Три месяца, две недели и один день

Глава пятнадцатая

— Да, алло.

— Привет. Я тебя разбудил?

— Который час?

— Половина девятого, но это у меня, а у тебя половина седьмого, — разница в часовых поясах не так уж и значительна, но что по времени штата Иллинойс, что по времени Лос-Анджелеса ложиться спать ещё рано. Лив не отвечала на мой звонок достаточно долго, а теперь, всё-таки подняв трубку, звучит сонной и уставшей, и это мне не сильно нравится. Иногда мы ложимся спать посреди дня, когда чувствуем себя не лучшим образом, неважно, физически или морально, и надеемся проснуться уже в более собранном состоянии. — Ты в порядке?

— Да, всё хорошо, — я слышу шуршание постельного белья, пока Лив, вероятно, садится в кровати или как-то иначе меняет положение своего тела, а на фоне странный писк, но он едва различимый и может быть чем угодно, так что я почти сразу же забываю о нём, — я просто уснула. Ты подумал верно. Всё уже закончилось, да?

— Да. Мы победили, — и таким образом я бы сказал, что во все эти дни мы были на высоте. Первая выездная серия игр прошла довольно удачно. Две из трёх встреч остались за нами, субботняя в Далласе и сегодняшняя в Чикаго, и, несмотря на поражение в Сан-Антонио в понедельник, тренерский штаб вполне удовлетворён полученным результатом и рассчитывает на закрепление результата меньше, чем через три дня, уже на домашней арене. — 107:123.

— Что ж, это здорово. Спасибо, что сообщил. Так вы уже в отеле?

— Да, приехали где-то минут двадцать назад.

— Ну что ж. Полагаю, скоро вы пойдёте отмечать. Или все сильно устали?

— Вообще-то не совсем. Не так, как позавчера. Но я, наверное, останусь.

— Почему? — потому что теперь, когда напряжение спало, всё время не нужно распределять между географическими перемещениями, приёмами пищи, сном, тренировками и матчами, и мне некуда спешить, я впервые за эти дни могу поговорить с ней нормально и без всяких ограничений.

— Потому что это не так важно. Может, в другой раз, — победы ещё будут и не раз, а вот ребёнок вполне может оказаться первым и единственным. Не хочу ничего как бы пропустить. — Так ты точно в порядке?

— Да. Меня просто сморило, только и всего, — никогда не вздыхая и уж тем более столь как-то опустошённо и устало, Оливия делает шумный вдох рядом с микрофоном, резкий и дрожащий, и в ответ на это внутри меня пробуждается желание неминуемо оказаться рядом, протянуть руку и участливо коснуться. Но я слушком далеко и могу лишь только слушать и, если что, отвечать: — А так я всё ещё на спортивном канале. Тут как раз начинаются новости.

— То есть всё было настолько скучно?

— Конечно же, нет, — она резко переходит в состояние обороны и защиты, и мысленно я принимаюсь ожесточённо себя ругать. Стоило быть осторожнее с её чувствами. Невзирая на всю ту холодную неприступность, так часто излучаемую Лив, и ввиду её во многом уязвимого и шаткого положения, даже если она никогда не сознается, что оно является таковым.

— Это была просто шутка. Я не хотел тебя обидеть.

— Она не удалась. Ты как не умел шутить, так по-прежнему и не научился.

— Лив.

— Оставь меня в покое, — и тут она бросает трубку. Вот и пообщались… Хотя я не очень представляю, о чём бы мы говорили на протяжении получаса или дольше, как мне бы того хотелось, сейчас мою душу основательно сжимают стальные тиски.

Желания выходить куда-то в свет и так не наблюдалось, а теперь от него вовсе не остаётся ни следа, и я наотрез отказываюсь покидать номер и не даю выхода эмоциям за просмотром телевизора. Спустя неизвестное количество времени после ухода пытающихся вытащить меня друзей мой относительный покой нарушает стук в дверь.

— Джейсон? Разве ты не ушёл в боулинг вместе с остальными? — открывая её после серии повторяющихся звуков, когда становится ясно, что невидимый гость никуда не уйдёт, я никак не ожидаю увидеть в коридоре своего бывшего тестя. Я честно полагал, что парни позвали его с собой, и что, в отличие от меня, он не стал отказываться и уже давно запускает мячи по кеглям, но его нахождение по ту сторону порога как нельзя лучше свидетельствует об обратном.

