Три месяца, две недели и один день

Глава тридцать вторая

Писк приборов доносится до меня, кажется, даже прежде, чем я касаюсь ручки и открываю дверь. После он мгновенно становится гораздо громче, ярче и пронзительнее, едва исчезает соответствующая преграда. Мои глаза в течение секунды считывают то, как Лив, увидев, что это я, старается переместиться выше по кровати, изголовье которой приподнято достаточно вертикально, чтобы можно было почти сидеть. Во мне будто какой-то радар, настроенный на всё происходящее, зовущий и влекущий, и, сделав несколько шагов, пододвинув стул, чтобы сесть, я почти уверен, что из нас двоих вовсе не я тянусь за прикосновениями первым. Это странно, ведь мы вроде как должны быть заодно, а теперь я переживаю или не переживаю, но определённо не знаю, что ей сказали или чего не говорили, возможно, молча возложив это на меня. Это ощущается, как проблема, или мне только так кажется и представляется.

— Привет.

Переодетая в больничную сорочку в крупный горошек наверняка не без помощи кого-то из числа медицинского персонала, Лив оборачивает кулак своей ладони вокруг большого пальца моей правой руки. Нестерпимое желание сделать то же самое тотчас охватывает меня всего, и не в силах быть тут, но не касаться, я наконец сжимаю тепло в ответ и целую нежные костяшки пальцев. Мне не нравится видеть внутривенный катетер, выглядящий уродливым поверх ровной и приятно розовой кожи, к которому подключена капельница, но с этим ничего не поделать. Это вынужденно необходимо, что бы там не поступало в организм благодаря ей, успокоительные, питательные или обезболивающие препараты, и я говорю себе, что так надо, что врачам виднее, что они делают.

— Привет, — для удобства мои согнутые в локтях руки упираются в край матраца больничной кровати и, кажется, только усиливают существующий физический контакт, когда мягкая на ощупь ладонь почти исчезает из виду, окружённая всеми десятью моими пальцами.

— Ты уже знаешь?

— Да. А ты?..

— Как мне пройти через всё это? — словно игнорируя меня, Лив спрашивает об этом всё равно что у своего живота, всего опутанного датчиками, связанными с каким-то аппаратом с линиями и цифрами на мониторе. Я ничего не делаю, только лишь смотрю туда же, куда и она, ни в коем случае ещё не слабая и не выглядящая измотанной, но у неё в голове наверняка много всего, о чём я только могу догадываться. Пожалуй, услышать хоть что-то, позволив ей говорить, не перебивая, сейчас это самая здравая мысль. — Я не уверена, что вообще когда-либо буду готова к этому, даже через месяц, и у тебя дома нет ничего, что нужно, и я… Всё с самого начала не так.

— У нас дома кое-что всё же есть, и сейчас тоже. Мама подарила вещи на первое время, — будто чувствовала, что сами мы уже не подготовим даже самую малость, подозревала, что будет что-то такое, или просто хотела перестраховаться, подстраховать меня или нас. Хотя, возможно, это всё-таки больше забота обо мне, потому что я её сын, и, невзирая на внука, мои родители не обязаны любить того, кого люблю я. Впрочем, сейчас это не так уж и важно. Я могу бесконечно долго терзать себя подобными вопросами, но они уже ничего не изменят. Всё это лишь фон, как бы декорации и обёртка, и это всё приложится. Главное — это мой здоровый ребёнок. Наш здоровый и маленький мальчик, чтобы он преимущественно был таковым, когда появится на свет, даже если будет значительно меньше и легче доношенных детей, рождённых точно в срок. — Со всем остальным мы сможем разобраться позже. Ты не должна думать об этом прямо сейчас. Ты хочешь взглянуть? — я так и не показал Лив эти крохотные вещи, особенно надпись про маму и папу, но, может быть, теперь это сблизит нас? Отвлечёт и настроит на позитивный лад? Поможет ей раскрыться и сказать о своих эмоциях или боли, или других ощущениях вроде дискомфорта или чего-то подобного ещё больше? Мне бы очень этого хотелось…

— Нет, — шумно вдыхая, она опускает руку, хоть и не вынимает её из моей тесной и всеобъемлющей хватки, и с моим сердцем происходит всё, что только может происходить. Оно то проваливается куда-то вниз, словно в страхе, как будто ты на американских горках, то вновь начинает биться вполне спокойно и ровно, как тогда, когда я просто занимаюсь привычными вещами. Эта нестабильность, эти странные качели в моей голове вызывают почти физическую тошноту. — Ты что, не понимаешь, как мне больно?

