Три месяца, две недели и один день

Глава тридцать третья

Одеяло окружает её со всех сторон. Я лично подоткнул его тщательно и внимательно, едва нас перевели в отдельную палату с телевизором, смежной ванной комнатой, просторной площадью, ремонтом бизнес-класса и красивым видом из окна. Но Лив не смотрит ни в его направлении, ни на меня, почти с головой спрятанная под одеялом и лежащая спиной ко мне. Впрочем, я знаю, что она вряд ли спит. И слишком яркий дневной свет, поступающий извне, здесь, скорее всего, совсем ни при чём. В моих мыслях так много мыслей, что я не допускаю и предположения, в котором эта женщина, моя любимая женщина, только что ставшая матерью и родившая мне мальчика, не думает ни о чём из того, что поглощает меня только больше с каждой проходящей впустую минуту, когда мы не знаем абсолютно ничего о собственном сыне. Где он, и что с ним, и как всё будет дальше. Когда мы поедем домой. Я даже без понятия, что говорить сейчас, но и молчать больше не могу. Было ли бы всё проще в случае родов в срок, будь ребёнок сейчас вместе с Лив около её груди, чтобы она кормила его, или, по крайней мере, рядом с нами?

— Детка. Детка. Тебе нужно ещё попить, — я знаю, её тошнит, так сказала врач, что это будет длиться ещё некоторое время, и отказ от еды, от хотя бы чего-то на завтрак мне вполне понятен, но совсем лежать тут голодной нельзя. Это риск заработать обезвоживание. — Лив, — но она молчит и ничего не отвечает. Мне плохо от этого почти физически, ведь я хочу её встряхнуть, чтобы услышать хоть что-то, чем бы это ни было, заставить посмотреть на меня, сказать мне обо всём и поделиться со мной без исключения каждой мыслью. Но ничего из этого в действительности не вариант для меня. Возможно, есть лишь одна вещь, что пробудит её словно бы ото сна, поможет остаться со мной, не замыкаясь и не погружаясь глубоко внутрь себя. Вещь, что является моей любовью. Я не дурак, я чувствую исчезновение и отдаление, но не собираюсь просто сидеть здесь и ждать, когда это разовьётся, достигнет катастрофических масштабов, и всё, что между нами успело вновь возникнуть, опять скроется во мраке темноты. — Что бы ты ни чувствовала сейчас, знаешь, ты можешь сказать мне. Тебе не нужно держать всё в себе. Я тоже переживаю, и я здесь для тебя, понимаешь?

— Я бы рожала гораздо дольше… — это сказано тихо, почти молчаливым шёпотом. У меня нет уверенности, что я расслышал всё верно, но если это было тем, чем, как мне кажется, оно являлось, я и тем более вряд ли понимаю хоть что-то сугубо правильно.

— Мы бы справились и с этим.

— …будь их двое, и не говори мне, что не думаешь об этом. О двух детях около меня, о том, чтобы держать их, но перед этим решать, кого в какую руку взять, и понимать, что со вторым тебе нужен будет другой человек, который и передаст тебе ребёнка, потому что с одной уже занятой рукой прикасаться к нему просто небезопасно.

— Я думаю лишь о вас с Александром. О том, как ты и что чувствуешь во всех смыслах, и всё ли с ним хорошо, а если нет, то будет ли, и только. Более ни о чём, — отставив всю глубоко проникшую и обосновавшуюся внутри меня сдержанность, я смело дотрагиваюсь до плеча Лив, частично скрытого под углом пододеяльника, и обхватываю эту часть тела бережно, но с крепкой силой и, как мне кажется, ярко выраженной любовью. — Ты справилась со всем так, как я боялся, что ты не сможешь.

Не то чтобы у неё был выбор, и в любом случае при самых плачевных обстоятельствах и в условиях только ухудшающегося состояния ребёнка бы просто из неё достали. Но она сделала всё сама, после всего, что когда-то говорила и думала, чувствуя неправильные вещи, и я вижу, что теперь она однозначно способна на большее. Способна действительно стать той мамой, в какой нуждается любой новорождённый малыш. Это случится не через день и не через два, но мы можем всему научиться вместе.

