Три месяца, две недели и один день

Глава двадцать шестая

— Поспи ещё.

Я шепчу это, склоняясь над Лив, пока снаружи, различимый через открытые двери, ведущие в патио из гостиной, доносится шелест искусственных водопадов и настоящих тропических деревьев, и провожу рукой по предплечью. Мы приехали в Санта-Монику около полудня, и, войдя в домик в двух шагах от побережья от океана, я предложил немного отдохнуть с дороги. Но самого себя в данное уравнение я не включил и почти всё последнее время вплоть до этой минуты провисел на сотовом телефоне, разговаривая с Джейсоном и убеждая его сказать парням правду, а не придумывать какую-нибудь ахинею, как объяснение моему отсутствию на сегодняшней встрече с соперниками из Денвера. С нас всех уже достаточно лжи и вранья. Если уж не можешь или не хочешь где-то быть, то нужно, по крайней мере, честно признать причину, не заменяя её бредом чистой воды и ссылаясь на нелепые оправдания, отличные от реальности, в которой ты просто пытаешься решить личные проблемы.

— Я думала, ты тут, — всего на мгновение взглянув в сторону окна и двери между спальней и садом, которую я не занавесил, Лив переводит взгляд на меня. В нём обнаруживаются глубоко засевшее огорчение и проблески чего-то по-настоящему печального и грустного. Ей плохо, что я не остался и не был с ней?

— Я тут, — на автопилоте откликаюсь я, не уверенный, что понимаю правильно, какой именно смысл вложен в эти слова. Или я просто ошибиться, но желаю, чтобы она всё объяснила, невзирая на возможный итог. Не хочу больше бежать, молчать и зарываться в песок. Хочу вместе встретить Рождество. Хочу провести с ней остаток жизни…

— Я имею в виду в постели… Но я открыла глаза, а тебя здесь не было, — Лив приподнимается в кровати, упираясь локтем в матрац, и дотягивается до моей левой руки, твёрдо и стоически глядя в мои глаза. — Ты уходил? — да, но прежде, словно безумец, я наблюдал за тем, как поднимется и опускается её грудная клетка, дыша за двоих. Я наблюдал, пока не испугался, что мой пристальный и въевшийся взор может разбудить.

— Надо было позвонить Джейсону.

— Если ты отказываешься из-за меня, и я всему виной… — Лив выглядит соответствующе сказанному, и я вздыхаю в огорчении и отчаянии. Мне кажется, что суть любви состоит в том, чтобы заставить человека поверить, что он самый прекрасный и идеальный и заслуживает любых жертв, а эта женщина не видит себя такой. Сейчас же это единственное, что мне хочется ей показать или хотя бы сказать. Если я действительно люблю. — Что ты делаешь?

— Хочу лечь рядом, — и, снимая куртку со свитером, я так и поступаю, забираюсь под одеяло и поправляю его за своей спиной. Оливия вся вздрагивает и будто пытается отшатнуться прочь от оставшихся на моих ногах и туловище вещах:

— Боже, да ты же холодный, — на ней лишь тёплые носки и та самая моя растянутая и уже прилично заношенная майка. Я задумываюсь, выбираться отсюда или нет, но меня останавливает стискивающее прикосновение к рубашке в её передней части в сочетании с голосом около моей шеи. — Хотя это даже бодрит, — полуулыбка это ещё не улыбка, но видеть расположенность, то, как Лив не скрывает свою привязанность, а наоборот выказывает её в полной мере после всех этих месяцев… Да, это настораживает и удивляет, но гораздо больше делает меня счастливым и даёт веру, что мы не напрасно проделали весь путь и приехали сюда. Что эти несколько дней пойдут нам на пользу, и что там, где лично нас никто не знает, мы сможем наконец поговорить. — Мне нравится чувствовать тебя так близко.

— Но время для пляжа неподходящее, — сейчас не лето, и всё, что мы сможем, это прогуляться по берегу вблизи кромки океана, да и то если позволит погода. Я не совсем знаю, о чём только думал, когда нашёл и забронировал бунгало при отеле в паре часов езды от дома. В том смысле, что, может, стоило уехать куда-нибудь подальше. Например, туда, где снег. Но если даже не учитывать то, сколько времени нам пришлось бы провести в пути, то, когда твоя жена беременна, вариантов проведения досуга априори не так уж и много. Снег же так и вовсе главным образом нужен тем, кто катается на горных лыжах или занимается сноубордом. Но мы ничего из этого не умеем, и в любом случае эти занятия не для беременных. — И чтобы держать двери открытыми, тоже. Я закрою.