— Нет, — я не извиняюсь и говорю всё так, как оно обстоит, но пытаюсь не думать о том, что данное слово, такое короткое и одинокое в отсутствии других деталей, лично для меня как раз-таки и звучит колоссально близко к очевидному оправданию. — Как я могу это понять, если ты не говоришь со мной об этом? Если даже не пытаешься всё описать? Без этого мне не осознать, как ты себя чувствуешь, даже приблизительно. Хотя бы в общих чертах, — будучи мужчиной, мне никогда не оказаться действительно в её шкуре, но мы всё равно можем разделить эту ношу друг с другом. Это бремя легко может стать нашим общим испытанием так же, как и этот ребёнок, если только она позволит себе частично переложить некоторый вес на мои плечи или и вовсе отдать мне всё, что есть. В крике или ненависти, или любым способом, какой ей только покажется возможным. Я приму неизбежное и никуда от этого не денусь. Никуда не захочу уйти прочь.

— Я не могу думать, каково это конкретно. Просто оставь меня в покое, — только не позволяй этому влиять на себя. Не позволяй. Я сильнее. Должен быть таковым. Столько, сколько потребуется. И за неё тоже, если выдержка ей вдруг откажет.

— Ну, я не могу этого сделать. Попробуй дышать глубже. И максимально ровно. Вдох, выдох, вдох, выдох. Ты сможешь, — мысленно я цепляюсь за тот факт, что рука Лив по-прежнему среди моих ладоней, словно в плену, но одновременно и в безопасности. По какой-то причине она прислушивается, замирая на несколько мгновений, подчиняется мне и, невзирая на всю ощущаемую мною напряжённость, делает протяжённый и затяжной вдох, а потом и медленный выдох. Привлечённый ощущением, что сбоку что-то промелькнуло, я поворачиваю голову влево и застаю ниспадающую линию какого-то графика на мониторе, которым и заканчиваются провода, идущие от живота. Я смотрю на экран ещё какое-то время, пытающийся разобраться в цифрах и в их возможных значениях.

— Это его сердце. Пульс… Он кажется запредельным, ведь так? — в данный момент число колеблется от ста пятнадцати до ста двадцати, для взрослого человека такое сердцебиение вообще ненормально, и я не знаю, как может быть так, что ребёнку от него не плохо. Тут в палату заходит медсестра, проходя прямо к монитору, и по её сохраняющемуся спокойному виду я понимаю, что всё, вероятно, именно так, как и должно быть. Она тщательно и усердно заносит данные в карту, но я интуитивно чувствую дискомфорт, излучаемый Лив из-за этого внимания и присутствия постороннего, будто от квалифицированного наблюдения ей только хуже и сложнее. Желание сделать хоть что-то переливается через край моей внутренней сущности.

— Ей обязательно лежать всё время на спине? Нельзя хотя бы ненадолго сменить положение?

— Хотите перевернуться на бок? Это может разрешить только врач. Я позову его, мистер Картер.

После осмотра, не занявшего много времени и установившего, что ребёнок находится в большей степени в правой части живота, Лив позволяют лечь на левый бок. Это создаёт ситуацию, при которой она оказывается ко мне спиной, и заставляет меня чувствовать себя чуть ли не одиноким, но я присматриваю за датчиками аппарата, чтобы те не отходили от живота, и это держит меня в относительном тонусе и помогает сохранять концентрацию. Наравне со взглядами, иногда находящими монитор, пока я не понимаю, что периодически взлетающая линия обозначает схватку, и не нахожу подтверждение этому в том, как Лив иногда сжимает одеяло, но делает это в беззвучном молчании. Мы больше не касаемся друг друга, и это почти больно, но не хуже, чем то, через что проходит она.

— Лив. Тебе что-нибудь нужно? Я могу предупреждать тебя о схватках. Смотреть их по монитору. Или, может быть, ты хочешь пить?

— Будто я сама их не чувствую, — она огрызается на меня, даже не глядя, просто говорит это, и всё. Мне неприятно, я не знаю, что делать из-за такой реакции, но, учитывая всё, эта грубость не должна ощущаться мною так тошнотворно, сильно и восприимчиво. Лучше её просто проглотить.