— Не надо называть его так.

— Почему нет? Мне нравится это имя. Если захотим, между собой мы сможем называть его Алекс.

— Потому что я сделала это с ним, — я слышу задушенный всхлип, который вряд ли должен был прозвучать именно так, ведь это Лив, и всё такое. Её тело подрагивает, что совсем не помогает мне сопротивляться противоречивому желанию нарушить наверняка необходимые ей сейчас границы и взглянуть на её, возможно, влажные глаза. — И не только с ним. А с ними и с нами. Забудь, что я предлагала. Я не думала тогда.

— Всё в порядке.

— Ничего не в порядке.

— Мы с тобой всё равно семья. То, что сделала ты, это сделал и я. Причастны мы оба. В равной степени. Потому что сотворили этого ребёнка, этих детей вместе. Я не могу винить тебя и при этом не чувствовать того же самого по отношению к себе. Любить это значит принимать в человеке и всё плохое, что в нём есть, а не только хорошее, и я принимаю то, что ты сделала. Я прощаю тебя, Лив.

— Прекрати всё это. Заткнись. Замолчи, — едва различимые до этого мгновения слова сменяются почти криком, и я чуть ли не отдёргиваю собственную руку, но игнорирую этот первоначальный импульс и оставляю её там, где она находится. В противном случае я не смогу уважать себя. Ни за что не смогу. Лив нужна вся моя поддержка. — Мы были семьёй. Мы больше не она. И ты просто глупый, если винишь себя.

— Нет, мы она. Мы продолжали ею быть, а сейчас и тем более являемся одним целым. Я думаю, что понимаю, почему ты говоришь всё это, но для меня это лишь слова. Мне не кажется, что ты чувствуешь себя соответственно им. Тебе просто нужно время. Хочешь отталкивать меня, ладно. Но я всё равно буду сидеть здесь. Ты не избавишься от меня, — с одержимостью и странной уверенностью говорю я прежде, чем мы перестаём быть наедине друг с другом. Лив проверяют снова и снова с сумасшедшей регулярностью, заставляя меня невольно размышлять, всем ли гарантирован такой уход и, возможно, иногда подавляющее внимание, когда речь заходит о преждевременных родах и их последствиях, или же это недоступно простым смертным в столь беспрецедентном количестве. Только медсестра уходит, как к нам заходит врач. Наконец-то. Давно пора. Ещё немного, и я бы не смог больше ждать. Ждать, когда нам скажут хоть что-то, кроме того, что ребёнок вне существенной опасности.

— Итак, Дерек, Оливия.

— Как он? — выпаливаю я, перебивая и не дожидаясь предисловия. Лив совершенно неподвижна, будто ей всё безразлично, и врач пришла исключительно ко мне, а не к нам обоим. Это бесит, вызывает злостное раздражение, настолько сильное, что я думаю, что оно может меня убить. Мне стоит быть спокойнее, ведь ей нельзя особо двигаться, и кто знает, как мы поступим, если она захочет сходить в туалет со всей этой болью и ломотой в теле. Мне, признаться, хочется, чтобы она сделала над собой хоть какое-то моральное усилие. Слегка повернулась взглянуть на врача и не говорила со мной так, словно я вообще не слышу её и думаю не о том.

— Прежде я бы хотела узнать, как у нас обстоят дела здесь, мистер Картер. Как вы себя чувствуете, Оливия?

— Просто скажите, что он хочет услышать, — Лив слегка смещается на собственном месте, переводя усталый и болезненный взгляд на врача в обход меня. Мне кажется, что я задыхаюсь, ощущая увеличение расстояния и то, как моя ладонь невольно сползает с округлого плеча. — Скажите всё.

