Три месяца, две недели и один день

Глава тридцать шестая

Его ручки с удовольствием держат бутылочку со смесью. Я знаю, это не продлится долго, ведь для подобного, невзирая на свои пять с небольшим месяцев, восемь килограммов и шестьдесят сантиметров роста, Александр ещё слишком мал и не обладает достаточным количеством сил. Я сам крепко сжимаю ёмкость в её нижней части, не отрываясь, смотрю на него и думаю обо всём том, чему он уже успел научиться. У него есть любимые игрушки, перекладываемые им из одной ладошки в другую, которым он отдаёт явное предпочтение на фоне остальных, но всё равно периодически пытается их грызть, когда никто не видит. Он умеет переворачиваться со спинки на животик и, думаю, готовится вскоре поползти, интересуется окружающим миром, начинает осознанно требовать внимания и активно проявлять собственные эмоции, порой даже очень агрессивно. Тогда переход между чувствами занимает всего лишь несколько секунд. Александр способен произносить какие-то слоги, а иногда и невнятные будущие слова, адресованные конкретному человеку или связанные с предметами, и однозначно узнаёт людей, находящихся с ним постоянно. Я предполагаю, что, будь в нашем окружении посторонние, он бы их остерегался и боялся. Что он бы не подпустил к себе её. А я? Я не знаю.

Мы гуляем в парке в самом центре Лос-Анджелеса, заняв скамейку напротив фонтана. Несмотря на шум воды в нём, шелест листвы деревьев и разговоры людей, разместившихся на зеленеющих лужайках в наслаждении летом и соответствующей ему погодой, здесь довольно уютно и спокойно. Александр только что проснулся после дневного сна на свежем воздухе и, кушая, одновременно смотрит вверх на немногочисленные облака, проплывающие по солнечному небу. Не сводит с него взгляда своих карих глаз. Таких же, как у неё.

— Как ты думаешь, твой папочка сегодня победит? Станет первым?

Финальная стадия чемпионата традиционно включает в себя семь встреч, и буквально через несколько часов состоится наша заключительная игра. Игра, которая определит, кто в этом сезоне сильнее всего, мы или Бостон Селтикс (прим. авт.: американский профессиональный баскетбольный клуб, располагающийся в Бостоне, штат Массачусетс. Выступает в Атлантическом дивизионе Восточной конференции Национальной баскетбольной ассоциации. Клуб был основан в 1946 году и за время своего существования 17 раз выигрывал титул чемпиона НБА). У нас пока ничья. Я и моя команда… Мы либо выиграем, либо упустим титул из своих рук и не завоюем заветный кубок, памятный трофей в виде мяча, влетающего в корзину, который останется у нас навсегда (прим. авт.: Кубок Ларри О’Брайена — трофей чемпионов Национальной баскетбольной ассоциации, им награждается команда, победившая в финальной серии игр плей-офф до четырёх побед. Впервые кубок был представлен в 1978 году и с тех пор ежегодно вручается победителю Финальных игр НБА. Изготавливается серебряной фабрикой Tiffany & Co каждый новый сезон. Выигравшая команда оставляет кубок на постоянное хранение у себя. Год и название команды гравируются на кубке. Он зачастую демонстрируется на домашней арене команды). Впервые в своей жизни я могу стать чемпионом. Если этого не случится, если мы не соберёмся перед последним рывком, это разочарование потребует немало времени, чтобы оправиться от него. За все эти годы, что мы с Митчеллом и Тимоти являемся частью команды, мы ещё никогда не были столь близки к глобальному триумфу. Но, возможно, всё это слишком хорошо и невероятно, чтобы быть правдой. Ничего не случается одновременно. У меня уже есть сын.

Отпуская бутылочку и отказываясь доедать, Александр отвечает мне что-то на своём языке, эмоционально реагируя на мой голос беззубой улыбкой. Мне кажется, что я слышу чётко выраженное «па-па», но этот короткий миг наступает и проходит так быстро, что мне не удаётся ничего успеть понять. Моя рука начинает медленно и спокойно перемещать коляску туда-сюда, но маленький носик морщится в неудовольствии так же, как и лобик под шапочкой и капюшоном комбинезона в тёмно-синюю и голубую полоску и с небольшими мягкими ушками. Останавливая движение, я достаю Алекса из люльки, прижимая к себе тёплое, маленькое и приятное на ощупь тельце и вдыхая запах смеси и младенчества, исходящий от него. Может быть, в следующий раз, когда я увижу его спящим поздно вечером и уговорю себя не прикасаться, чтобы не разбудить, я уже буду не просто игроком команды, показывавшей великолепную игру на протяжении всего чемпионата, несмотря на случавшиеся поражения, неудачи и даже трагедии, и заслуженно прошедшей в финал. Может быть, я буду чемпионом, который однажды приведёт своего сына на арену и покажет ему довольно увесистый кубок, после чего мой маленький мальчик станет гордиться мною только больше, чем до этого.