— Тогда что? Как ты хочешь, чтобы я поступил, чтобы тебе стало лучше?

— Перестань на меня смотреть.

Сжав зубы и промолчав, я обращаюсь к телефону. Время начинает ползти, словно улитка. Мы здесь, кажется, целую вечность, но по факту на часах ещё нет и четырёх часов ночи, а я уже предсказуемо как выжатый лимон. Невзирая на это, выдохшийся и напряжённый организм каким-то образом умудряется думать об игре, команде и баскетболе, о матчах, которые мне предстоит пропустить. Как будто это способ блокировать стресс, неизвестность и межличностное непонимание, сопряжённое с отсутствием эмоциональной близости и взаимовыгодного комфорта в данный момент. Минуту или две я думаю о том, чтобы дать знать родителям, что всё началось, даже если они не увидят моего сообщения до наступления утра. Будто почувствовав, куда меня могут завести мои собственные мысли, после очередной схватки, что теперь стало более частым явлением, через тяжёлое дыхание Лив отыскивает свой голос:

— Что ты делаешь?

— Ничего.

— Я слышу, как ты держишь телефон. Внутри меня словно туда-сюда перемещается поезд, и всё моё тело сводят судороги, как при припадке, а ты с кем-то переписываешься?

— Сейчас четвёртый час ночи, Лив. Все, кого я знаю, спят.

— Сколько мы уже здесь?

Она болезненно стонет, звук чего задевает меня за живое и все даже самые глубоко спрятанные струны души, и прикладывает ладонь ко лбу около границы влажных от пота волос. Видеть это медленное движение, возможно, совершаемое чуть ли не из последних сил, трудно и не является тем, с чем я могу справиться, не дотрагиваясь до неё там же левой рукой. Мысли все изничтожены. Я не уверен, что думаю хоть о чём-то. Может, именно поэтому едва ли замечаю дрожь в ответ на моё прикосновение, чувствуя лишь то, как, избавившись от неё, Лив становится ближе ко мне, когда я сдвигаю мешающие ей волосы прочь.

— Где-то часа три с половиной.

— Почему-то же всё это настолько долго? И так больно? Меня будто разрывает напополам. Так и должно быть?

— Я не знаю.

Дальше всё может измениться и не раз, но в данный момент времени переживание однозначно затмевает любое предвкушение, если такая эмоция вообще определяла меня хоть немного в течение короткого промежутка времени. Первые роды могут длиться и четырнадцать часов, и даже дольше, судя по информации, находимой мною в разное время в интернете, с преждевременными, возможно, что-то да иначе, но я всё равно не собираюсь ничего рассказывать. Эти цифры и такая длительность не особо и укладываются у меня в голове, что уж говорить о Лив? Ей не нужно знать. Невзирая на то, что она, вероятно, в любом случае узнает. Пусть сейчас в её сознании всё смешалось, спуталось и сплелось воедино не в лучшем смысле… После, лично взглянув на часы, ей может быстро открыться вся картина целиком. Но пусть это будет после.

— Так узнай. Пусть это вытащат из меня. Сил моих больше нет. И этот пот… Мои ноги никогда не потели, а сейчас они настолько мокрые, будто меня окатили водой из шланга, — она мечется по кровати, и я вижу человека сильного и жёсткого по своей эмоциональной природе. Но я охотно верю, что это может легко превращаться и становиться ничем, обесцениваясь, когда речь заходит о боли действительно физической, а спустя мгновение до меня и вовсе доходит кое-что ещё.

— Ты не вспотела.

— Да что ты говоришь? Думаешь, я не могу понять, когда по мне стекает жидкость?

— У тебя отошли воды, вот что это такое.

Дотянувшись, я жму на кнопку вызова персонала, и вместе с медсестрой в этот раз появляется и наш врач. Осмотр, на время которого я опять предусмотрительно отхожу в сторону, показывает, что я прав, будто бы было недостаточно взглянуть на пропитавшуюся жидкостью простынь. Теперь, когда раскрытие достигло восьми сантиметров, интервал между схватками становится совсем ничтожным. Они повторяются каждые три-четыре минуты, но этого всё ещё недостаточно, нужны десять сантиметров. Я не понимаю, почему, но слишком нервничаю, чтобы спросить при Лив или чтобы попросить врача ненадолго выйти со мной в коридор, но спустя какое-то время меня самого зовут наружу. Паника внутри почти пробивает верхнюю границу, а звук закрытия двери палаты чувствуется, как зловещий. Особенно на фоне того, что я не сильно хотел выходить и оставлять мать своего ребёнка наедине с чужими для неё людьми, даже если они больше не отходят ни на шаг только лишь с целью помочь и облегчить её муки.