— Что ж. Несмотря на небольшую недоношенность, ваш малыш дышит самостоятельно. Для этого его лёгкие достаточно развились, и…

— Тогда почему он не с нами? Почему вы его забрали? — это звучит агрессивно и с накопившейся внутри злостью невнятного происхождения, но, если честно, мне плевать. Я хочу ответов, и немедленно.

— Я понимаю ваше беспокойство, но уверяю, сэр, для этого нет причин. Мы просто понаблюдаем его до вечера, а там посмотрим по обстоятельствам. Возможно, в ночь вы уже будете все вместе. Но вы можете увидеть его хоть сейчас. Как только надумаете, сообщите медсестре, и вам помогут перебраться в кресло. Своим ходом вам некоторое время лучше не передвигаться, — она явно обращается преимущественно к Оливии. Та, выглядя, словно комок, настолько её тело кажется утонувшим среди подушек, своим лишённым жизни кивком вызывает у меня лишь приступ сострадания и умноженную в несколько раз любовь, сопряжённую с тоской. Врач уходит, и полностью эмоциональный жест, символизирующий необходимость и нужду, словно магнитом притягивает мою ладонь к прохладной и бледной руке, чуть ли не сливающейся по цвету с белизной простыни.

— Я тебя отвезу, не переживай. Мы сможем его увидеть.

— Я не появлюсь там, словно какая-то обречённая на пожизненное жалкое бытие инвалидка. Меня и так уже всё это достало. Эти их вечные хождения туда-сюда, будто от них мне моментально станет лучше.

— Это их работа, прямые должностные обязанности. Присматривать за тобой. За твоим состоянием и здоровьем.

— Я не спала всю ночь, и всё это мне совсем не нужно.

— Я тоже не спал, чёрт побери! — часть меня ненавидит то, что я взрываюсь, когда ситуация и так далека от идеальной, а обстоятельства совершенно не оптимальны. Осложнять её ещё больше вряд ли разумно и необходимо, но мы оба в одинаковом положении, и злость, что Лив этого не понимает или просто хочет, чтобы я так думал, заполняет буквально меня всего. — Думаешь, я ловлю кайф, сидя тут и видя, как ты изнемогаешь буквально от всего, и не осознавая, что тебе можно говорить, а что нельзя?

— Так убирайся отсюда, и тогда не придётся со мной возиться. Проблема исчерпает себя сама. Езжай домой и спи хоть сутки. Мне плевать.

— Нет, не плевать, — призывая себя успокоиться, качаю головой я. От этого обмена фактически криками в ушах всё звенит, под волосами возникает тупая боль, сосредоточенная преимущественно во лбу. Не чувствовать её и не обращать внимания на эту пульсацию проблематично и сложно, но я стараюсь, как могу. — Только то, что мы что-то говорим, не всегда делает это правдой. Ты и я… Мы оба просто на взводе. Потому что очень устали. Пожалуйста, давай не будем делать всё лишь хуже.

— Я просто хочу отключиться. Но здесь так светло. И ребёнок… Теперь я чувствую себя пустой, — Лив стискивает руки на своём одеяле поверх кажущегося по-прежнему увеличенным живота, смотря лишь на собственные смутно подрагивающие пальцы и больше никуда. Не зная, какое ощущение сильнее, некоторое раздражение этим или всё-таки понимание, в какой-то миг я полностью перестаю об этом думать и надеюсь, что сжимаю её ладони с нежным и внимательным теплом.

— Ты отдохнёшь, и это пройдёт. Это ощущение… Поверь, от него не останется и следа. Хочешь, я скажу им дать тебе снотворное или добавить успокоительные в капельницу?

— Нет. Ты хочешь его увидеть. Это всё, чего тебе хочется. Больше ничего. Так иди же. Я тебя не задерживаю.

— Лив.