— Куда ты смотришь, родной? — шепчу я, поглаживая его животик, развернув Александра лицом к миру и спинкой к себе. Бессильный сражаться и игнорировать, я чувствую что-то странно похожее на влагу в глазах. Она словно говорит мне, что я непременно сломаюсь, сейчас или чуть позже, неважно, но что это обязательно случится, и тогда меня не ждёт ничего хорошего, но чёрта с два. Эта часть никогда не победит. Я буду сильным всегда и каждый день. — Что тебя так заинтересовало? Птички? Или вода? — Алекс прикасается к моей левой руке около запястья, что-то лопоча и сжимая её довольно сильно, и я целую ушки на капюшоне, поправляя немного сползшую ниже оптимального шапочку. — Знаешь, что мы обязательно сделаем, когда ещё чуть-чуть потеплеет? Ты сможешь коснуться водички. Я тебе обещаю. Но сейчас мы с тобой поедем домой. Папочке нужно помочь команде.

***

Паника, стресс и заряженность. Нацеленность на результат. Всё это, кажется, можно буквально понюхать, настолько всеми этими эмоциями пропитался воздух в раздевалке, и наполнилась атмосфера, царящая вокруг. Моя голова одновременно пуста и загружена. Мыслями, вариантами развития событий, своими предполагаемыми действиями, тактикой, сильными и слабыми сторонами, как нашими, так и соперников. Я не предполагаю, как всё сложится или не сложится, я просто живу и существую в этом моменте, слыша почти тишину, которая и вовсе сменяется безмолвием, когда в помещение входит Джейсон. До начала игры, которая определит всё и поставит жирную точку, остаётся не больше двадцати минут. Кто-то победит, а кто-то проиграет. Это неизбежные вещи. Я надеюсь, нам повезёт. Мы сделаем всё, что от нас зависит. Я-то уж точно. Джейсон знает, что мы не нуждаемся в дополнительной мотивации и побуждающих словах, но, как наш главный тренер, он выглядит, как никогда серьёзно. Сосредоточеннее и жёстче, чем когда-либо прежде на моей памяти.

— Все мы знаем, что великие моменты рождаются из великой возможности. И это то, что определённо есть у вас сегодня. Это то, что вы однозначно заслужили. Это ваш шанс. Но я хочу, чтобы вы относились к нему так, как будто в вашей жизни он больше ни разу не повторится. Будто для вас он единственный и уникальный в своём роде миг, позволяющий вам сделать что-то такое, что вы сейчас собираетесь сделать и тем самым оставить память о себе в истории. Лучше посмотрите на парня рядом с вами и увидьте того, кто пройдёт через всё рядом с вами, кто пожертвует собой ради команды, потому что знает, что каждый из вас сделает то же самое. Потому что это и есть команда. И мы либо победим всей командой, либо умрём поодиночке. А теперь идите и покажите всё лучшее, на что, я знаю, вы способны, — Джейсон заканчивает свою речь, и я почти отвожу взгляд от него, уверенный, что это всё, когда осознаю его целенаправленное движение в мою сторону и спустя несколько мгновений различаю собственное имя. Звучащее слишком близко и как-то необычно, оно вызывает во мне вовсе не новую для меня мысль задать один конкретный вопрос, но он был и останется под запретом. Как и всё то, что не связано с профессиональными отношениями.

— Да? Что-то не так? Хочешь немного пересмотреть план по поводу меня? — Джейсон выглядит странно бледным. Думая, что он уже слишком напряжённый, учитывая, что игра ещё даже не началась, и ему лучше постараться расслабиться, я почти начинаю говорить об этом, но так и не успеваю ничего произнести из-за стремительности ответа.

— Нет. Я не знаю, как сказать это иначе, поэтому просто скажу всё, как есть. Она здесь. Снаружи, — Джейсон опускает руку на моё левое плечо и понижает голос ещё больше. — Хочешь, я всё-таки?.. — он словно говорит мне, что пытался что-то сделать, удержать ситуацию в узде и не позволить этому происходить и что станет совсем решительным, таким, каким не был тогда, когда мне было единственно необходимо. Но в том-то и дело, что теперь с моей стороны есть лишь безразличие. Я ничего не замечу и просто пройду мимо в сторону площадки. Здесь всего-то десять шагов, а то и меньше.

— Нет. У меня с этим нет проблем.

— Ты с ней поговоришь? Всего минуту?

