Три месяца, две недели и один день

Глава девятнадцатая

Сначала в поле моего зрения появляется платье, дизайнерское, светло-оливкового цвета, с тонкой лямкой вокруг шеи и обнажённой спиной, без рукавов, но зато в пол, следом за чем на барную стойку опускается золотисто-бежевый клатч. Только спустя мгновение Брук окончательно прислоняется к барной стойке справа от меня, опуская руки на поверхность и ослабляя их хватку на кожаном материале аксессуара до непринуждённого состояния. Надо сказать, что я давненько её не видел. Кажется, любое афтепати после какого-либо мероприятия способно засосать того, кто впервые в своей жизни оказывается в соответствующей обстановке, и растворить его в толпе. Особенно это актуально в тех случаях, когда чуть ли не каждый квадратный метр пространства вокруг тебя усеян известными личностями из мира спорта, шоу-бизнеса или телевидения. Для меня здесь нет ничего нового, диковинного и необычного, и за редкими исключениями всех этих людей я уже видел год назад. При ближайшем рассмотрении и близком общении легко разглядеть, что и у вознесённых на пьедестал кумиров есть определённые слабости, недостатки и дурные наклонности, о которые поклонники в своём слепом обожании даже не подозревают. Но у Брук такое восторженное выражение лица, и глаза буквально сияют. Ясное дело, она впечатлена и чувствует себя словно во сне. Так что я ощущаю почти вину, что слишком подавлен и разбит для того, чтобы познакомить её хотя бы с одной реально звёздной персоной, имя которой, бесспорно, у всех на слуху. Я способен только на то, чтобы вливать в себя бутылку за бутылкой, но уверен, Брук не в обиде. Или, по крайней мере, простит меня через пару минут. Хотя я, кажется, видел, как она довольно долго и без всякой скованности общалась с Кэти Перри, будто они знакомы уже не первый год. А может, это была Мила Кунис. Так что, наверное, здесь нечего прощать. Ей и без меня довольно-таки весело. По крайней мере, было.

— Тут просто здорово, — её голос оказывается таким же покорённым, какой является она сама, и я ощущаю, как мои губы невольно трогает небольшая улыбка от той детской непосредственности, содержащейся в этих словах, на которую, как принято считать, способны только дети, — спасибо, что позвал меня с собой. Правда, спасибо.

— Добрый вечер, мисс. Могу ли я что-нибудь вам предложить?

— Нет, спасибо, и ему, пожалуйста, тоже больше ничего не приносите.

— Она шутит, — подаю я голос, обращаясь к бармену, но этот обслуживающий персонал хорош только до тех пор, пока не начинает указывать, что тебе уже хватит пить, и предлагать вызвать такси. В случае со мной первые соответствующие звоночки прозвенели буквально через считанное количество минут после того, как закончилась формальная часть приёма, и я буквально тут же переместился к бару, где с тех пор фактически неотлучно и нахожусь. Наверное, за эту пару часов к более адекватному человеку уже вернулся бы разум, и, устав напиваться, он бы давно протрезвел, но я просто падаю всё ниже и ниже. И сомневаюсь, что, когда придёт время подниматься, ноги помогут мне устоять.

— Нет, не шучу. Нам ничего не нужно.

— Да, мисс, но, если что, обращайтесь. Я буду в другом конце бара.

— Вообще-то здесь просто ужасно, — ненадолго исчезнувшее истинное настроение возвращается в мгновение ока, и я допиваю своё очередное, неизвестно какое по счёту слишком быстро закончившееся пиво, — просто тебе кажется, что все эти медийные личности словно снизошли до тебя, но со временем это ощущение приедается, и ты уже не против лишний раз остаться дома вместе того, чтобы тащиться куда-то, чуть ли не на ночь глядя.

— Но как ты можешь так говорить? Ты же помогаешь этой организации. Делаешь благое дело, как и все эти люди.

— Я не распространяюсь об этом на каждом углу.

— Как ни странно, я уже и сама это поняла. Но хотя бы мне ты мог сказать, куда именно мы идём, и что будет происходить.

— Предпочитаю, чтобы за меня говорили поступки. Столько слов порой выбрасывается на ветер… — всё, что я говорил в последнее время… Всё, что я думал, что Лив слышит… Ветер всё просто унёс. А она осталась по-прежнему равнодушна и безразлична. Не выказала ни намёка на реакцию или эмоции. Внутри у человека ничего просто нет. Одна лишь самоуверенная и бездонная пустота.