— Я хотела обсудить с вами вопрос обезболивания. А именно эпидуральную анестезию. По всем показаниям сейчас самое время сделать данный укол, и тогда он подействует как раз вовремя, чтобы в наиболее активной фазе Оливия ощущала ослабление тяжести схваток. Это позволит возникнуть фактически онемению везде, где необходимо, но есть вероятность, что одновременно с этим скорость течения родов может замедлиться.

— Простите, но я не понимаю вас.

Голова сейчас едва ли соображает хоть что-то существенное за исключением того, что Лив плохо, и моего желания забрать всю её боль или хотя бы большую её часть себе. Но это невыполнимая задача, как бы сильно я не хотел прикоснуться, и чтобы все страдания стали моими, перетекли посредством контакта кожа к коже в моё тело. Поэтому в случае существования действительно действенного решения здесь просто не о чем думать. Мне лишь нужен особый подход. Более конкретное и подробное изложение, ведь даже днём я не стану вдруг силён в медицинских познаниях и тонкостях. Это в принципе не моя профессия. Я не должен разбираться в этом наравне с врачом, и меня почти злит, выводит из себя то, что я здесь, а не в том единственном месте, где хочу и обязан быть. Что ей вообще нужно? Почему всё так?

— Если мы не сделаем анестезию сейчас, то потом может быть уже слишком поздно, и она просто не успеет подействовать тогда, когда Оливии это будет особенно необходимо, и ей сделается ещё больнее, чем сейчас. Но также укол может здорово всё затянуть, снизить темпы раскрытия, и в таком случае при необходимости нам, вероятно, придётся вводить дополнительные дозы препарата, так как анестезия не вечная. Соответственно впоследствии потребуется гораздо больше времени, чтобы отойти от всего этого физически.

— Мне почему-то кажется, что обычно вы не спрашиваете о таком. Что всё решаете сами. Так почему сейчас. Это из-за того, кто я?

— Видите ли, мистер Картер, в чём-то вы очень даже правы. Обычно я не спрашиваю о таком у мужей, а полагаюсь исключительно на мнение будущей матери. Это процедура, основанная в том числе и на том, как она оценивает уровень своей боли по шкале от одного до десяти и готова ли ещё терпеть, но в данной ситуации я не думаю, что Оливия мне ответит. Я не всегда вижу связь даже между вами двумя, и лишь только поэтому мне кажется более уместным и правильным, если вы…

— Если это я поговорю с ней?

— Или просто скажите мне, что делать. Чего хочет она, — если бы я только сам знал это со стопроцентной достоверностью… Родить быстрее и, возможно, прочувствовать каждую частичку боли, которую я никогда не познаю, или же ощутить избавление, но сопряжённое с вероятностью того, что всё закончится гораздо позже, чем ради благополучия Лив мне хочется надеяться? Будто в моих силах решить это без неё. В смысле я и так подозреваю, что она, скорее всего, выберет, и нам ведь необязательно говорить всё в ответ на неизбежные в моём понимании вопросы, но как же это немыслимо сложно. Я помню, что мне хотелось для неё всевозможных страданий, чтобы ей пришлось прочувствовать каждую минуту, пока ребёнок ещё внутри неё прежде, чем он окажется с нами. Но я теперь другой, и она другая. Мы оба уже не те люди. Всё изменилось. Ведь так? И у неё всё равно нет часов перед глазами. Она же не ощутит словно замедление времени, если это всё-таки случится?

— Сделайте укол. Прямо сейчас.

— Да, сэр.

Мы возвращаемся обратно в палату, но я уже не сажусь на свой стул, а подхожу к Лив с левой стороны кровати. Моё прикосновение, скользящее вниз по слегка спутанным волосам, это чистый, лишённый всякого рассудка и слепой импульс, что концентрирует всё внимание на мне, невзирая на нервозность и неприятно выглядящую бездну в глазах, взирающих на меня. Зрачки в них настолько широкие, что ими почти съедена и поглощена вся обычно красивая радужка цвета насыщенного шоколада. Пустота почти засасывает, словно в трясину, и мне стоит немыслимых усилий не отвести взгляд, настолько внутри меня всё выворачивает от скребущего ощущения в сердце.