— Уйди, — её слова ничего не значат. Точнее я жажду, чтобы они не несли в себе никакого смысла независимо ни от чего, а на самом деле всё сложнее, труднее, как и сама жизнь. Мне хочется остаться, дать ей больше всего, то, что мне дано, то, чем я обладаю. Но только чтобы прежде она попросила об этом, дала понять, что ей нужно моё присутствие не меньше, чем мне необходимо удовлетворение собственной аналогичной потребности в ней. Так, как сейчас, я ощущаю лишь разочарование, разочарование не в Лив, но определённо в своих ожиданиях, связанных с ней, с тем, как глубоко в душе я видел всю ситуацию после родов. Мне столько всего дано, в смысле я много и упорно трудился, чтобы это обрести, на меня ничего не свалилось буквально с небес, но с существующей напряжённостью все имеющиеся в моей жизни блага будто теряют всякую важность. Без Лив для меня словно ничего и вовсе нет.

— Детка.

— Да оставьте же вы все меня в покое!

Я думаю о том, чтобы дотронуться до неё, невзирая на этот гнев, его очевидность и громкость выражения, пока спустя секунду или две не понимаю, что мне решительно нечего вложить в это вероятное касание. Что сейчас будет лучше действительно исчезнуть. Больше не говоря ни слова, я убираюсь прочь. Мысли в голове так агрессивно и оглушительно сменяют друг друга, что ни за одну из них не удаётся зацепиться на по-настоящему продолжительное время, но различимее всего стучит имя сына, если я, конечно, не передумаю. Наверное, ноги и сами бы привели туда, куда мне нужно, если бы только знали, в каком направлении двигаться. Впрочем, все эти тупые и глупые умозаключения меркнут за одно мгновение, едва я, определив маршрут без посторонней помощи посредством указателей, получаю разрешение войти и по подписи нахожу своего маленького мальчика. Он не один тут родившийся раньше срока. Я вижу ещё двух малышей, и какая-то часть моего сердца сопереживает и их родителям. Может, так и должно чувствоваться отцовство и материнство, если бы Лив была здесь со мной, но в значительной степени здесь и сейчас для меня есть только наш ребёнок. Находящийся в этой прозрачной коробке и с помощью многочисленных трубок и проводов подсоединённый к разным аппаратам и мониторам.

Его головка кажется мне слишком большой по сравнению с туловищем, кожа очень тонкой и чуть ли не прозрачной, а ручки и ножки прижаты к телу, напряжённые и не собирающиеся расслабляться. Всё, что я вижу, делает мне больно. Неспособность взять его, вдохнуть запах и никуда не отпускать. Держать всё время подле себя. Что бы там ни чувствовала Лив. Но всё равно он такой мой и потому красивый, хоть я и знаю, что многие дети не выглядят мило в первые месяцы жизни, и это вроде как поддерживает меня на плаву в эмоциональном плане. Всё сто раз изменится, но сейчас я вижу себя в некоторых чертах его лица. Закрытые глаза внешне точь-в-точь как мои, и носик вроде бы тоже. Я жалею лишь о том, что мне не с кем о нём поговорить. Мать моего ребёнка не желает его видеть, наши с ней родители и вовсе ни о чём не знают, и я не имею ни малейшего понятия, как спросить её об этом, и когда вообще самое раннее это можно будет сделать. Я фактически разбит и глубоко несчастен. Не думал, что придётся быть здесь одному.

— Мистер Картер?

— Он ведь мало весит, да? Он кажется совсем крохой.

— Две тысячи сто. Рост сорок шесть сантиметров. Это не так уж и мало. Более недоношенные детки и до этих показателей не способны дотянуть.

— Неужели вы, и правда, ничего не могли сделать?

— Знаете, всему своё время, мистер Картер. Для вашего сына оно настало сейчас. Он у вас боец и совсем скоро поедет с вами домой. Поверьте, если бы остановить роды было в моих силах, я бы сделала это.

— Но почему так рано?

— Это может быть вызвано абортом или стрессом, или тем, что Оливия довольна худая, или всеми этими причинами в совокупности. Стопроцентно правдивого ответа здесь нет. Но разве это важно? Главное — это то, что малыш в порядке. Он жив и здоров, и дышит сам. Мы кормим его через зонд и следим за его лёгкими. Мальчик получает всё, что ему необходимо.