— Но твоя речь была прекрасна, — ну хоть кто-то оценил, — я видела, как у нескольких женщин на глаза навернулись слёзы, — это, пожалуй, лучшая похвала, какая только может быть, — и потому не понимаю тебя.

— Я выразился в целом, имея в виду в большей степени не этот вечер, а все прочие тусовки вроде тех, где вручают награды, призы или чествуют тебя ещё каким-либо образом. В актёрской среде особенно постоянно что-то происходит, и, если только ты не робот, не знающий устали после съёмок, в девяноста случаях из ста ты просто пошлёшь всех куда подальше и пораньше завалишься спать.

— Кстати, насчёт этого. Я думаю, что сейчас это неплохая мысль, — замечает Брук и касается моей правой руки около выглядывающего из-под рукава пиджака кусочка рубашки. Пальцами этой самой руки я тереблю этикетку опустевшей пивной тары. — Если ты дашь мне ключи от машины, я отвезу тебя домой.

— Они у парковщика.

— Тогда давай ты попрощаешься с кем необходимо, а я подожду тебя снаружи. Или тебе помочь дойти?

— Разве я говорил, что уже хочу уезжать?

— Нет, но…

— Вот и не лезь, — не сдержавшись, рычу на неё я, — я поеду тогда, когда пожелаю, и ни минутой раньше, и при этом обойдусь без твоего вмешательства. Если так нравится крутиться здесь, то можешь оставаться тут хоть до утра, а меня оставь в покое.

— Хочешь, чтобы они передумали и отказались от тебя, как от своего посла, увидев, как ты отвратителен, публично забивая на свой спортивный режим? Твоя репутация, возможно, уже страдает.

— Нет, не хочу, — это будто всхлип, но от него звук, который трудно охарактеризовать однозначно, отличает то, что я не плачу и не собираюсь начинать. Я же не какая-то там сопливая девчонка, ненавидящая целый мир из-за своего одноклассника-подростка, влюблённого не в неё.

— Тогда поехали. Поверь, так надо. Тебе нельзя за руль. Я серьёзно, — шепчет она, склонившись ко мне ближе, чтобы нас при всём желании никто не услышал. Я начинаю испытывать тягу быть обнятым, ощутить по-родственному заботливое прикосновение к волосам, и…

— Почему я люблю не тебя? — вдруг вырывается из меня так внезапно, что удары моего шокированного таким поворотом сердца буквально отдаются эхом мне в горло, участившиеся, громкие до шума в ушах и неприятные в своей дикой скорости, — почему всё так глупо?

— Я не…

— Я не в буквальном смысле, но почему я не полюбил девушку вроде тебя? Рассудительную, внимательную, отзывчивую, нежную, милую и ласковую? Ту, которая была бы счастлива родить мне детей? — я смотрю на собранные в высокую причёску светлые локоны, некоторые из которых, завитые, сознательно оставлены на свободе, на выразительную шею и очертания наверняка соблазнительной груди, виднеющиеся в декольте, но в интимном плане как был, так и остаюсь совершенно равнодушен. Я хотел друга, и Брук именно он. — Что, чёрт побери, я сделал не так, что она ушла? — а я ведь по-прежнему глубоко внутри видел в Оливии свою семью… Считал нас ею. Глупо, как же глупо. — Я знаю, всё гораздо сложнее, но почему… Наверное, я, и правда, жалок.

— Она так сказала?

— И даже не задумалась, — и она больше меня не уважает… И она сочла мои слова лишь достойными осуждения и оскорбительными для себя, опять-таки поставив во главу угла исключительно свою персону и не думая о том, что с ней всё это вовсе никак не связано. О тех, кому они помогут и кого спасут. А там, где нет хоть какого-то почитания, о любви не может быть и речи.

— Но где твоё кольцо?