— Лив.

— Мне больше не выдержать.

— Я знаю, детка. Но потерпи ещё немного. Через минут двадцать станет получше. Тебе введут анестезию.

— Только вам нужно сесть, Оливия. Сесть и немного согнуться.

— Я не хочу. Просто не надо меня трогать. Я всё сделаю и так, — она стонет, слова вырываются между глубоким вдохом и выдохом, сиплые, задыхающиеся и бесконтрольные, и я знаю, просто знаю, что всё это чушь. Ничего не выйдет. На самом деле ей этого не вынести. А мне не справиться, если она станет пытаться. Сил видеть её такой и дальше просто нет. Они фактически исчерпаны до самого дна колодца.

— Пожалуйста, милая. Я помогу тебе сесть. Я сделаю всё, что скажешь, только не отказывайся.

— Не могу. Мне больно. Я просто больше не могу терпеть эту боль.

— Именно поэтому ты должна подняться, — Лив просто смотрит на меня почти без всякого выражения во взгляде, неожиданно потерянная, какой мне никогда не приходилось её видеть, и словно не понимающая своё местонахождение и состояние, и что от неё вообще хотят и требуют. Но, полежав так ещё с минуту или две, всё-таки опускается на спину и кивает, кажется, безостановочное количество раз прежде, чем вдруг с неизвестно откуда взятой силой нащупывает мою левую руку, в какой-то момент опущенную мною на край кровати. — Хорошо?

— Хорошо.

Я делаю, что обещал, поддерживаю и держу настолько крепко, что не думаю, что кто-то справился бы лучше, за исключением того, что не смотрю, как делают сам укол. Но и без этого я улавливаю миг ввода иглы в намеченное месте на коже, едва Лив вся напрягается и, вряд ли отдавая себе отчёт, прислоняется лбом к моей рубашке чуть ниже левого плеча. Всё идёт не так или наоборот точно так, как должно быть именно у нас. Усталость перед лицом новых вдохов и необходимостью их делать болезненно очевидна для меня. Я думаю, вдруг это пробудит чёрствость, отчаяние и темноту, когда муки и без того уже наверняка почти невыносимы, но у нас столько всего недосказанного и несделанного, что мы не можем просто бросить. Это не может быть концом. Не может быть прощанием.

— Я не позволю твоему сердцу окаменеть. Не позволю тебе закрыть его и отпустить меня, что бы ты сейчас не испытывала. Слышишь? Я не позволю. Ты не одна и никогда не будешь таковой.

— Дерек.

— Я знаю. Знаю.

Я умолкаю, и она тоже. Мы становимся лишь безмолвной поддержкой друг для друга, не прибегая к словам, которые так просто обесценить. Остаются лишь сознательные и неосознанные прикосновения и взгляды, моральная близость, достигающаяся посредством минимального физического расстояния, и в восемь часов пятьдесят три минуты утра всё наконец заканчивается.

Предполагается, что это должен быть самый счастливый день моей жизни или, по крайней мере, один из таковых, но прямо сейчас, в это мгновение я совсем не чувствую себя в соответствии с общепринятым мнением. Всё, что есть, это напряжение, стресс и жестокое давление внутри, не собирающееся проходить так скоро. Перед глазами лишь уставшая Лив, откидывающаяся на подушки так, словно кто-то высосал из неё самую последнюю крупицу сил. Ребёнок, мой… нет, наш сын… В руках врача по сравнению с ними он сильно крошечный, намного меньше, чем я надеялся и думал его увидеть. Он кажется синим и неживым в течение короткого мгновения, что я слышу слабое кряхтение прежде, чем его уносят. Меня определяют лишь мандраж и беззащитный страх. Но, пытаясь отодвинуть эти эмоции, от которых нет никакой пользы, я прислоняюсь лбом к мокрому левому виску, всему в каплях солёной жидкости, выступившей через поры по всему женскому телу. Этот момент, все последние часы, невзирая ни на что… Я просто больше не знаю, как когда-то мог думать, что смогу забыть и оставить Лив в своём далёком прошлом. Да я бы прошёл через всё, что было, снова, лишь бы соединиться с ней навеки посредством общего малыша. Но в её глазах нет ни тепла, ни нежности. Они совершенно пусты за исключением чего-то, что, возможно, является осознанием того, что я совсем не могу понять, и смотрят будто бы сквозь меня.