— Но после… У неё нет молока.

— Это вполне нормальное явление. Организму нужно время, чтобы понять, что он уже произвёл на свет младенца, и перестроиться. Такие вещи не случаются в одночасье. До тех пор придётся использовать искусственные смеси и бутылочку. Я всё вам расскажу. А пока вы можете прикоснуться к нему. Эти отверстия в том числе и для этого. Знаете, ему это важно и необходимо. Присутствие родных и физический контакт с ними. Научных доказательств, конечно, нет, но по моему опыту так дети поправляются гораздо быстрее, — вскоре врач уходит, вновь оставляя меня наедине с ребёнком, но я пока не смею. Нужно лишь протянуть руку, дотронуться хотя бы до крохотного левого кулачка, находящегося ближе всего, и тем самым словно сказать малышу, что его папа рядом и любит его, и всё, больше ничего. Просто это сложно. Это так сложно. Возможно, только теперь я начинаю понимать, что ничего труднее мне никогда прежде делать не доводилось. Что до этого моя жизнь была преимущественно лёгкой и необременительной. А сейчас от меня столько всего зависит. Целая новая жизнь, за которую я в ответе. Все мои решения и поступки в первую очередь будут отражаться на нём. Лив была права с самого начала.

Но меня не должно это волновать. Её здесь даже нет. При всём желании быть всегда понимающим и поддерживающим, чуть ли не до отречения готовым на всё ради женщины, будет ли она когда-нибудь действительно способна ответить мне взаимностью, истинной любовью и проявлением чуткости не в отдельные моменты и не избирательным образом, а повсеместно и ежечасно? Или моей жизни с ней неизбежно и безусловно грозит извечно состоять из взлётов и падений, смену чего я никогда не смогу заранее предугадать? Возможно, я бы ещё мог вытерпеть это сам, но ребёнок… Последнее, что ему нужно, это расти в нездоровой атмосфере и видеть, как двое самых родных для него людей постоянно пребывают на непонятной ему грани. Я родился и вырос во вряд ли идеальной, ведь такого просто не бывает, но любящей и счастливой семье, где все друг другу рады, поддерживают изо дня в день и ценят близких больше всего на свете, и хочу для своего сына того же самого. Я хочу, чтобы его мама была с ним и со мной в его безоблачном и ничем не омрачённом детстве, но если вдруг, то мне… Я отступлю и забуду. Выкину из головы всё лишнее.

Прикосновение происходит даже прежде, чем я по-настоящему его осознаю. Указательный палец левой руки крайне бережно и чуть ощутимо дотрагивается до крохотных пальчиков, поочередно обводя их все, когда маленький и трогательный кулачок вдруг разжимается и смыкается вокруг моей фаланги. Осознание, что впервые такие эмоции и такое мгновение бывают лишь раз в жизни, накатывает меня за одну долю секунды. А мне уже хочется продлить её навсегда.

— Привет, малыш. Я твой папочка. С тобой всё будет хорошо, Александр. Я тебе обещаю.

Он не понимает мою речь, а может, и вовсе не слышит меня. Но я всё равно чувствую необходимость говорить с ним. Знакомить его со своим голосом, помогать ему чувствовать себя лучше, если близость действительно работает и имеет смысл, и просто быть рядом, чтобы его можно как скорее освободили от всех этих проводов и принесли ко мне.