— Я же не женат, Брук, — эти слова настолько легко, повседневно и буднично срываются с моих уст, будто и не существовало многочисленных месяцев отрицания и борьбы, что была бессмысленна. Я только сейчас начинаю понимать, что она изначально была обречена на провал, и по идее это должно ужасать своей простотой и странной неуместностью, но ни черта подобного. Я действительно свободен. И могу делать всё, что хочу, ни перед кем не отчитываясь и не маясь нелогичным чувством ответственности. Больше нет. Я достаточно пребывал в отчаянии. Теперь это кончено, и это превосходно. Можно двигаться дальше. Найти женщину, для которой мой ребёнок не будет обузой, способную стать ему идеальной матерью, лучшей, чем биологическая, и мне даже не придётся далеко ходить. Снаружи полно моих фанаток, знающих, где я провожу сегодняшний вечер, из социальных сетей и официальных публикаций. Я видел их, когда ненадолго выходил подышать свежим воздухом в перерыве между одной бутылкой и следующей. Чем я хуже Митчелла, как раз-таки и вступившего в брак с одной из таких девушек? Да я даже лучше. В отличие от него я, по крайней мере, буду её уважать и никогда не опозорю.

— Ты меня пугаешь. Куда ты его дел?

— Возможно, выбросил. Хотя оно, наверное, где-то здесь. Может, кем-нибудь да отыщется, — палец честно пустой, и, бросив мимолётный взгляд на левую руку, я убеждаюсь, что зрение Таню не подводит. Но в действительности вопреки своим словам я, кажется, не помню, когда конкретно снял украшение, где в этот момент находился и куда именно его задевал. Вот же чёрт. Оно стоит немалых денег. Я не мог позволить себе носить откровенную дешёвку. Это было бы несолидно. Прежде всего, с точки зрения статуса, которому, как ни крути, зачастую приходится следовать. Дороже обручальных стоило только то, что я преподнёс на помолвку. С изящным цветком розы, вручную изготовленным из кварца, украшенным бриллиантами, имитирующими пыльцу, и венчающим само кольцо из розового золота. Кое-кто с ним, в отличие от основного символа любви и верности, так и не расстался. Но может ли быть, что это из-за очевидной дороговизны и уникальности? Что этот человек вообще не принял бы ничего менее скромного? Что я всё-таки ещё тогда подсознательно хотел удержать его деньгами и их такой явной демонстрацией, потому что, возможно, чувствовал, что Оливия не так уж и проста?

— Ты рехнулся?

— Вовсе нет.

— Я знаю, что у тебя денег куры не клюют, но это неправильно. Нужно постараться его найти.

— Нет, не нужно, — качаю я головой, — держась за него, вместе с тем я цеплялся и за отношения, которые давно канули в небытие. Но, если меня не хотят, с какой стати я должен убиваться и обыскивать здесь каждый долбанный угол ради возвращения вещи, которая всё равно и уже давным-давно больше ничего не значит? Это просто кольцо, — одно из множества миллионов в целом мире, — без подтекста, — я оставляю купюры, которых должно хватить по счёту, и выпрямляюсь, слезая со стула, держась намного бодрее ожидаемого. Брук, как курица-наседка, тут же сжимает мой левый локоть, но я и без неё прекрасно справлюсь со своей координацией и собственным пьяном телом. Оно в любом случае не достигло совсем уж невразумительно мертвецких кондиций.

— Куда ты идёшь, Дерек? Я всё равно не позволю тебе вести.

— Я и не собираюсь. И вообще у меня есть замечательная идея, — говорю я, как только, закончив с неотъемлемыми вежливыми церемониями, мы наконец оказываемся снаружи. — Когда подгонят мою машину, возьми её и поезжай к себе. О, а вот и она, — мой внедорожник появляется слева от нас, и вскоре молодой парень, отвечающий за стоянку автомобилей и их возвращение уходящим владельцам, останавливает его точно рядом с нами, передавая мне ключи. — Давай, садись.

— А как же ты?

— А я возьму такси, — но только не раньше, чем кое-что закончу. С той брюнеткой через дорогу. Она ведь очень даже ничего. При ближайшем рассмотрении что-то, конечно, может измениться, но в целом всё в моём вкусе. То, что Оливия меня не желает, вовсе не означает, что я обречён на то, чтобы весь остаток своей славной жизни хранить чёртов целибат. Брук полностью права. Я не потерял свою привлекательность только из-за одного лишь факта женитьбы. И вообще это вроде как даже повышает ставки. Ты становишься недоступным, но одновременно более соблазнительным, чем когда-либо прежде. Формально я уже мог потерять некоторые очки, но запретный плод сладок и тогда, когда он не обычный человек и за всю твою жизнь может никогда не встретиться тебе банально посреди улицы. Вот и проверим, так ли это. А всё остальное… Да пошло оно к чёрту.