— Ты только лёг. Можешь просто обнять меня? — вдруг, но не слишком неожиданно просит Лив, передвигаясь, чтобы наши лица были на одном уровне. Также сместившись, я просовываю левую руку под её тело, с готовностью и радостью прикасаясь к его теплу и придвигаясь к нему ближе. Только полный дурак, не ценящий момент, поступил бы иначе. Но в этом всё равно есть что-то, напоминающее о дистанции, и не только мне одному. — Сейчас ты наверняка спрашиваешь себя, почему я не говорила этого прежде. Почему только теперь. Но я и сама не знаю. Мне проще отталкивать, — это каждому так. Легче разрушать, чем строить, обижать, чем прощать, и врать удобней, чем верить. Тут мы с ней ничем не отличаемся друг от друга. — Просто между нами всё ещё что-то есть. Хотя сделанного и не воротить, — наши ноги переплетаются под одеялом, её полуобнажённые, но тёплые и даже почти горячие, и мои несколько продрогшие под джинсами. Наверное, мне только так кажется, но ощущение такое, что Лив и ребёнок согревают меня. Что мы все служим друг другу грелкой, хотя я и вряд ли вношу действительно какой-то вклад, а этот разговор всё равно не напоминает тот, что способен закончиться просьбой о прощении. — Я ведь всё разрушила, да?

— Не всё, — качаю головой я, опуская правую ладонь на уже очень круглый живот под своей майкой на женском теле. — Ты взяла её из моего комода, так?

— Хочешь, чтобы я вернула?

— Нет. Конечно, нет, — обдумывание плотно сжимает мои губы между собой, а зубы словно вот-вот прикусят их, чтобы не дать мне ничего сказать. Но долой всю слабость. — На тебе она смотрится лучше. Так, как будто ты моя, — ни одной из девушек, побывавших в моей постели, я никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял брать свои вещи, чтобы те потом пахли ими, но Лив это изменила. Все они спрашивали разрешение, в ответ на что всегда получали лишь отказ. Только в случае с ней я просто кивнул головой, когда увидел желание позаимствовать мой халат, чтобы впервые принять душ в моём доме, и сомневающийся взгляд, наверное, основанный на всём том, что ей довелось обо мне услышать. — Только я не вижу тебя. Не знаю, какая ты теперь. Под ней. Понимаешь?

— А ты и не должен. Я не хочу, — в моём мозгу вспыхивает предупреждение, словно красный сигнал, подобный тому, что используется на производстве или в механизме, чтобы дать понять персоналу, если что-то идёт не так. Но я слишком слеп или глуп, или и то, и другое вместе, чтобы прислушаться к нему.

— Не должен знать? — оскорблённый и задетый, нелепо спрашиваю я. Мой голос становится всё громче с каждым словом. — А как, позволь спросить, ты в таком случае собираешься быть со мной дальше? Месяц? Год? Всю оставшуюся жизнь? Будешь одеваться и раздеваться под одеялом или запираться в ванной? — всё беззаботное настроение улетучивается в мгновение ока, едва Лив выбирается из кровати, оставляя меня в ней одного, но чёрта с два я на это согласен.

— Где мои штаны и носки?

— Я временно положил их на диван. Но зачем они тебе? Ты же не собираешься уехать? — наблюдая за её перемещениями, спрашиваю я, охваченный внезапным тревожным ожиданием и осознанием того, что, пожелав вернуться домой, она вполне сможет обойтись без меня и моей помощи. Достаточно будет только вызвать такси. — Для тебя это слишком? Мои вопросы? Ты хочешь…

— Мы даже ни разу толком об этом не говорили. Не планировали ребёнка, — её голос такой же громкий, как и мой, когда она останавливается по сторону кровати, вся слабая и измотанная, но выглядящая независимой, что удерживает меня на расстоянии нескольких шагов. — А потом случилось это. И желание перестало быть просто желанием. А теперь ты хочешь увидеть то, во что я превратилась? Это… — Лив показывает на себя и своё тело, — совершенно не то, что ты помнишь или думаешь, что помнишь. И не то, что ты когда-то хотел.

