагаю, что друг с другом они прожили счастливую и в целом спокойную жизнь, обретя счастье и гармонию. Но вот было ли им всегда этого достаточно, учитывая, что Уоллис не могла иметь детей, а прежние связи со своей семьёй он так и не восстановил? Наверное, всё это всё равно могло над ними периодически довлеть.

— Ну как?

— Что как?

— Как тебе фильм? — спрашиваю я, как только на чёрном фоне начинают ползти титры. — Обычно ты не была столь молчаливой.

— Тебе разве не противно меня касаться? — этот вопрос посреди почти тишины и в сочетании с тёмным взглядом из-за мрака комнаты словно выстрел в сердце или, по крайней мере, прямо в лоб.

— Нет, — сглатывая першение в горле, фактически незамедлительно отвечаю я. — Это ведь больше, чем просто ты. Это мы. В смысле он часть нас обоих. Я понимаю, ты этого не хочешь, но иногда я не могу перестать думать о тебе.

— Она говорила правильно. Он был нужен своей стране. А она явно хотела стать королевой.

— Мы не можем этого знать, — отвечаю я, принимая смену темы, пусть внутри мне частично и хочется отодвинуться в сторону. — Это ведь не документальный фильм. То, что она обозвала Эдуарда, как только он сообщил ей о своём решении, это лишь видение режиссёра. Художественный вымысел. Так же, как и многое другое. А факт в том, что он нашёл невозможным исполнять свои обязанности без помощи и поддержки женщины, которую он любил. Только на таких условиях ему позволили бы остаться. Он имел полное и ничем не ограниченное право так чувствовать. Его жизнь всё равно уже никогда не стала бы прежней, и я думаю, что, поступив так, он совершил самый романтический поступок на свете, — я не король и даже не первый в очереди на престол наследный принц, но я понимаю Эдуарда, почему он сделал выбор не в пользу долга, а предпочёл ему глубокое чувство, что отразилось и на жизни его страны. Мне даже кажется, что мы говорим не о нём и его жене, а о нас. Я тоже, полагаю, много кому нужен, и я также испытываю значительное давление день за днём со стороны многих людей. Возможно, этот фильм лишь доказывает, что мы не можем одновременно и исполнять возложенные на нас обязательства, и жить так, как велит сердце. Что рано или поздно приходится выбирать между душой и головой.

— И каково же, по-твоему, любить так?

— Это знать, что с этим человеком тебе будет лучше, чем с кем-либо другим и уж тем более одному. Даже когда что-то не складывается так, как ты себе это представлял, и всё вокруг буквально разваливается, всё равно продолжать так чувствовать. И не хотеть отпускать.

— Ты бы тоже никого не послушал, да?

Я собираюсь сказать ей, что она и так знает ответ на этот вопрос так же, как и на многие другие. Но порой проще что-то показать, чем объяснить это на словах. В том числе и то, каково так любить и не представлять себе жизни, в которой не будет этого человека, даже если физически он где-то есть, живёт, ходит и дышит. Мои губы вдруг целуют её алчно и со всей накопившейся за многие месяцы тоской, но сдержанно и едва касаясь.

Мне кажется, я ступаю на рыхлую почву, в твёрдости которой совершенно не уверен, и что даже такая малость чрезвычайно опасна. Разум буквально вопит остановиться и не делать глупостей, но я начисто игнорирую этот крик. Женская рука скользит по моей груди поверх рубашки, тело прижато к моему настолько тесно, насколько позволяет объёмный живот, а нежные губы ощущаются и пахнут так знакомо и так правильно. В голове не остаётся буквально ничего, кроме радости от осознания всего происходящего. Именно так я и люблю эту женщину. Так, что даже от небольшого поощрения, от едва приоткрывшейся двери мне уже сносит крышу, как какому-то мальчишке, впервые увидевшему женскую грудь. Кстати, о ней. Случайно задевая её, я тут же замечаю очевидное, то, как, изменившись, она стала больше, чем я помню, и это в некотором роде срабатывает, как холодный душ, хотя и не до конца. Когда тёплая ладонь, проникнув за пояс моих штанов, касается меня так, как я люблю, я уже дышу настолько тяжело, будто только что пробежал марафон, и дрожу, словно человек, страдающий конвульсиями.

— Постой… — против желания вырывается из моего горла задыхающийся то ли шёпот, то ли стон. Моя левая рука инстинктивно дотрагивается до шеи Лив, в которую отдаётся биение сердца, но я и сам не знаю, чего хочу. Чтобы она действительно остановилась или всё-таки чтобы продолжила? Чем вызван мой жест? Намерением лишь глубоко вдохнуть или же плавно перейти к словам о том, что я вовсе не хочу ничего из этого, и что она понимает всё неправильно? Но это будет полнейшей ложью и чепухой, ведь в её руках в прямом смысле доказательство обратного.

— Ты не хочешь?

— Хочу.

И, наверное, это ужасно. То, какое количество отчаяния и накопившейся жажды, нуждающейся в утолении, которое способна дать мне только одна единственная женщина на свете, буквально сочится из этих всего лишь четырёх букв. Но едва её рука совершает первое движение, как я без всякого преувеличения тут же начинаю чувствовать себя живым впервые за очень и очень долгий срок.