Три месяца, две недели и один день

Глава двадцатая

Настоящим я, Оливия Мари Картер, в девичестве Браун, добровольно и безусловно отказываюсь от родительских прав в отношении своего сына и выражаю согласие на лишение меня родительских прав и передачу единоличной опеки над ним в руки Дерека Энтони Картера, его отца и своего бывшего мужа.

Я понимаю, что я не могу отменить этот отказ после утверждающего его или каким-либо иным образом прекращающего мои родительские права на моего ребёнка судебного решения. Даже в том случае, если решение суда их не прекратит, я отдаю себе отчёт в том, что данное волеизъявление отмене не подлежит.

Родительские права отца указанного ребёнка Дерека Картера сохраняются в полном объёме.

Я прочитала и поняла вышеизложенное, подписываю это свободно и осмысленно и даю гарантию, что после рождения ребёнка подпишу и аналогичный документ, но уже с именем ребёнка и датой его появления на свет.

Прошу судебные органы рассматривать дела в моё отсутствие.

Лос-Анджелес, двадцатое ноября две тысячи девятнадцатого года.

Оливия Картер

— Мистер Картер.

— Она всё подписала?

— Нет, сэр. В смысле пока ещё нет. Миссис Картер, то есть мисс Браун хочет сначала с вами поговорить.

— Любопытно, что она ответит, если я скажу, что у меня такого желания нет и в помине.

— Мне ей так и передать? — наверное, это было бы здорово. Подставить собственного адвоката под в некотором роде огонь, действительно велеть ему повторить мои слова, чтобы Оливия, сидя в кабинете, в котором на этот раз я предпочёл не появляться, осознала, что меня можно не ждать. Мне вполне хватило одной напряжённой процедуры, связанной с бумагами и межличностными отношениями. Я бы посмотрел, как ей это понравится, но мне не нужно, чтобы она вышла из себя. Чтобы не дай Бог почувствовала гнев и отказалась что-либо делать в моё отсутствие.

— Нет. Просто дайте ей трубку, — и покончим с этим раз и навсегда, чтобы я просто поехал на укороченную предматчевую тренировку, и меня ничто не отвлекало. Но всё равно оставить телефон дома, возможно, не такая уж и лишённая смысла идея. — Оливия.

— Ты видел этот текст? — конечно же, да. Причём неоднократно. Но в отношении этой женщины всё обстоит совершенно иначе. Я не звоню ей, не пишу, не устраиваю встреч и не прошу о них. Она словно заблокирована, и её это, очевидно, устраивает. То, что меня всё равно что нет. А мне и подавно хватило её три дня назад, когда я всё-таки, будь иногда проклята моя ответственность, не смог пропустить визит к врачу. Но сегодня она встречается с моим адвокатом. Что ж, придётся потерпеть. Голос, образ, слова, интонации, мысли в собственной голове.

— Я фактически его сформулировал, — безапелляционно заявляю я. — А что? Есть какие-то проблемы? Ты с чем-то не согласна?

— Нет, я только хочу убедиться, что понимаю всё верно.

— Так и есть. Для тебя же там не должно быть ничего нового. Твои слова просто заменены формальным языком. Ты должна лишь подписать, и тогда через два с небольшим месяца твоя каторга официально закончится. Человек, которого ты больше не уважаешь, навсегда оставит тебя в покое. Я вообще не понимаю, почему мы говорим об этом, хотя я тебя уже услышал. Или ты ещё не всё сказала? Есть желание что-то добавить?

— Нет.

— В любом случае я больше не могу играть в эту игру, Оливия, — я не в состоянии бесконечно долго спрашивать у неё прямо в лоб фактически о том, что она чувствует, пытаясь снять все оборонительные слои и докопаться до правды, да, завуалированными словами, но как ещё можно объяснить все мои вопросы? Если вы нормальный человек и способны открыться хоть кому-то, и вам при этом больно, что между вами что-то пошло не так, что вы теряете или уже потеряли его, но всё ещё можно вернуть, то однажды вы, скорее всего, скажете ему правду. Признаетесь в этой боли и своих страданиях, как бы тяжело и трудно, и, возможно, вопреки душе и убеждениям это не далось. Поменяйся мы местами, спроси меня она, я бы тут же так и сделал. Даже если придётся расплачиваться ещё большей болью из-за осознания всего содеянного. Многие из нас без преувеличения этого заслуживают. — Мне хочется жить дальше максимально спокойно, — настолько, насколько получится. В идеале так, будто её никогда не существовало, а мой ребёнок появился словно из ниоткуда, или его принёс аист. На начальном этапе просто освоить искусство не думать о некоторых вещах будет уже достаточно здорово.