— Не перестало, — качаю головой я, касаясь переносицы трущим и агрессивно-жёстким движением, как почти всегда в минуты болезненного волнения и пребывания на грани. Но мой голос, как никогда, немыслимо твёрд, — думаешь, я больше тебя не хочу? Но это не так. Здесь… внутри всё болит, — мои пальцы сжимаются в злой кулак, еле сдерживающийся от того, чтобы ударить меня самого, и я знаю, что показал бы ей всю силу своей потребности, если бы она позволила и не относилась к себе столь негативно, не воспринимая собственную фигуру, как что-то, вероятно, мне противное и омерзительное. Заставил бы её увидеть то, что думаю и чувствую сам всякий раз, когда смотрю на неё, даже когда пытаюсь загнать эти мысли и ощущения глубоко внутрь себя. Благословение и трепет, что именно она, а не кто-то ещё, мать моего ребёнка. В глубине души я никогда не испытывал бы такого… проникающего блаженства, такой… переполняющей радости… с другой женщиной. — Желание… оно просто обрело другую форму, потеряло свою эфемерность и стало чем-то, что я и ты… мы сможем почувствовать и к чему сможем прикоснуться. Новым человеком, который возьмёт только лучшее от нас двоих.

— Да откуда тебе это знать?

— Это не знание. Это вера. Что мы вырастим кого-то, кем сможем гордиться. А я даже не могу ощутить эту жизнь внутри тебя. Думаешь, я хочу, чтобы ты разделась, из низменных соображений? Чтобы заставить тебя ощущать дискомфорт? — наверняка я уже принуждаю её его испытывать, но как быть с моими чувствами и эмоциями? С тем внушительным сроком, в течение которого я приобрёл обыкновение и пагубную для меня привычку их скрывать? — Нет, я просто желаю быть как все те отцы, которые могут поцеловать своего ребёнка, даже не видя его, задолго до настоящей встречи. Я хочу взять тебя за руку и пройтись с тобой так хотя бы здесь, где мы можем затеряться. Я могу это сделать? Например, если мы пойдём к океану?

***

День проходит спокойно и неторопливо. Наверное, кто-то скажет, что так не бывает. Что предательство, боль и злость всегда напоминают о себе и уж тем более никогда не забываются в течение каких-то суток. Даже когда тебе становится хорошо рядом с тем же человеком, которому ты обязан самым большим своим страданием, и ты начинаешь думать, что плохих вещей и вовсе не существовало. Возможно, они, и правда, не исчезают, но я стараюсь не допускать мрачных мыслей. Отгонять их по мере возможности. Хотя это и не даётся мне легко. Например, поддерживать диалог часто за двоих в наполовину заполненном ресторане.

— Знаешь, послезавтра начнётся голосование по определению тех, кто сыграет в матче всех звёзд, — я завожу разговор о ежегодной показательной баскетбольной игре. Она состоится шестнадцатого февраля будущего года вскоре после выбора капитанов команд и общего списка игроков в ходе волеизъявления болельщиков, журналистов и нас, тех, кто регулярно выходит на паркет, тоже, — Джейсон наверняка говорил об этом.

— Да, говорил. Хотя скорее упоминал вскользь, — смотря на меня, Лив держит вилку зажатой среди пальцев левой руки и прислонённой к тарелке, не поднося кусочек белой рыбы ко рту. Правая же рука скрывается от меня под льняной белой скатертью. — Ему трудно свыкнуться с тем, что, как тренер, в этот раз он не сможет возглавить ни одну из команд.

— Но он ведь так и так бы не смог. Нельзя быть тренером два года подряд. Это запрещено правилами.

Первый и последний раз Джейсон был тренером на матче всех звёзд прошлого сезона, и уже один этот факт не позволил бы ему удостоиться подобной чести снова так скоро. Так ещё и тот год для Лейкерс стал самым провальным и неудачным за последние лет пять или шесть. С шестьюдесятью пятью поражениями мой на тот момент бывший клуб даже не смог продвинуться дальше регулярного чемпионата. Я с Никс, впрочем, тоже не преуспел, но наша статистика была всё-таки чуточку да лучше. Хотя и это не позволило владельцам нью-йоркской команды посчитать, что затраты в меня себя оправдали, и захотеть продлить контракт.

— И отец это знает. Но ему… У него сейчас довольно трудное время. Пожалуй, ему было бы проще, если бы он оказался не у дел именно из-за этого пункта, а не потому, что в предыдущем сезоне возглавляемая им команда была ужасна и даже не прошла в плей-офф. Тренерами ведь…

— …становятся те, чьи команды имеют самый большой процент побед в своей конференции, исходя из статистики по состоянию на февраль прошлого сезона.

— Это я и хотела сказать.

— Ты в порядке? — спрашиваю я, теперь не способный не думать о том, что могло означать не оставшееся мною незамеченным движение, когда Лив пару минут назад убрала руку с поверхности стола. Лишь сейчас она возвращает её в поле моего зрения, сжимая ладонь вокруг стакана с водой в жесте, подозрительно сильно напоминающем мне нервозный.