— Ну ладно, Дерек. Только будь осторожен, — Брук оборачивается всего на секунду, но и этого ей достаточно для обретения некоторого понимания. Когда наши взгляды снова встречаются, она выглядит словно прочитавшей все мои самые глубокие мысли и распознавшей все самые скрытые намерения. — Просто не теряй голову, хорошо?

— Не беспокойся. Лучше поезжай, пока не возникла очередь. Я заберу машину завтра.

***

Меня пробуждает аромат еды. Еды, которой в моём доме давно не пахло. Не потому, что я не ем, просто готовые блюда, привозимые из ресторанов, магазинов или кафе и обычно разогреваемые на скорую руку в микроволновке прямо в упаковке, кардинально отличаются от того, что готовит мама. А этот запах… Он совсем другой, приятный, даже несмотря на небольшую нотку чего-то подгоревшего, и ощутимый настолько, что ему беспрепятственно удалось достигнуть второго этажа. Но я думаю, что всё это лишь прелестный банальный сон. Пока не открываю глаза и, вдохнув воздух полной грудью, не обнаруживаю реальность, в которой, и правда, витают полузабытые впечатления. Вроде бы все мои вещи висят на спинке стула, хотя я, кажется, чётко помню, как по возвращении домой не был столь аккуратен и ответственен по отношению к костюму и рубашке. Я не могу не заметить отсутствие одной приметной детали. Нет, меня никто не ограбил, и, насколько может судить моя немного хмельная и мутная голова, все предметы обстановки и убранства находятся на своих местах, но где принадлежности из женского гардероба?

Где голая девушка в моей кровати, столь же обнажённая, что и я сам? Брук что, всё-таки лично пригнала мою машину и заодно выставила незнакомку вон, чтобы поутру я не смог увидеть разметавшиеся по подушке тёмные волосы, проснуться рядом с кем-то тёплым, пусть и совершенно чужим, и, возможно, захотеть второй или же, судя по обрывочным и не совсем ясным вспышкам воспоминаний, даже третий раунд? Это Брук заботливо готовит завтрак, милостив избавив меня от сложностей, связанных с одноразовым сексом? Ведь это мой дом, и мне пришлось бы сказать девице, что она должна уйти, но вот захотела бы она сделать это вот так сразу и без споров, или бы мне пришлось привлечь полицию, тем самым рискуя оглаской? Господи, как вообще многие поступают так снова и снова, знакомятся в баре или клубе и приводят фактически первого встречного к себе или едут к нему? Даже если отставить в сторону вопрос самосохранения и физической безопасности, где гарантии, что утром он или она тут же покинет чужую жилплощадь без предъявления претензий и упрёков? Боже, как хорошо, что Брук не послушала меня по поводу автомобиля и всё-таки предпочла поступить по-своему, даже если ей просто понадобилось отъехать по делам, и она побоялась, что я не застану её на месте. Интересно, как это было. Признаться, я бы хотел посмотреть.

Вздохнув, я всё-таки встаю, провожу рукой по более обычного спутанным волосам и, одевшись в первые попавшиеся в ящике шорты и майку, спускаюсь на кухню, испытывая некоторое веселье от собственных мыслей. Но веселье быстро сменяется удивлением, потому что около моей плиты стоит вовсе не Брук. Близ неё крутится, оказывается, никуда не ушедшая брюнетка, с которой я провёл минувшую ночь, одетая в свою одежду, а не во что-то позаимствованное из моего шкафа, как показывают нам в подавляющем большинстве фильмов об отношениях. Мне тут же становится странно. Не из-за тапочек на ней большего размера, чем необходимо, определённо не принесённых ею с собою в сумочке, а взятых как раз у меня, а потому, что это у меня впервые. До Лив я не был монахом, но я никогда и не приводил кого-либо сюда. Всё происходило в отелях. А это так отличается от всего, что было прежде. Как я уже говорил, выставить человека ещё надо суметь. Боже, где мой телефон? И который вообще сейчас час?

— Ты проснулся? — тем временем меня замечают, что сопровождается вполне приветливым тоном и располагающей улыбкой, не говорящей о том, что мне стоит чего-то опасаться и ожидать превращения в злобную фурию. Однако я уже довольно скован, напряжён и чувствую себя не в своей тарелке, так что ответ выходит едва слышным, растерянным и каким-то заторможенным, будто это я нахожусь на чужой территории.

— Да. А ты…? — драматизма ситуации придаёт ещё и то, что если я и знаю имя, то даже не помню, с какой буквы оно начинается. Это заставляет меня чувствовать себя всё ужаснее и неуютнее с каждой проходящей секундой. Дискомфорт в чистом виде, не иначе.