— Конечно, — она соглашается вполне ровным и ни капли не дрожащим голосом, — ты, разумеется, прав.

— Тебя ведь не затруднит передать телефон обратному моему адвокату?

— Мистер Картер?

— У меня не будет возможности ответить на звонок, но напишите мне сообщение, когда она уйдёт.

— Да, сэр.

После я возвращаюсь к сборам и натягиваю толстовку на своё тело, но взгляд сам по себе перемещается к телефону, как только тот издаёт короткий, но громкий сигнал.

Мы всё оформили. Мисс Браун ушла.

Потому что только это она и умеет. Так, что скоро достигнет совершенного уровня мастерства и наверняка даже сможет преподавать эту науку всем желающим, у кого проблемы с выражением чувств, и кому проще сбежать, чем задавить в себе гордость, страх быть высмеянным или непонятым и всё такое прочее и наконец открыться. Но если все они предпочитают рано или поздно проснуться с пустотой в душе, которую нечем заполнить, и в состоянии тихого отчаяния, это их проблемы, а не окружающих людей, честно пытавшихся помочь. Мы же не можем вечно быть рядом с теми, кто нас не ценит, в ожидании того, чего никогда не случится? Уходя, надо уходить. А не прибегать обратно, как только одиночество станет уж слишком давящей и непомерной массой. Я вот своё уже отбегал.

***

— Теперь твоя очередь, Дерек.

— В каком смысле?

— Сейчас твой черёд сказать, за что ты благодарен, — поясняет Лилиан, сидя за столом напротив меня по соседству со своим ненаглядным Тимоти. Вынужденный смотреть то на них, то на кого-то из наших родителей, я бы и рад отметить, что реально вовлечён в празднование наравне со всеми ними и с удовольствием ем традиционную индейку и прочие блюда, которыми уставлен весь стол, но ничего из этого не является полноценной правдой. Официально День благодарения был ещё вчера, но из Нового Орлеана мы вернулись только сегодня. Именно нашим очередным отсутствием в городе и объясняется перенос торжественного ужина с четверга на пятницу, но для меня нет совершенно никакой разницы, собрались ли мы все вместе, или же я снова не смог выбраться в отчий дом, как это было в прошлом году, потому что мысленно я всё равно не здесь. Но двенадцать месяцев назад у меня хотя бы была жена, пусть работа и не отпустила нас из Нью-Йорка даже на пару дней. А теперь я окружён двумя парами любящих друг друга людей, в то время как сам являюсь словно лишним колесом в телеге. Тошнота побуждает меня отложить вилку и оторвать взгляд от еды на тарелке, подняв голову вверх.

Спору нет, я мог бы быть примерным сыном, которому надо реабилитироваться за предыдущий День благодарения, и поведать хотя бы о том, как велика степень моей признательности судьбе за победу накануне, или придумать что-нибудь ещё, но чем мы вообще тут занимаемся? На что я трачу своё время вместо того, чтобы сказать нечто важное и признаться в том, что не даёт мне покоя ни днём, ни ночью, ни в стадии бодрствования, ни в состоянии глубокого сна, и неважно, где я при этом нахожусь? Словно наблюдая за собой со стороны, я вижу лишь фарс и спектакль, который затянулся дальше некуда. Но пора с ним заканчивать. Гасить огни и свет.

— Тим, ты не побудешь снаружи пора минут? Во дворе?

— Нет, не побудет. Хочешь что-то сказать, говори. Здесь все свои, — тут же заступается за него Лилиан, будто я сделал или упомянул что-то такое, что реально его задело и оскорбило, а значит, зацепило и её. Хотя они даже не живут вместе, но тот факт, что в этом плане Лив невероятно далеко до моей сестры с её жаждой справедливости и желанием защищать любимого человека, заставляет меня лишь сильнее хотеть того, чтобы друг вышел.