— Да. Хотя, наверное, не совсем. Просто я ужасная дочь, Дерек. Ты был нужен моему отцу, такой перспективный, преуспевающий и способный вытаскивать игру из самого болота.

— Но не всегда.

— А я забрала тебя у него, — Лив словно не слышит моих слов, которые должны были бы её перебить, и просто продолжает говорить, — разрушила то, что вы оба создавали на протяжении двух лет с тех пор, как одновременно стали частью команды, — мы с её отцом действительно оказались в Лейкерс в один и тот же год, это было в две тысячи шестнадцатом, так что я знаю Джейсона на год дольше Лив. Удивительно, но у нас с ним никогда не возникало проблем с моим неповиновением, его тиранией или чем-то подобным. Мне неоднократно случалось наблюдать, как Тимоти и Митчелл не всегда делали то, что им велели, но я просто верил тому, кто направлял нас и желал побед не меньше нашего, слушал его и хотел достигнуть успеха. Оправдать возложенные на меня надежды, и чтобы никто, едва войдя в состав, не вылетел из команды. Учитывая то, что команда по большей части продолжила состоять из уже давно находившихся в ней игроков, и это нам в первую очередь требовалось находить с ними контакт, на протяжении двух моих первых сезонов в профессиональном спорте все вместе мы были сильны и выглядели довольно перспективно. До тех пор, пока я не ушёл. Вот что, вероятно, реально могло выбить Джейсон из колеи. — Всё работало, как часы. Ты и другие парни, и то понимание между главным тренером и игроком, что с первых дней сложилось конкретно между вами. Но потом я решила, что устала и от танцевальных кастингов, и от съёмок в рекламе, пусть они и приносили мне деньги, что мне недостаточно видеть своего отца лишь дома, что будет неплохо сменить обстановку, а тут как раз новый набор в группу поддержки. Почему бы, спрашивается, и не попробовать, особенно если втайне мне всегда этого хотелось? И вот так ты впоследствии и оказался далеко от дома и от всего, что тебе дорого. Всё это из-за меня. И, если смотреть со стороны, всё было зря. Я словно увела тебя из семьи, но не заменила её собой.

Лив отводит глаза, разрывая зрительный контакт. Я вижу движение её горла при глотании и то, как она снова убирает нижнюю часть руки под стол, в этот раз предполагая, что та, наверное, касается живота. Насколько высока вероятность того, что прямо сейчас она может чувствовать толчки ребёнка, а я нет?

— Но вообще-то я тоже там был, помнишь? Никто не принуждал меня к переезду.

— Но никто и не сказал, что ты можешь остаться, и что именно так тебе и стоит поступить. Что это будет лучше всего. Я не сказала, просто приняв то, как скоро ты сжёг мосты, даже не думая о том, что ехать со мной вовсе необязательно. А теперь на мне платье, которое уже еле-еле застегнулось на моём теле, хоть единственный раз я и надевала его всего-то чуть больше месяца назад, и фактически купленное на твои деньги. Ты так часто клал их на мой счёт, что без них у меня сейчас почти ничего бы не было, но мы… Ты и я… Мы словно играем какие-то роли. И ты смотришь так, как вообще не должен смотреть.

— Никто не может решать за меня, что я должен, а что нет. Я бы не выдержал расстояния.

— А это всё ты, по-твоему, выдерживаешь?

— Лив.

— Но этот твой костюм….

Это звучит как обвинение, причём на данный момент самое странное и абсурдное в моей жизни. Но, придя к выводу, что Лив, наверное, просто сочла необходимым выговориться, я не уверен, что стоит этому мешать. Потому что кто знает, когда будет такой момент снова, и будет ли он вообще, но когда мне удавалось реально смолчать в последний раз?

— Мой костюм? — потеряв прежде наметившуюся в голове мысль, я осматриваю себя и свой внешний вид в той степени, в какой любой другой мужчина на моём месте вообще способен оценить себя со стороны, когда мы физически не можем досконально разглядеть собственную же одежду без зеркала. Я не нахожу ни пылинок поверх чёрной ткани пиджака, ни видимых глазу пятен на белоснежной рубашке, которые могла бы поставить еда. — А с ним что не так?

— Ничего. Кроме того, что мне хочется снять его с тебя.

Я не неженка, да и никогда ею не был, с моим-то списком девушек, побывавших у меня в постели. Но в связи с такой внезапной прямолинейностью мог бы легко взять и поперхнуться буквально здесь и сейчас из-за воды или еды, не будь мои тарелка и стакан, к счастью, давно пусты.

— Что?