— Тебе вовсе не нужно быть таким обходительным, Дерек. Я не больная на всю голову и понимаю, что всё это дальше не пойдёт, хотя ночь была чудесной.

— Правда?

— А тебе не понравилось?

— Кажется, я был слегка в подпитии. Просто вы ведь чувствуете всё иначе.

— Даже в своём состоянии ты определённо знал, что нужно делать. Но можешь не переживать, что лет через пять или десять я припишу тебе ребёнка, не имеющего к тебе абсолютно никакого отношения, или вдруг стану трепаться о нашей связи. Я просто приготовлю нам завтрак, а сразу же после уйду. Или я могу уйти прямо сейчас, если ты хочешь.

— Нет… — мне ещё надо уложить в своих мыслях то, как легко, непринуждённо и без нервов она говорит обо всём, что имело место быть, одновременно ставя тарелки на стол, но, очевидно, я всего-навсего отделаюсь небольшим испугом, — нет, мы можем поесть. Так, значит, ты сходила в магазин? — как я уже говорил, мой холодильник обычно пустует. Готовой еды всегда хватает лишь на один ужин. Больше я принципиально не беру. Даже если не домашняя, пища должна быть свежей.

— Ну да, — какое-то время мы не разговаривали, просто поглощая тосты и яичницу с томатами, и это молчание не давило, в нём не было ничего плохого, мрачного и тяжёлого, но я постепенно расслабляюсь и невольно задумываюсь о том, что эта девушка очень даже неравнодушная. Она ведь не была обязана тащиться за покупками и уж тем более готовить, пусть и провела ночь в моём доме и какую-то её часть в непосредственной близости со мной. Как черты, присущие женщинам, забота, отзывчивость, искренность, честность, доброта и участие, должно быть, всё-таки существуют.

— А ты любишь детей? — слова о ребёнке и о том, что когда-либо в будущем мне не придётся опасаться проблем и скандальных лживых наговоров из-за связи на одну ночь несколько лет назад, проникли в мою голову гораздо глубже, чем мне казалось, и у меня не выходит не спросить об этом.

— Я? Да, люблю.

— А от меня… Ты бы хотела ребёнка от меня? — это звучит ещё даже более нелепо и необъяснимо, чем мой первый вопрос. Я не знаю, зачем вообще всё это говорю, если только не пытаюсь таким сложным образом убедить себя, что не буду отцом-одиночкой, страдающем по бывшей, вечно и не стану тем, кто показывает сыну дурной пример, когда приводит женщин, не задерживающихся сильно надолго. Я должен буду учить его уважать их и почитать. но ранее прозвучавшие фразы упали на действительно больную почву.

— Ты странный. Это что, какая-то проверка? Я же говорю, никаких якобы общих детей не будет.

— Но если бы? Чисто теоретически?

— Ну, у тебя хорошая наследственность…

— Это значит да? — я явно ставлю её во всё более неловкое положение, но по какой-то причине никак не могу остановиться и просто позволить ей доесть свой завтрак. Должно быть, со стороны это ужасно. Мне точно придётся провести немалую работу над собой прежде, чем ребёнок появится на свет.

— Дерек Картер, ты горячий красавчик и отличный любовник, и я уверена, большая часть женского населения этого города, а может, и других тоже, явно мечтает об отпрыске от тебя, — наклонившись вперёд над столом, она игриво на секунду или две дотрагивается до моей правой руки, — и если бы нас связывало что-то большее, только не подумай ничего такого, то да, я, возможно, была бы рада завести с тобой общего малыша. Но пока детей я в любом случае не планирую. А вообще мне уже пора.

— Сколько я тебе должен за продукты?

— О, не беспокойся. Ничего не нужно. Поверь, я не обеднела.

— Тогда я провожу, — безусловная непринуждённость обстановки несколько приводит меня в чувство и достаточно воодушевляет своей радушной атмосферой. Не задумываясь, я улыбаюсь на прощание перед тем, как закрываю дверь, и у меня даже не возникает ни единой мысли как таковой, когда спустя всего лишь пару-тройку шагов до меня доносится трель дверного звонка. Единственное, о чём я задумываюсь, возвращаясь обратно, это о, вероятно, забытых вещах, но снаружи оказывается всего лишь мать моего ребёнка. Та, что ушла и будет заставлять меня видеть это ещё не раз и не два прежде, чем исчезнет окончательно.