***

— Я уберу это, — я отставляю поднос на приставной столик около кровати, как только Лив заканчивает с поздним ужином, в котором еле ковырялась вилкой и так и не съела всё, и протягиваю ей чашку чая. Он как раз остыл достаточно для того, чтобы его можно было пить без всякого дополнительного ожидания. Но я обнаруживаю лишь отрицательное движение головы, что мгновенно заставляет меня чувствовать себя ещё более поникшим и словно физически раненым. В переносном смысле руки продолжают опускаться. Я почти перестаю понимать, зачем хожу туда-сюда между ребёнком и Лив, между Лив и Александром вот уже на протяжении нескольких часов, неспособный заговорить с ней о нём, когда ещё утром она многое ясно дала понять. Моя душа мечется из крайности в крайность, пока я по-прежнему остаюсь с ней, сопровождаю её в ванную, напряжённо вслушиваюсь в то, что она там делает, жду её возвращения обратно и помогаю вернуться в кровать. Это однозначно поведение любящего человека, но как надолго меня хватит? Кажется, лишь на минуту, не больше. Три. Два. Один. — Почему ты снова поступаешь со мной, как прежде? Почему отталкиваешь? Почему опять делаешь это с нами?

— Потому что это всё, что я умею. Как ты ещё этого не понял? Я такая… Такая пустая, — она отворачивает лицо в сторону, пряча слёзы или просто себя от меня в том числе и посредством волос, не торопясь открываться мне и впускать в свою душу. Хотя я ведь не чужой и не посторонний человек. Я её муж, формально бывший, но не концентрирующийся на этом и желающий положить к её ногам весь мир, если она только позволит. Потому мне так трудно не видеть, что в её глазах, что содержит в себе её взгляд. — И чувствую себя так, будто что-то потеряла. У меня даже не было времени, а теперь мне и вовсе ничего не ощутить. Этот живот… Я его ненавижу. Почему он так висит? Если в нём нет жизни? Если во мне её нет…

— Это не навсегда, — я, конечно, не вижу ничего из-за одеяла и сорочки, но мне и не следует. Так же, как и не следует не соглашаться с ней сейчас. — Не на всю жизнь. Он уйдёт, — фигура и всё, что с ней связано… Предполагаю, эти вопросы довольно значимые для любой женщины, даже когда ребёнок является изначально желанным и, возможно, вообще планируемым, но у Лив… У нас с ней всё не совсем так, поэтому я выбираю, тщательно и осторожно продумываю каждое слово наперёд, будто двигаясь по зыбкому песку или заболоченной местности, где каждый следующий шаг вполне может оказаться фатальным, не желая случайно произнести что-то неуместное и болезненное. — Ты не пустая. Ты всё ещё человек. А наш ребёнок… Теперь он просто снаружи. Он лежит там такой беспомощный, и я хочу быть с ним, но и с тобой тоже хочу быть. Все твои действия и слова заставляют меня разрываться. Зачем ты так со мной?

— Я устала говорить.

— Он схватил мой палец, Лив, и мне больно, что ты этого не видела. Что не объясняешь, что с тобой происходит. Что снова отгораживаешься. Я сказал, что прощаю тебя. И я, правда, так думаю. Что бы ни было в тебе, я способен это выслушать и принять.

— Я не хочу, чтобы ты это принимал. Я ничего не хочу. Только спать.

— Тогда постарайся уснуть, — в действительности я хочу давить и давить, чтобы мы закончили и разобрались со всем, пока всё не стало совсем уж невыносимым. Но я достаточно её знаю и знаю, что если она что-то сказала, то это, как правило, нечто окончательное, а не то, что можно взять и пересмотреть. Время начинает тянуться, и оно растягивается в пространстве. Лив кажется расслабившейся, впервые за долгое время лёжа на спине с закрытыми глазами, но иногда веки на них подрагивают, так что я сомневаюсь, что она спит, но всё равно не пытаюсь… Ничего не пытаюсь. Лишь опускаю голову на край постели и, наверное, в какой-то момент проваливаюсь в сон, приходя в себя от ощущения того, что надо мной словно кто-то стоит.

— Мистер Картер. Мистер Картер, сэр.