— Я уходил, но вернулся. Чтобы узнать, как ты вообще можешь и смеешь так поступать. Ты не волнуешься о Лив, и я это если и не принимаю, то в чём-то понимаю, но я был уверен, что о ребёнке, уже фактически отобранном у моей дочери, ты уж точно будешь переживать, но что я вижу?

— Могу поступать как? Что ты имеешь в виду? — что за несусветный и высосанный из пальца бред я тут только что услышал? Разве я не забочусь о своём собственном дитя? Да я даже к его матери отношусь лучше, чем она того, возможно, заслуживает. И у меня нет и не было намерений лишать её малыша. Лив выбрала это сама. Приняла решение в одностороннем порядке. Определила его судьбу за нас двоих. Стала будто другим человеком, которого, на правах супруга я, выходит, только думал, что знаю. И всё это даже прежде, чем у неё начал расти живот. В нормальных семьях так не бывает. — Тебя что, муха укусила? Или пчела? — злой, ожесточённый и строгий, такой, каким я не всегда вижу его даже после разгромных поражений, Джейсон проходит внутрь. Я автоматически закрываю за ним дверь, ненавидя то, что он отвлёк меня от просмотра спортивного репортажа, посвящённого нашему матчу. Я был весь сосредоточен на мнении экспертов, разбирающих и другие сегодняшние игры, и почти забыл о том, как эгоистично Оливия отключила меня. — О чём вообще речь?

— О Лив и о тебе. Или, может, о вас двоих по отдельности. Я уже и не знаю.

— Можешь объяснить нормально и толково?

— Объяснить? Это ты объясни, почему я узнаю о том, что моя дочь в больнице, от своей жены? Ты в курсе или как?

— Что? В какой ещё больнице? Я говорил с ней всего полчаса назад и клянусь, она спала. Это то, что она сказала, — она в своей спальне, сонная и устроившая традиционное столкновение характеров, и если бы ей реально нездоровилось, наверное, она… Наверное, этого бы не случилось. Лив у себя дома. Она здорова, и физически ей ничего не угрожает. Да, я её потревожил, но всё хорошо. Хорошо. Должно быть так…

— Даже не хочу ничего слышать. У моей девочки была собственная семья, а теперь тебя нет.

— Разве это моя вина?

— Я этого не говорил, но у неё сейчас трудный период.

— Не она ли поставила себя в такую ситуацию?

— Дерек.

— Ты считаешь, что мне легко? Мне, будущему родителю-одиночке?

— Мы с Мэриан…

— Мне не нужна ваша помощь, если это ты её намерен предложить, — я нуждаюсь лишь в своих родителях и сестре, не в бывших родственниках, чтобы те иногда сидели с моим малышом и заботились о нём, пока меня нет рядом, и если мама или Лилиан заняты.

— Ты слишком жесток. Я не такого тебя знаю. Мэриан этого не переживёт. Неважно, что у вас с Лив, да и это больше ваше, чем моё дело, Дерек, но этот ребёнок наш внук или внучка, так что даже не мечтай, что мы забудем об этом.

— Я и не собирался вам препятствовать. В том случае если вы двое захотите видеть и знать его или её.

— Не если, а когда.

— Ладно, когда, — это не упростит мою жизнь, но я ведь не чудовище, верно же?

— А теперь надо найти хоть один билет на ближайший рейс. Собирай свои вещи, Дерек. Я пока свяжусь с Мэриан. Может, уже хоть что-то стало известно.