— Оливия? — только не это… Только не это. Но, зажмурив глаза и снова их открыв, я натыкаюсь ими на то же самое лицо. Молитва не сработала, и мне остаётся лишь надеяться, что Оливия не уловила мой тяжёлый и порядком измученный вдох, напрямую связанный с её появлением. Мне-то казалось, что после вчерашнего она вряд ли возьмёт и заявится сюда вот так. — Чем обязан столь раннему визиту? — плотно сжав зубы, спрашиваю я, ведь она не должна быть по ту сторону порога. Слишком рано. Не из-за времени на часах, а в силу того, что я к этому не готов. Созерцать её столь скоро после вчерашнего. Я не хочу зрительного контакта и общения. Не сейчас. Это испортит всё моё настроение. А на меня уже обрушивается гигантская волна злобы и гнева. Спустя всего лишь одно мгновение. И это не из-за оказываемого на меня без единого слова влияния. Просто она больше не имеет ни малейшего права брать и вмешиваться в мою жизнь и дальше. Что вообще позволяет ей думать, что это по-прежнему допустимо?

Но тем временем подушечки большого и указательного пальцев словно отвечают на этот вопрос, когда инстинктивно и едва ли в полной мере осознанно я провожу ими по тому месту, где должна плотно держаться полоска из драгоценного металла, которую я именовал обручальным кольцом, и которая была там ещё вчера. Странный зуд наряду с Оливией передо мной заставляет меня впервые задуматься о том, насколько это решение было правильным. В любом случае толку от этих мыслей ничтожно мало. Оно абсолютно и официально необратимо.

— Ты не отвечаешь на звонки, — Оливия всматривается в моё лицо, словно пытаясь там что-то увидеть или же, что более вероятно, опять пробраться мне под кожу для нанесения очередного удара. От напряжения в воздухе, которое, скорее всего, ощущаю только я, мои руки автоматически и невольно сжимаются в кулаки от всей этой глубоко ненавистной мне ситуации.

Я хочу быть злым, ненавидеть ещё больше, чем это вообще возможно, но как только эта женщина всего лишь на мгновение дотрагивается рукой до своей поясницы, возможно, в приступе боли или просто для поддержки спины, я забываю обо всём плохом, связанном с ней. Где-то внутри остаются мысли лишь о таком нуждающемся в заботе малыше, у которого, кроме моей семьи, в значительной степени не будет больше никого. Мой сын это единственное, что должно меня волновать и беспокоить. Не Оливия с её демонами и громадным букетом личностных проблем, и не мои желания, питаемые в отношении одной конкретной женщины, а только маленький ребёнок, которому необходим здравомыслящий отец, а не разбитый на тысячи мелких осколков ноющий слабак.

— Ну, такое иногда случается. Я был занят. А ты что, волновалась? Мило с твоей стороны, но, знаешь, не стоило. Как видишь, я цел и невредим, и вовсе не благодаря твоим усилиям, — наверное, с моей стороны это даже низко и подло, говорить такие слова любимой, чёрт побери, женщине, но у меня больше нет сил бороться с ней, умолять её нуждаться во мне и быть со мной, если это не то, чего она хочет сама. Я, вероятно, справлюсь без неё, а ей пора испробовать на себе всё то, что ощущаю я уже на протяжении длительного отрезка времени. Пусть же сполна прочувствует это чёртово безразличие.

— Не моими? Значит, вот так ты показываешь, что тебе нужна лишь я? — Оливия взрывается, снова делая то, что ей удаётся лучше всего прочего, а именно словесно уничтожает меня, но, выпрямившись настолько, насколько это возможно, словно с целью показать своё превосходство, я не позволяю ей продолжить начатое.

— Мы не будем возобновлять этот разговор. Я закончил его ещё вчера. Ты должна помнить, почему, — на самом деле я совсем не против поговорить обо всём нормально, спокойно и на трезвую голову, и если бы Оливия хотела того же, то, наверное, не стала бы меня слушать. Возможно, мы бы даже обсудили имя для нашего сына и то, какого цвета и модели будет его кроватка, но между нами на некоторое время воцаряется поглощающая нас тишина, так что ею, очевидно, всё сказано. Наверное, всё это, и правда, лишь очередная классическая уловка.