— Ты потом ему всё расскажешь, и я даже сделаю это сам, но сейчас…

— Всё в порядке, милая, — вставая, Тимоти сжимает её правое плечо и целует её в лоб, — я буду на улице.

— Так что случилось, сын? — спрашивает отец, когда мы остаёмся вчетвером. Больше не в силах сидеть, я подрываюсь с места и отхожу в сторону широкого проёма между столовой и гостиной с декоративным камином и многостворчатыми окнами, выходящими на основную улицу и подъездную дорогу у дома. — С нашим внуком всё в порядке?

— Нет, то есть да. Он здоров, но речь не об этом, — Боже, как же мне это сказать? В теории всё просто, но здесь и сейчас то, что вокруг меня остались действительно только самые близкие люди, совершенно мне не помогает. Потому что всё это неправильно. О таком вообще никто не должен говорить. Ни один уже взрослый сын не должен приходить к своим родителям и просить их о помощи, потому что был женат на неподходящей женщине, и та вскоре оставит его одного с их общим ребёнком на руках, так как быть матерью это не её удел. — Просто вы должны знать, что я вам солгал. Мы с Оливией ни единой минуты не собирались растить и воспитывать его вместе. Она написала отказ. Этот ребёнок… Он только мой. Я знаю, что мы не об этом должны сегодня говорить, но я больше не могу обманывать вас всех. Мне нужно решить, что делать.

— Я думаю, будет правильным сказать, что здесь нечего решать. У тебя будет сын, он наш внук, и ты всегда можешь на нас рассчитывать. Ты ведь согласна с этим, Кимберли? — папа переводит взгляд с меня на маму, но она смотрит исключительно на моё лицо. На основании выражения её глаз я, бесспорно, могу сделать твёрдый вывод, что она скорее считает себя вынужденной соглашаться, чем реально испытывает необходимое понимание. Это по определению не может кончиться добром.

— Нет, я не согласна, Бенджамин, и я с радостью объясню, почему. Я не испытала удовольствия, всё узнав, но ты убедил меня, что наш сын знает, что делает, и что всё будет хорошо. Я вроде как успокоилась, ведь он, и правда, уже самостоятельный человек, готовый нести ответственность за свои слова и поступки, а теперь выясняется, что всё это время он нам врал. Единственное, чего мне сейчас хочется, это взять трубку, позвонить этой женщине и спросить, что она из себя возомнила. Выходит, ты просто ни к чему не готов. У тебя даже нет оборудованной детской комнаты.

— Я всё ещё успею, — я сполна заслужил всё то разочарование и упрёки, что слышу в голосе матери, но она единственная моя надежда и опора, потому что кто, если не она, станет заботиться о моём ребёнке, когда я чисто физически не всегда буду на это способен. Полагаю, я приму любое неодобрение и смиренно соглашусь со всем, что бы не было сказано, лишь бы она всё-таки сменила гнев на милость и перестала так эмоционально переживать.

— Лилиан, дорогая, ты не сходишь проверить Тимоти?

— Хочешь, чтобы я ушла и не слышала, как вы орёте друг на друга? Но я не маленькая, и мы с Дереком одного возраста. Если ты выругаешься, мама, никто не пожурит тебя за то, что ты учишь ребёнка плохому, а он это повторяет.

— Просто иди, Лилиан. Пожалуйста.

— Ладно. Вас всё равно наверняка будет слышно и там, — задвинув свой стул, Лилиан уходит на кухню, а оттуда и на довольно большой задний двор с круглым бассейном, шезлонгами и зоной отдыха со столом, стульями и барбекю. Звук задвигаемой двери, двигающейся по направляющим, можно сказать, срабатывает, как спусковой механизм.

— Просто не могу поверить. Хотя я не должна удивляться. Глубоко в душе я всегда предчувствовала, что вся эта история ни к чему хорошему не приведёт. Что эта девчонка тебя погубит. Но всё это немыслимо, унизительно и абсолютно неслыханно, — мама перемещается в гостиную, где берёт телефон с каминной полки, и продолжает свою изобличительную речь уже с трубкой в руке, — и я не понимаю, вот что ты молчишь?