***

01:30

03:00

04:15

05:07

06:10

07:13

08:09

09:12

Затёкшая шея, сведённые судорогой мышцы, ноющие ноги… Кажется, просыпаясь в среднем каждый час, а сейчас страдая из-за итогов сна в машине, я видел все оттенки этой ночи. Небо из чёрного постепенно всё светлело и прояснялось и превращалось в синее, приближая наступление нового дня и часов посещения пациентов в Медицинском центре Рональда Рейгана. Время эта такая штука, которая будто специально длится словно вечность, когда ты больше всего мечтаешь об её ускорении, но это всё напрасные надежды. Теперь ночной рейс, на который мне с трудом удалось успеть незадолго до окончания регистрации около одиннадцати часов вечера вчерашнего дня с билетом лишь в хвосте лайнера, кажется пролетевшим, словно одно мгновение. Следующие же восемь часов с момента соприкосновения шасси с посадочной полосой в аэропорту Лос-Анджелеса до нынешнего момента, когда я снова просыпаюсь за рулём собственного внедорожника на парковке близ современного здания с отделением скорой помощи на втором этаже, ощущаются и воспринимаются не иначе, как ад на земле. С точки зрения нарастания выматывающих эмоций и депрессивных чувств они просто кошмар наяву. И домашние стены мне бы даже не помогли. Вот почему я фактически на улице. Провёл здесь целую ночь после того, как скинул чемодан и пересел в свою машину из такси.

Но скоро десять, и думать о чём-то другом, кроме этого, времени нет. Я привожу себя в относительный порядок, пытаюсь морально собраться и подготовиться к тому, что увижу и в каком состоянии обнаружу Оливию. К горлу снова и снова подкатывает тошнота из-за, возможно, голода, но скорее липкого страха потери, прежде чем в первые же минуты долгожданного нового часа я захожу в нужную палату. Наверное, пить горячее кофе из автомата, да ещё и практически залпом, было не лучшей идеей. Уже оно одно даже без всякой еды просится обратно наружу ввиду болезненного и скручивающего желудок зрелища, сочетающего в себе провода, капельницу, попискивающее оборудование, измеряющее жизненно важные показатели, и белые стены. Это всё не по-мужски, реагировать так. А как быть сильным, я и сам теперь не знаю. Но я, быть может, нужен, а Оливия по-прежнему нужна мне, так что выбор здесь невелик.

Она лежит на правом боку спиной к двери и, вероятно, спит, ну, по крайней мере, не оборачивается, чтобы проверить, кто пришёл. Я не заглядываю свысока в её скрытое со стороны лицо и просто опускаюсь на стул слева от больничной кровати. Пытаюсь унять, сдержать некую конвульсивность дыхания и утыкаюсь головой в застеленную постель рядом с тёплым телом в больничной сорочке. Грудная клетка поднимается и опускается, пульс и давление отображаются на мониторе, лекарственный препарат поступает в организм, и за вычетом всех причин и боли я просто рад быть рядом с Оливией. Возможно, даже все ощущения и ужасные минуты, что я продолжаю переживать, стоят того. Может, только так, пока она физически слаба и истощена, мы сможем побыть вместе, как прежде.

— Тебя не должно быть здесь. Ты говорил, что больше никогда не бросишь свою команду.

— Сейчас не они во мне нуждаются, Лив.

— А кто? Я что ли?

— Если бы ты хоть на минуту заглянула вглубь себя, поумерила свой пыл, то…

— То что? — я выпрямляюсь, как по команде, когда, пошевелившись, Лив переворачивается на спину и, немного посмотрев в такой же светлый, как и всё вокруг, потолок, прикусив нижнюю губу, наконец обращает свои глаза на меня. Глаза без следа макияжа, реально утомлённые, слипающиеся через раз и после открывающиеся с немыслимым трудом, совершенно тусклые и с ещё более очевидными кругами вокруг. Сколько она уже не спит нормально, что у неё, должно быть, окончательно развалился весь распорядок дня? Я видел её насквозь, но сомнений нет, это больше не так. Мне комфортнее не обращать внимания. Закрыться в своей скорлупе. Но результат всего этого… Вот он, буквально перед глазами.

— Не знаю я, что, но только посмотри, к чему мы пришли. И что с тобой случилось.

— Это просто железодефицитная анемия, и всё. Такое случается.

— Ты знаешь? — я слушал Джейсона после его телефонного разговора с Мэриан, звонил уже лично ей по пути в аэропорт, а потом и за считанные мгновения до полёта, узнав от неё всё о предпринимаемых медицинским персоналом мерах по исправлению ситуации, и несколько минут назад также отыскал врача для обнадёжившей, пусть и краткой беседы, но не думал, что Оливия в курсе. Что она основательно восприняла собственный опасный диагноз, когда ей, разумеется, его сообщили, ведь официально она мать и должна быть поставлена в известность в первую очередь. Я не думал, что она не выкинула тот из головы тут же, как нечто пустое и незначительное, едва за врачом и установившей капельницу с необходимыми лекарственными средствами и витаминами медсестрой закрылась дверь палаты.