Я не думаю, что обязан, и что нам есть что обсуждать. Но Джейсон смотрит на меня так, словно мой отказ отправит его на тот свет прямо здесь и сейчас. В голове невольно и неконтролируемо возникает то, что он не видит своего внука, а мой Алекс даже не подозревает о том, что его могли бы любить гораздо больше людей. Внутри меня всё решается буквально без моего участия.

Выход на паркет находится слева, и это то направление, в сторону которого, когда приходит время, едва выйдя из раздевалки, тут же начинают двигаться парни, и куда также должен идти и я сам. Но голова сама по себе поворачивается направо, будто знает, где вообще нужно искать, и есть смысл это делать, чтобы не тратить время на заранее проигрышные варианты. Только мои глаза останавливаются в движении, замирают в одной конкретной точке, как та же участь автоматически постигает и тело. Оно словно застывает, как бетон, превращается в каменное изваяние, и я теряю всякую способность отвернуться, прежде еле успевая заметить кивок скрывшегося за дверями Джейсона, наверное, означавший, что у меня есть время. Но мне ничего не нужно. Я не хочу стоять тут. Всё, в чём я нуждаюсь и чувствую необходимость, находится не здесь. Не в этом опустевшем коридоре, том же самом, где я когда-то говорил, что она потолстела, даже не подозревая об истинной причине этих перемен, и откровенно издеваясь над ней. Но это было давно. Теперь причина всего, что отныне происходит в моей жизни, находится в безопасности дома своих дедушки и бабушки и ждёт, когда я вернусь. Если я сейчас не там, то только потому, что хочу ещё и титул. Это всё, чего я желаю и о чём мечтаю. Кубок и ребёнок. Арена и семья. Команда и любовь.

— Здравствуй, Дерек, — в какой-то момент говорит голос, тихий, почти неслышный, осторожный и звучащий обречённо. Конечно, первое, что я думаю, возможно, против всякой воли, это то, что она не хочет, чтобы нас слышали, чтобы кто-то вдруг распознал по губам, о чём идёт речь, но здесь нет никого, кроме нас двоих. И меня тоже не должно быть. Зачем я вообще допустил, чтобы мои глаза свободно перемещались по окружающему пространству? Позволил себе задержаться на одном месте? Не заставил себя уйти от прошлого, дверь в которое навсегда закрыта и окон также не предполагает?

— Здравствуй.

Я совершенно не знаю, почему говорю это в ответ, полностью сосредоточенный на том, чтобы не смотреть, куда не следует, и поглощённый плакатами на стене, посвящёнными финалу. Всё, что у меня остаётся, это чувства, вызванные ощущением на себе болезненного и переживающего взгляда, будто желающего впитать мой облик, запомнить его навсегда, но, откровенно говоря, они меня больше не трогают. Я отрицал, злился, ненавидел, грустил, тосковал, спрашивал, взывал, внушал и любил, и делал массу других вещей, какие-то из них с собой, а какие-то нет, но теперь я всё принял, привык, смирился, успокоился и стал тем отцом, которого заслуживает любой ребёнок. Это лучшее, что могло произойти. Принятие — это здорово. Принятие — это чистый кайф. Принятие — это безразличие. Я не располагаю приличным запасом времени прямо сейчас, но то, что я способен на общение и дружелюбные, взрослые и цивилизованные ответы, вполне очевидно и заметно. Я всё пережил и переступил. Оставил позади. Наверное, если речь коснётся Александра, я не стану возражать. Как бы мне, возможно, не хотелось обратного, эта женщина… Она всё ещё его мать. Во всех существующих смыслах. И биологически, и формально. И потому, что он произошёл из неё, и потому, что я ничего не сделал с этим, чтобы привлечь закон и исправить это хотя бы официально. Это не то, с чем поможет ручка. Внутри души время всё равно никогда не сделает его единолично моим. Он не только мой. Он и её. Наш. Вот что я чувствовал там, сидя в парке. И вечности будет мало, чтобы изменить данность.

— Я не знаю, что сказал тебе папа, но у меня тут… Я бы хотела, чтобы ты это прочёл.

Она произносит это ещё тише прежнего и без всякого свойственного себе характера, а исключительно с депрессией. Я не знаю, как ещё это описать, и мне становится грустно. Сложно. Нестерпимо. Больно. Будто я всё ещё тот Дерек Картер, каким был тогда. До отцовства. До того, как меня бросили. Будто ничего не поменялось. Но это неправда. Изменилось абсолютно всё и одновременно ничего. Моё собственное имя в её устах прошлось по сердцу буквально ножом. Вскрыло его. Обнажило рану и обломки.

— Ты соизволила наконец-то подписать отказ? — и это я тоже не знаю, почему говорю. Просто произношу, и всё. Без мыслей. Лишь с желанием найти хоть что-то, что мне уже привычно. Удержать ускользающее безразличие. Так и продолжать смотреть в стену. Но ответ, откровенно ранимый, наполненный просящими нотами, проникающий внутрь, всё разрушает. Всё, что ещё считалось уцелевшим и нетронутым.