— Даю тебе возможность высказаться, — но на самом деле у меня нет сил ни спорить, ни сражаться. Я просто хочу покончить со сложным разговором, лишь погружающим меня в пучину беспокойного дискомфорта, и оставить этот мучительный момент далеко позади. Вряд ли это так уж сильно расходится с желаниями родителей. Да и вообще, что я должен сказать? Начать извиняться за любовь и говорить, как мне жаль, что всё так получается, и что им двоим точно не может быть тяжелее, чем мне? Но я не узнаю, так ли это в действительности, пока сам не стану отцом и лично на своей шкуре не испытаю, каково это, видеть, как твоему ребёнку причиняют боль.

— Хочешь, чтобы я выговорилась? Ну тогда я звоню ей. Потому что ты всё равно мой сын, а она мне никто.

— Нет, не звонишь, — яростно отчеканиваю я, борясь с желанием просто подойти и отобрать этот телефон, а то и вовсе разбить его вдребезги, — ты ничего ей не сделаешь и не скажешь. Представь, что я это она, и начинай, — но мама в своём безукоризненно чистом, без единой ворсинки и пропущенного пятнышка, и идеально отутюженном лиловом платье, вздохнув, лишь опускается в мягкое кресло с голубой обивкой:

— Почему ты так её защищаешь?

— А как, по-твоему, всё должно быть, если вы меня так воспитали, и мне в принципе трудно даётся относиться к женщине, к матери своего ребёнка как-то иначе? Или ты просто добиваешься того, чтобы я сказал, как мне жаль? — в один момент растеряв все остатки хрупкой сдержанности, выкрикиваю я, — так мне жаль… Жаль, что она не здесь, не рядом со мной, и что эта беременность единственное, что нас хоть как-то связывает. Наверное, я даже хочу, чтобы она никогда не заканчивалась. Но вскоре ты получишь меня обратно, мама, правда, я буду уже не сам по себе, и если тебя это не устраивает, и ты не хочешь сказать мне, что я в этой лодке не один, то давай разберёмся во всём этом прямо сейчас. Ты поможешь или нет?

— Завтра у вас игра…

— А это здесь причём?

— …но я приеду в воскресенье с образцами краски. Думаю, из комнаты напротив спальни выйдет отличная детская. Она хоть и небольшая, но светлая и всё равно пустует. А вообще, возможно, тебе есть смысл привезти ребёнка после его рождения прямо сюда и пожить здесь хотя бы первое время. Это удобнее, чем если мы все будем ездить туда-сюда. Что ты насчёт этого думаешь?

— Ты права, — единственное, что отвечаю я. В конце концов, это рационально, это логично, это самый необременительный выход, когда мой новорождённый сын будет находиться строго в одном месте, чувствовать себя там, как дома, даже если это не совсем его дом. Без ощущения внутреннего стресса, когда взрослые решат, что ему снова пора куда-то ехать, а он даже не сможет ничего возразить, и опять начнут собирать вещи, а его самого пристёгивать к автомобильному креслу. Всем будет проще, если это я со своими пожитками перееду в отчий дом ещё до появления ребёнка на свет, чтобы впоследствии не устраивать бешенства и сосредоточиться уже на нём, а не на незавершённых вовремя делах.

— Тогда решено?

— Да, — но это слово мне так же поперёк горла, как и матери всё нынешнее положение, когда она даже не в силах сказать мне прямо, что я могу успокоиться и сбросить с плеч груз неизвестности и неуверенности в самом ближайшем будущем. Будь ситуация иной, такой, какой я хотел бы, чтобы она была, этого разговора вообще бы не было. Мы с Оливией справились бы своими силами. Так, как справляются тысячи пар, чьи родственники живут в других штатах или даже странах, и видятся они друг с другом нечасто, или просто не могут помогать детям в силу возраста, разногласий или болезни. Но Оливии всё равно что нет, и чем раньше я свыкнусь с этой мыслью, тем будет лучше и легче для всех.

— Куда ты идёшь?

— Во двор.

— Только давайте там недолго. Скоро будет чай.