— У меня сегодня приём. Ты отвезёшь? — её тон сухой и ничего не значащий, словно речь идёт просто о покупке новых туфель от любимого дизайнера, которые прямо сейчас ей всё равно не пригодятся, а я, тем не менее, обязан услужить, но дело даже не в этом. А в том, что я совершенно забыл, какое сегодня число, в принципе не готов покинуть своё жильё и, несмотря на все собственные обязательства, абсолютно не хочу их соблюдать и находиться с ней рядом.

— Я не могу, — нелепо говорю я, ненавидя себя за то, что это на самом деле просто вылетело из моей головы, словно пробка из бутылки с шампанским. Наверное, со стороны вы бы сделали вывод, что я уже не справляюсь, хотя ребёнка ещё даже нет, но приходить к таким умозаключениям непозволительно преждевременно. Всё дело в разочаровании. И всё-таки в производимом, будь он проклят, эффекте. В том, как на меня действует мать моего будущего ребёнка, и в том, что она делает со мной из раза в раз, и неважно, нарочно или нет. Сначала мне надо от всего этого оклематься.

— Я уже догадалась, — она снова смотрит на меня вроде бы как обычно и мирно, без упрёка и страдания во взгляде, но есть в ней что-то такое, что заставляет меня испытывать стыд, вину и неприятное, тлетворное и тошнотворное ощущение, что прошлая ночь… Что она была ничем иным, как актом подлой измены. Даже ничего не говоря вслух, Оливия словно указывает на то, что я предатель и отвратительный человек. Кажется, весь мой завтрак может в любой момент попроситься обратно. Соответствующий спазм уже почти сводит желудок. А Лив выглядит словно ниже, чем на самом деле, и она не могла не видеть девушку, спустившуюся по моему крыльцу и севшую в ожидающее её такси. Только идиот бы не понял, что раз это происходит ещё до полудня, то та была внутри здания явно с минувшего вечера.

Часть меня нуждалась, хотела и получила желаемое, пусть подробности я и помню смутно. Меня не терзали ни угрызения совести, ни переживания о собственном моральном облике, когда есть женщина, вынашивающая моего ребёнка и в теории способная чего-то в своей душе не перенести. Но я был спокоен только до этого самого момента. А теперь внутри творится нечто непонятное. И я злюсь, что схожу с ума по этой женщине и не могу ей противостоять, и, смотря прямо в её глаза, чувствую себя не иначе, кроме как ничтожеством. И я ненавижу себя за это. За все эти ощущения и мысли и за то, что не смог переключиться на другую женщину, которая, возможно, гораздо лучше той, что стоит передо мной, и смогла бы стать хорошей матерью для моего сына, радуя его по утрам вкусными оладьями со съедобными рожицами на них. А ведь мне не из-за чего себя грызть и испытывать всё это, ведь у нас всё кончено. Никто не сможет меня упрекнуть, что я просто сдался без борьбы и ни минуты не старался. Сердясь на собственную персону, я снова свирепею, как вчера или почти так же, ведь это утро так хорошо начиналось.

— Просто моя машина не здесь.

— То есть вы провели ночь в разных комнатах? — она серьёзно спрашивает об этом, когда ничего мне не даёт? Когда всё, что я получал, это крохи, а теперь благополучно лишился и их? Думала ли она хотя бы раз о том, чтобы попытаться сделать хоть что-то ради нас двоих вместе? О том, что хочет всё вернуть и возродить нашу семью? Разумеется, нет. Отнюдь. Похоже, я единственный, кому это необходимо, несмотря на то, что семью нельзя построить в одиночку, и это всегда задача для двоих. Ей же не нужен ребёнок, а я с ним и подавно, а значит, нечего заявляться ко мне и заглядывать под моё одеяло. Возможно, сейчас я даже жалею, что Оливия не заявилась чуточку раньше и не встретилась с девушкой, с которой я провёл ночь, буквально лицом к лицу, а то и вовсе не выдернула нас из кровати. Быть может, только так она бы задумалась, что я не чёртова игрушка и не марионетка, которой можно помыкать, как душе угодно, а самостоятельная личность со своими устоявшимися взглядами на жизнь и границами, заслуживающими уважения.