— Нет. Это другое.

Не справившись с ощущением, что с ней что-то не то, что-то не так, как обычно, действительно серьёзно не так, и задохнувшись от воспоминаний обо всех тех мгновениях, когда я едва справлялся с зудом подойти к Джейсону и потребовать у него рассказать мне о ней, я запоздало осознаю, как мои глаза обращаются в сторону. Казалось бы, всего лишь чуть-чуть и незначительно, но и этого оказывается вполне предостаточно. Потому что, когда это происходит, в моей голове исчезает всякая возможность вернуться назад во времени и отменить своё последнее действие. Передумать его совершать. Хотя я и не думал. Я должен ненавидеть всю степень влияния, её влияния, но не могу. Не могу даже пробудить злость внутри себя, что, будучи такой, какая она есть, она в некотором роде мешает мне. Просто тем, что пришла сюда именно сегодня, в такой важный для меня и для других парней день, и вынуждает меня думать не только о них. То, о чём она говорит, это по-настоящему иное. Не знаю, что именно, но иное. Не то, что я хочу предполагать. Она сама иная.

Лив, что передо мной… Она не выглядит, как та Лив, которую я знал. Та Лив никогда не смотрела столь нежно и так, будто каждый день — это маленькая смерть, в течение которого она умирает десятки, нет, сотни раз. По числу совершаемых без меня вдохов, когда все они приближают к скорой смерти. Та Лив никогда не выглядела столь измученно, но одновременно прекраснее, чем на всём протяжении уже прожитых лет, вместе взятых. Может быть, я просто многое забыл, и черты её лица потускнели для меня, но в любом случае та Лив никогда ни из-за чего не плакала и уж тем более не сделала бы это, зная, что это будет кому увидеть. Женщина же, что передо мной, явно уязвима, расстроена, подавлена и словно больна чем-то, что не лечится, и под её покрасневшими глазами определённо размазалась тушь. Взгляд, кажется, молит взять её обратно в мою жизнь, в нашу с Александром жизнь, но могу ли я верить своим ощущениям? Воспринимать их, как непреложную истину? Мне нельзя. Даже если всё, что я вижу, разрывает внутренности на части, чтобы только склеить их заново и сделать меня обратно живым, одновременно поднимая со дна души всё, что так и осталось незабытым.

— У тебя была одна минута. И только. Она уже давно прошла, Лив. Мне пора. Меня никто не будет ждать.

— Я знаю… И что всё испортила, тоже, но я… Ты можешь просто взять конверт?

Протянутая в мою сторону правая рука вся дрожит. Какой-то части меня, особенно сильно прочувствовавшей потери, горе, страдание, боль и разочарование в значительной степени именно из-за этих отношений, хочется просто уйти, но вся эта ситуация, весь этот момент… Он может определить, какой я теперь. Всё ещё эмоциональный, обозлённый и обиженный, держащийся за это изо всех сил или всё-таки способный простить, не зацикливаться на былом, повернуться лицом к свету и начать в первую очередь с себя.

Я убираю конверт во внутренний карман спортивной куртки, почти не глядя на собственные действия и стараясь не думать ни о них, ни о том, чем это для меня чревато и к чему обязывает, и не дал ли я вдруг обещание, которое вообще не подразумевал.

— Это ничего не значит.

— Я знаю. Удачи тебе.

Я разворачиваюсь и ухожу, борющийся с импульсом немедленно открыть клапан и извлечь содержимое. Я хочу не хотеть этого. Хочу не концентрироваться на нём, и чтобы сердце и душа не предавали меня вновь. Хочу суметь просто избавиться от изделия из бумаги после финала. Хочу сосредоточиться на самой важной победе, которая ещё никогда не была так близка, и выкинуть из головы все прочие мысли. Не выискивать глазами кого-то на трибунах, а вернуться в правильную колею. Но даже после стартового свистка я всё ещё ощущаю себя так, будто на мне по-прежнему спортивная фирменная куртка, хоть я её и снял. Будто содержимое внутреннего кармана, находящегося прямо над грудной клеткой, до сих пор словно обжигает кожу даже через ткань. Я думаю об игре и мяче, о друзьях и партнёрах, о соперниках и болельщиках, но больше всего этого во мне бьётся и стучит во все барабаны личное. Её имя. Лив. Александр. То, что он не знает ни свою маму, которая, я уверен, могла бы полюбить его так, как будто любила всегда, ни своих вторых дедушку и бабушку, а я вижу Джейсона почти каждый день. Мне начинает хотеться всего и сразу. Я жду победы и просто окончания игры. В душу пробирается странная надежда.