Проведя руками по волосам, я поворачиваю голову в сторону голоса и весь замираю, словно съёживаюсь до размера крохотной точки, когда вижу Александра внутри мобильной кроватки на колёсиках. Александра без трубок и проводов, вполне визуально жизнеспособного и благополучного, завёрнутого в белую ткань с разноцветными полосками, которая слегка двигается от его небольших движений под ней. Его глазки закрыты, на голове голубая шапочка, и мои ладони, кажется, мгновенно покрываются странным и ощутимым потом. Нервозность внутри меня характеризуют тяжесть в животе и ком в горле.

— Вы всё ещё здесь? Я думал, вы уже уехали домой, — время двенадцатый час вечера, и сегодняшний тяжёлый день… Он такой не только для нас с Лив.

— Я была нужна тут, но скоро поеду.

— Неужели уже можно? — я едва ли верю в это. В то, что он здесь так скоро. В такую сравнительно раннюю возможность увидеть своего мальчика вне инкубатора и вдали от аппаратов, неустанно следящих за его состоянием и анализирующих всевозможные показатели.

— Да, теперь он может быть постоянно с вами. Но если вы не готовы сейчас, то я отвезу его в детскую комнату.

— Нет. Нет, — я почти вскакиваю, испуганный этой мыслью, что моего малыша заберут, только он оказался так близко от меня, и понимающий необходимость не дать этому произойти. — Я его возьму.

— Вы уверены? Вы кажетесь…

— Я в порядке, — пусть я устал, пусть она только что собственными глазами видела меня дремлющим в крайне неудобном положении и в совершенно неподходящем для этого месте, я не собираюсь сидеть и смотреть, как моего ребёнка уносят. Я вполне в состоянии о нём заботиться.

— Вас всегда будет проверять кто-то из медсестёр и приносить вам бутылочки согласно составленному мною графику кормления. Вы также можете обратиться к девушкам и сами, если возникнут вопросы, или понадобится помощь. Я пробуду в своём кабинете ещё около часа, — после всех слов врач выходит в коридор давно опустевшей по сравнению со своим дневным состоянием больницы. В палате, кажется, становится лишь тише, чем было, будто я перестал элементарно дышать, и здесь остаёмся только мы втроём. Алекс, я и Лив. Он уже совсем не красный, что отличало его самую малость. Кожа выглядит естественно розовой и такой, какой и должна быть, хотя, смотря на неё раньше, я и думал, что с ней, возможно, что-то не то. И он просто наш. Желание, чтобы Лив наконец увидела его, резко становится совсем непреодолимым, и я прикасаюсь к её левой руке, находящейся ко мне ближе всего, без единой мысли в голове, почему этого не стоит делать.

— Детка, милая, — Лив переворачивается на бок лицом ко мне, потревоженная, но всё ещё однозначно спящая. Её правая ладонь наверняка в неосознанном движении мягко прикасается ко мне в ответ, словно обжигая теплом кожу около моего правого локтя даже через ткань рубашки. Я чувствую что-то сродни экстазу прежде, чем всё меняется буквально за одно мгновение, стоит ей только вздрогнуть будто из-за кошмара и открыть глаза, неожиданно скоро всё осознающие и отталкивающие её от меня. Разрушающие всё, что я испытывал, надеясь разделить это с ней, и всю атмосферу единения целиком. Всего один миг, и Лив уже на другом конце кровати, и отныне в поле моего зрения главным образом лишь спина и волосы.

— Детка.

— Я не могу быть с ним в одном пространстве. Убери его.

— Но…

— Убери его куда хочешь.

— Я не хочу его никуда убирать, Лив. Это наш сын, и он нуждается в своей…

— Не произноси это.

Я хочу выразить всю свою боль от этих слов хоть как-то, каким угодно образом, что первым придёт в голову, но там глубокая бездна. Исходя из засасывающих меня ощущений, это не сделает ничего лучше, не изменит ситуацию и то, что у неё в душе и на сердце, в сторону чего-то хорошего. Поэтому я просто неожиданно смело для себя самого достаю Алекса из его уютного гнёздышка, сжимаю сына надёжнее в своих руках, сильнее прижимаю его маленькое и хрупкое тельце к теплу своей груди и, бросив временно последний взгляд на отвернувшуюся Лив, выхожу прочь из палаты. Вскоре я достигаю раскрытого дверного проёма, ведущего в кабинет. Он освещается лишь торшером на столе. В первое мгновение, не видя никого, я задумываюсь, что, наверное, уже опоздал, пусть час ещё и не прошёл. Но в почти отчаянии различаю движение у вешалки справа от меня, почти невидимой за дверью.