— С кем я сплю или не сплю в одной и тем более своей кровати, тебя давно не касается. Мы уже это обсуждали, — не справившись с этими вырвавшимися из-за её натиска словами, но нисколько не кривя душой, достаточно твёрдо говорю я. Оливия сама отказалась от всех привилегий, связанных со мной, и моя личная жизнь не её ума дело. Мне надо начинать давать отпор и привыкать к мысли, что когда-нибудь мой ребёнок назовёт матерью не ту женщину, что его родила, а ту, что помогла мне его воспитать и поставить на ноги. Конечно, я не подпущу к нему первую попавшуюся особу, но всё-таки. — Ты не имеешь права спрашивать об этом. Ты лишилась его по собственному желанию. И ты не можешь заявляться ко мне вот так. Если только ты не хочешь, чтобы я был с другими, и готова об этом сказать, то мы… В ином случае нам не о чем говорить, — наверное, это звучит, как последний шанс… Наверное, это он и есть… Наверное, я хочу, чтобы она им воспользовалась. Но я мыслю слишком трезво, чтобы ещё на что-то надеяться. — Скажи, ты будешь счастлива без нас? Без меня и нашего сына?

— Это непростые вопросы, — отвечает она и словно инстинктивно опускает руку на живот. Хотя я понимаю, что не всё так банально, и что малыш, вероятно, просто вынудил её сделать это своим толчком изнутри, мне безумно хочется прикоснуться к ней и почувствовать всё это лично, но я не могу. Всё дело в странной и непреодолимой силе, не позволяющей руке подняться, а значит, и не дающей мне стать ближе к сыну, рождение которого подарит мне новые эмоции. Но одновременно оно отнимет Оливию, потому что она никогда не признаёт свою слабость и то, что нуждается во мне, но, возможно, в этом и проблема. Как раз отсюда и берут своё начало те противоположные эмоции, которые разрывают меня изнутри и удерживают на расстоянии, когда я и хочу, и не хочу дотрагиваться до неё. В конечном итоге именно они вынуждают срываться на беременной женщине, несмотря на все мои старания держаться на тонкой грани и не говорить того, о чём есть риск пожалеть в самом ближайшем будущем.

— Нет, всё как раз наоборот. Сложно тогда, когда сдаёшь экзамен, и ограничиться односложным предложением ни за что не получится, потому что необходимо дать развёрнутое пояснение. Здесь же всё просто. Есть лишь два варианта. Но ты даже не можешь признаться в своём решении самой себе. У тебя нет совести. Ты думаешь, я твой мальчик на побегушках, который обязан выслушивать всё это и, чуть что, являться по первому твоему зову? Я открыт для тебя. Всё, что тебе нужно, это просто признать, что я тебе нужен, или же сказать, что я зря теряю время.

— Я не могу сказать. Не сейчас. Но я могу войти, или ты так и будешь держать меня на пороге?

— Тебе лучше уйти, Оливия, — не дослушав, перебиваю её я, потому что, скорее всего, услышал всё, что мне было нужно. Всё равно что ответ. Уклончивый, но если углубиться, то, наверное, отрицательный. Я могу и сам его додумать, раз уж она решила предоставить простор для моего воображения. После того, как закрою дверь и расслаблю правую ладонь, так и не отпустившую дверную ручку и сжавшуюся в кулак, что уже нарушило правильную циркуляцию крови и заставляет меня мучиться от колющих ощущений в кисти. На мгновение во мне даже вспыхивает желание отнять левую руку от проёма, который она загораживает, чтобы Лив увидела пустое место там, где ещё недавно было кольцо, лишь бы переключиться на что-то другое и тем самым отвлечься от горькой боли физического происхождения, но я так не делаю. Нам ещё предстоит относительно долгий совместный путь до наступления предполагаемой даты. Да и сами роды тоже. А этот ребёнок должен жить. И вообще вдруг я переоцениваю отстранённость его матери и её масштабы?

— Ты меня прогоняешь? — словно не веря услышанному, задаётся вопросом Оливия, и я так хочу ответить сухим, сдержанным, бесчувственным и коротким «да», но понимаю, что не прощу этого себе и что не могу позволить ей поехать в клинику самостоятельно. Я должен контролировать всё то, что творится с моим сыном, чтобы, если она снова решит утаить какое-нибудь недомогание, ей это просто-напросто не удалось.

— Я вызову тебе такси. Подожди его на террасе.

— Но ты ведь поедешь со мной? — странным тоном спрашивает она, будто хочет, чтобы я поехал. Или же, ощущая безысходность, это я просто считаю, что у неё есть соответствующее желание?

— Я подумаю, — и я закрываю дверь, понимая, в действительности у меня не так уж много времени на то, чтобы одеться и привести себя в относительное чувство.