— Со мной словно всё не так. И причём уже довольно давно. Я чувствую неудовлетворённость. Желание. Почти постоянно. Если у кого-то из нас и есть низменные соображения, то уж точно не у тебя.

— Я не буду заниматься с тобой сексом, — совладав с собой и собственным голосом, спустя несколько секунд молчания, которые казались целыми минутами или даже часом, наконец вроде бы достаточно твёрдо говорю я. Но скорее в нашем случае вообще нет никаких гарантий. Возможно, на самом деле я подразумеваю лишь то, что этого не будет на её условиях. Хотя, может, надо просто выждать время. Я прочитал достаточно разной информации, чтобы иметь представление, что женщины испытывают наиболее сильное влечение к своему партнёру во втором триместре беременности. Тем не менее, оно всё равно начинает неизбежно спадать по мере того, как живот становится всё больше и больше, а мужчина нередко сталкивается со страхом навредить собственному ребёнку. Тем самым пара и вовсе перестаёт об этом думать. Я цепляюсь за первое же разумное объяснение всему происходящему, приходящее мне на ум неожиданно легко и просто, будто мы и не говорим о потенциально неловких вещах. — У тебя просто гормоны, потому что ты долго ни с кем не была.

— Я долго не была с тобой. А больше я никому и неинтересна.

— Но они могут пройти. А для меня это не игры и не сиюминутные порывы, — наверное, её слова должны были мне польстить, как если бы она буквально сказала, что я единственный, и физически со мной в любом случае никто не сравнится. Но, вдруг потерявший всякое терпение, решившись проигнорировать весь свой изначальный план по поводу того, чтобы дождаться Рождества, я не акцентирую внимание на своеобразно обозначенной верности и погружаю руку во внутренний карман пиджака. Мне удаётся пристроить довольно объёмную чёрную коробочку на ничем не занятом свободном пространстве на столе. — Я увидел это в Милуоки ещё до игры и сразу же подумал о тебе. В том смысле, что ещё больше, чем минутой раньше. Ты откроешь? — мне страшно мгновенно нарваться на отказ, что Лив даже не захочет или не пожелает взглянуть, а я ведь просто нуждаюсь в том, чтобы сделать ей приятное, порадовать её, сделать счастливее. Хотя даже не уверен, что она расценит всё это так же, как я. Может, ей вообще необходимо что-то конкретное? Вдруг она не просто так говорила о том, чтобы без меня уже давным-давно была бы на мели? Боже, это становится всё более невыносимым с каждой новой секундой. Мои мысли, и рука, которой я нервно провожу по волосам, но тут Лив всё-таки поднимает крышку, и дышать незамедлительно становится чуточку, но легче.

— Зачем ты это делаешь?

— Потому что могу и хочу, — я смотрю на спиралевидный браслет из белого золота с бриллиантами, выделяющийся на чёрном фоне, ни в коем случае не ожидая, что Лив будет прыгать от восторга, ведь это не о ней, но в то же время желая большего. Чтобы она прикоснулась к украшению и просто взяла его себе, ни о чём не спрашивая, а не выглядела, словно навеки застывшая статуя. — Тебе не нравится? Может быть, примерим?

— Нет, я этого не заслуживаю. Я даже не могу попросить… Ты не должен был.

— Я же сказал, что это решать не тебе, — моя правая рука спонтанно, быстро и несильно сжимает нежную левую ладонь, дотягиваясь до неё через стол, — и никому другому тоже. Не надо извиняться в угоду мне, — говорю я, думая, что понимаю правильно, о чём именно только что шла речь, пусть и не могу добавить, что это вообще неважно и не имеет значения. Прямо сейчас я готов полностью пожертвовать мыслями о том, что всё равно не изменить. — Давай просто без увёрток и незнания. Мы ведь взрослые люди и в ответе не только за свои жизни, но и за жизнь маленького человека. Ответь мне прямо. Ты хочешь быть со мной? С ним? Хочешь остаться с нами? — спустя пару секунд я уже начинаю полагать, что, как обычно, ничего не добьюсь, просто бессмысленно тратя своё время, но Лив отвечает мне:

— Я думаю, что умру, если не останусь, — это тихо, но чётко и так уверенно, что я легко могу и готов в это поверить, и у меня не возникает ни единой мысли не спешить. — И ребёнок… Иногда я стараюсь вспомнить, как всё было до него внутри меня, но в голове словно чистый лист. Пустота. Будто тот период моей жизни и вовсе никогда не существовал.

— Тогда пойдём.

— Куда?

— Туда, где ты сможешь снять мой костюм.