— Мистер Картер. Что-то случилось?

— У вас не найдётся для меня свободная палата? Мне всё равно, какая. Даже если в ней не будет окон.

— Сэр.

— Оливия… Она не хочет его. Она даже не взглянула. Почему?..

— Потому что, возможно, ей необходима помощь. Поговорить с кем-нибудь. Даже при лучших обстоятельствах и с тем, кто действительно счастлив, это случается чаще, чем вы можете себе представить.

— Что случается?

— Послеродовая депрессия. Я буду с вами откровенна. Поймите, Оливия сделала аборт. Мы можем думать и предполагать всё, что угодно, но, быть может, она и сама не подозревает до конца, как именно это повлияло на неё. Теперь, после появления ребёнка на свет.

— Но я же… Я пытаюсь.

— Я не имела в виду вас. Скорее кого-то с квалификацией.

— Психотерапевт? Вы о нём сейчас? — если так, она никогда не пойдёт на это. Не согласится ни на одну встречу. Даже не признает, что у неё и у нас вместе есть общая проблема. Она не сможет. Лишь разозлится, что я или кто-то ещё думает о ней так.

— Я ничего не утверждаю, а лишь предполагаю, мистер Картер. Голова и душа — это не моя специализация. Но нам лучше отложить этот разговор до завтра. Пойдёмте, я провожу вас.

Другая палата оказывается гораздо меньше и просторнее, чем та, которую мы недавно покинули. Но для меня главное то, что здесь есть обычная кровать и кресло, в которое я и сажусь, видя, как все мои беспокойные перемещения растревожили Александра. Он не плачет, нет, но кряхтит, видимо, желающий спать, а я с ним один на один, полный новичок и профан, почти растерянный и ежесекундно сомневающийся в своих действиях. Головка надёжно лежит на сгибе моего локтя, Алекс на ощупь ни горячий, ни холодный, а внутри меня всё равно всё дрожит и трясётся из-за нервов.

— Ты ведь будешь меня любить, да? Будешь любить своего папу? Даже когда я что-то сделаю не так? А я ведь определённо ошибусь, и не раз. Знаешь, я не особо терпеливый человек, но с тобой, ради тебя я обещаю стараться.

Говоря всю эту, возможно, преждевременную ерунду, я кажусь себе перевозбуждённым, лишённым равновесия и не верю, что моё состояние не отразится на ребёнке, смешно причмокивающем губками. Но Александр засыпает на моих руках намного раньше, чем я думал, что моё укачивание способно его успокоить и погрузить в сон. Аккуратно переложив сына в мобильную кроватку, чуть перемещая её туда-сюда время от времени, я достаю сотовый телефон. У меня есть новости, которые, будь обстоятельства иными, я бы сообщил всем ещё утром.

Ты стала бабушкой, мама. Вес две тысячи сто граммов. Рост сорок шесть сантиметров. У тебя ведь получится приехать утром? Александр очень хочет с тобой познакомиться.

Прости, если разбудил, пап. Знаю, ты никогда не выключаешь звук. Даже когда ложишься спать после больницы. Но я пишу, чтобы сказать, что ты теперь дедушка. Надеюсь, увидимся завтра. Спокойной ночи.

Я пропущу несколько следующих игр. У вас с Мэриан родился внук. Объясни всё, пожалуйста, парням. Приезжайте, как только захотите. Лив устала, но будет в порядке.

Ну, по крайней мере, физически. А всё остальное это уже другой вопрос. Он не для этого дня. Я слишком устал, чтобы думать о нём сейчас.