— Я не глухая.

— Тогда ты знаешь, что это далеко не всё, — с наступлением беременности запасы железа имеют обыкновение истощаться, пока ребёнок забирает необходимое ему количество полезных веществ у матери. Когда в результате уровень гемоглобина также снижается, при тяжёлой степени всё это может привести к жалобам на одышку, учащённое сердцебиение, боли в грудине и голове и слабость в ногах. Именно это и произошло с Лив. Да, в лёгкой форме, без катастрофических последствий, но всё-таки теперь я знаю, почему иногда она выглядела слишком уставшей и утомлённой и, по крайней мере, однажды столкнулась с головокружением, и чем могут объясняться вероятные проблемы со сном. При неблагоприятном развитии ситуации, если бы Лив не почувствовала себя плохо, не сообщила своей матери и не потеряла сознание уже при ней, что окончательно сделано невозможным сокрытие данного факта… Нет, даже не хочу об этом думать. Мой ребёнок жив. Вот что главное. Это и то, что он гарантированно не остановится в развитии, не умрёт в утробе, и что мы его не потеряем.

— Но она вовремя диагностированная. Так что с твоим ребёнком всё в порядке, как я и гарантировала.

— Да ты его даже не хочешь. Вот почему всё это случилось. Он чувствует, что является нежеланным. Ты совсем ничего не понимаешь?

— И что конкретно, Картер, я должна понять?

— Что я думал, что этой ночью сойду с ума, Лив. Ещё в самолёте. Она… Пожалуй, она была самой страшной в моей жизни.

— Да, из-за ребёнка. Я уже поняла.

— И поэтому тоже, но не только, — я беру её левую руку и мягко сжимаю ту между своими ладонями, смотря в карие глаза и частично удивляясь, что Оливия будто бы застыла, окаменела и не отдёргивает свою кисть, как от огня. Не знаю, может, всё дело в некой пассивности, вызванной лекарствами, но я не возражаю. Нам обоим надо отдохнуть и набраться сил. А ей так особенно. — Это и из-за тебя. Мне хотелось как можно скорее оказаться рядом. Эти часы… Они тянулись словно вечность, и я всё ещё не верю, что утро уже настало, понимаешь? Будто всё это сон, который вот-вот закончится, и, открыв глаза, я осознаю, что вокруг по-прежнему темнота, а рассвет, такое чувство, не наступит никогда.

— Папа тоже здесь?

— Нет, там был лишь один билет. Но он вылетит, как только получится. В самом крайнем случае с ребятами, — качаю головой я. Этот билет… Может, надо было уступить его Джейсону, возразить ему, что я могу и подождать, и отодвинуть себя в сторону, раз, видимо, она хочет своего отца больше меня, но так я бы окончательно свихнулся. — Но ты слышала, что я сказал?

— А я должна была это слушать? Ты этого хотел?

— Зачем же мне ещё, по-твоему, это говорить? — но она ничего не отвечает, и единственными звуками становятся наши вдохи и выдохи, писк приборов и незначительный шум улицы и больницы. Наверное, всё это бесполезная трата времени. То, как я держусь за уже ушедшие вещи. За неё и за себя вдвоём. За нас. — То есть ты ничего не слышала? — и снова молчание, будто только что я и не вывернул свою душу наизнанку, ну, по крайней мере, частично. Ладно, просто выйди отсюда. Побудь снаружи хоть пять минут. Возьми перерыв. Нужно уметь отступать. Но голос, будто телесная хватка, сжимает моё сердце в кулак, когда я уже у двери и хватаюсь за ручку, и одновременно жестоко и ласково не пускает меня через порог. Жестоко, потому что от него моё тело отделял лишь один шаг, а ласково, потому что ответы, которые мы так сильно ждём, не всегда поступают в правильный момент и в красивой обёртке, но от этого они не становятся менее желанными и необходимыми.

— Картер?

— Ну что ещё?

— У нас… — Лив прочищает горло прежде, чем продолжить, — то есть у тебя будет сын.