Я выхожу на улицу, и, заслышав то, как полностью стеклянная дверь скользнула на своё место, Тимоти и Лилиан тут же оборачиваются назад. Они оба сидят на третьей из семи ступенек, ведущих к воде, три из которых находятся уже под ней, опустив ноги в прозрачную и чуть колеблющуюся жидкость. Во мне само собой возникает неконтролируемое и необузданное желание немедленно сделать то же самое.

— Раздвиньтесь, сладкая парочка. Хочу сесть между вами, — и, даже не задирая брюки, я смело или безрассудно, смотря, с какой стороны смотреть, погружаю ноги в бассейн и наблюдаю за тем, как стремительно намокает бежевая ткань, что невольно провоцирует меня на короткий, но отчётливый смех.

— Ты чего? — тут же спрашивает Лилиан, оказавшаяся от меня по правую руку, довольно болезненно пихая мой бок левым локтем. — Тебе уже весело что ли?

— Просто интересно, если я сейчас окунусь прямо в одежде, мама, как и прежде, не пустит меня в дом, пока я не сниму с себя всё мокрое и не вытрусь насухо?

— Ты сошёл с ума. Тим, он тронулся головой, ведь так?

— Знаешь, сестрёнка, это ведь худший День благодарения в моей жизни, — откровенно говорю ей я, бултыхая воду, но не слишком, чтобы не забрызгать белое платье и светлые брюки друга, которые он, в отличие от меня, предусмотрительно завернул, — и я помню, что формально он был вчера, а значит, это просто самый ужасный праздничный ужин, какой только может быть. Но тебе в любом случае полагается сказать мне, как ты обычно это делаешь, что однажды мы все вспомним тот момент, когда считали себя наиболее несчастными и подавленными, и ещё посмеёмся над тем, как это было глупо, потому что всё имеет свойство забываться и проходить.

— Она хотела бы просто быть бабушкой. Два часа в день пару-тройку раз в неделю.

— Мне бы тоже этого хотелось. Я был бы плохим полицейским, а она хорошим, и каждый раз это заканчивалось бы неизбежными и неминуемыми ссорами. А Оливия… — а впрочем, я не знаю, чью позицию бы она занимала, если бы не делала выбор просто в пользу нейтральной Швейцарии, потому что невозможно поставить человека на какое-то место, когда ты заочно знаешь, что это совершенно не имеет смысла. — Но не судьба.

— Но ты не один. Мы твоя семья и друзья, и, что бы ни было, ты всегда можешь к нам обратиться. И ещё. Мы тут посидели, поговорили и решили, что подарим тебе кроватку. Можем как-нибудь поехать все вместе, чтобы ты выбрал, какую хочешь, но платить будем мы. Это даже не обсуждается.

— И Лилиан отложит некоторые заказы в сторону и сошьёт балдахин, — добавляет Тимоти, смотря на подсвеченную подводными светильниками воду и на прилегающую территорию, освещённую затерявшимися среди высоченных деревьев фонарями, — такой, какого ни у кого не будет. Единственный в своём роде.

— Это же пылесборник в чистом виде.

— Это красиво, и ты это примешь, — снова пихает меня Лилиан, и если так пойдёт и дальше, то я уйду отсюда как минимум с парой синяков. Но я не говорю ей о том, чтобы она прекратила вести себя, как малое дитя, и что вся эта мишура, наверное, больше подходит для девочек, чем для мальчиков. Я воздерживаюсь от любой формы выражения порицания, потому как заслуживаю его сильнее кого бы то ни было, ведь создаю сложности там, где их не должно было бы быть, — это для моего племянника.

— Ладно, будь по-твоему, — и, встав, я ныряю в бассейн, ощущая, как одежда мгновенно тяжелеет, но у меня нет ни единого намерения делать с собой что-то нехорошее, и моё тело всплывает на поверхность почти автоматически и в обход сознания, — давайте, идите сюда. Здесь просто здорово. Хотя бы ты, Лилиан.

— Ни за что, — но меня не удовлетворяет этот ответ, и я затаскиваю свою сестру в воду, не слушая все её шумные «нет». Впоследствии мама впускает нас в дом не раньше, чем мы переодеваемся в вынесенную ею сухую одежду. Всё прямо как в семнадцатилетнем возрасте. Может быть, мне стоило остаться в нём навсегда. Ну, по крайней мере, в душе.