Три месяца, две недели и один день

Глава пятая

— Ты не был обязан готовить.

— Нет, был. Ты моя гостья, так что просто ешь, ладно? — я накладываю ей ещё блинов и добавляю кипятка в чашку и только после всех этих нехитрых манипуляций возвращаюсь на своё место за столом и сам приступаю к еде. Конечно, было бы проще не стоять у плиты, не сводя взгляда со сковородки, а сходить позавтракать в ближайшее кафе или дойти до кондитерской за свежеиспечёнными круассанами или бейглами, как мне уже случалось поступать неоднократно на этой неделе, но мне захотелось… Не знаю, позаботиться о другом человеке что ли. Я от этого уже отвык, а тут такая возможность. Грех ею пренебрегать и не пользоваться.

— А ты милый. И заботливый. Таких ведь ни с того ни с сего не бросают.

— Осторожнее с выражением своих мыслей. Говорить первое, что приходит в голову, не всегда лучшая политика. Так можно наступить на зыбучие пески и угодить в серьёзные неприятности, — понимая, на что она намекает и к чему ведёт, я мог бы велеть ей заткнуться и не лезть не в своё дело или и вовсе выпроводить из собственного дома быстрее, чем она успела бы пикнуть, и выкинуть её вещи из окна второго этажа, но прозвучавшего комментария недостаточно, чтобы уронить моё настроение ниже уровня плинтуса, ведь и без мнения со стороны оно почти всегда находится на соответствующей отметке, так что всё нормально. До тех пор, пока мне успешно удаётся избегать встреч с той, о ком мы фактически говорим, пусть это и порядком изматывает, я буду в целости и сохранности.

— И мне нужно бояться?

— Нет. Просто ты ничего не знаешь и не имеешь ни малейшего понятия о том, как сильно заблуждаешься, — ясное дело, она уверена, что бросили тут меня, ведь женщина, подающая заявление на расторжение брака, это уже обыденность, но мы с… в общем, я не клише.

— То есть это ты выступил инициатором?

— По-моему, это не запрещено. Не всё же вам нас бросать, и вообще… — неожиданно откровенный, я собираюсь сказать, что поступил бы точно также снова, но отчётливый стук в дверь перебивает меня, и я умолкаю на полуслове, наивно надеющийся, что, быть может, Брук его не услышала, но мизерный шанс на это испаряется, словно рассеивающийся в воздухе дым, когда звук повторяется, а я по-прежнему не тороплюсь вставать с насиженного стула, покидать кухню и идти открывать. Интересно, можем ли мы просто посидеть в тишине и изобразить, что внутри дома никого нет? Моя машина в гараже, ведь сегодня ввиду переноса тренировки на завтра мне никуда не нужно ехать, так же, как и Брук, так что снаружи ничто не способно меня выдать, и чисто теоретически…

— Ты кого-то ждёшь?

— Абсолютно никого, — но, конечно, это не гарантия того, что ко мне никто не заявится и не придёт, особенно учитывая огромное количество пропущенных звонков и проигнорированных сообщений, всех от одного и того же абонента, а вообще это может быть то ещё зрелище, запоминающееся, стоящее и любопытное. Если попросить Брук пойти посмотреть, кто там. Точно, так и надо поступить. — Но я буду благодарен, если ты откроешь.

— Ладно. В отличие от некоторых, мне не тяжело.

— Ну, если что, зови, — я почти не сомневаюсь, что так и будет, и после всего лишь двух-трёх приглушённых расстоянием и потому неразличимых реплик до меня, и правда, доносится собственное имя, и, призвав к себе на выручку всю свою смелость и отвагу и нацепив броню, я выхожу в коридор и совсем не удивляюсь присутствию наименее желательного человека по ту сторону порога. Уверенности во мне почти с избытком. Спасибо и на том, что граница всё-таки была соблюдена. — Оливия.

— Ты меня избегаешь, — это утверждение, а не вопрос, и я склонен с ним согласиться, но сначала будет не лишним не доставлять неудобств и не заставлять Брук чувствовать себя неуютно. По кое-кому видно, что он способен воспринимать посторонних, как пустое место, и легко вести беседы в их присутствии, но она не заслуживает быть под ударом.

— Ты не подождёшь меня наверху? Всего пару минут, ладно? Потом подумаем, куда сегодня можно сходить.

— Конечно. Я буду в спальне, — осознанно или нет, но Брук подыгрывает мне, и лишь когда она скрывается на втором этаже, я вынужденно и без особого желания, чувствуя себя словно в западне, возвращаю свой взор к бывшей жене.

— Ну и что с того? Какие-то претензии? Как по мне, так для бывших супругов совершенно нормально избегать друг друга. Или, по крайней мере, для одного из них.

— Послушай, я знаю, наша ситуация, мягко говоря, странная, но я ведь дала тебе все документы медицинского характера, — говорит Оливия и, сделав шаг вперёд, чуть ли не касается меня или моей руки, что подозрительно намекает на её желание, чтобы я дотронулся до живота, в котором развивается предположительно мой ребёнок, но в мои планы не входит физически контактировать с этой женщиной и уж тем более доверять ей. Она могла сто раз залететь на стороне уже после нашего развода, а теперь решить убить одним выстрелом двух зайцев, и выдав чужого отпрыска за моего, и вернув меня, но чёрта с два ей удастся воплотить хоть что-то из этого в жизнь, и кто знает, какие ещё мотивы движут ею.

— Это не наша ситуация, а исключительно твоя, и ты сошла с ума, если считаешь, что по-прежнему можешь вторгаться в моё личное пространство, и ждёшь, что я снова к тебе прикоснусь, — я отстраняю её руки, ладони и пальцы, но даже от этого мимолётного движения всё моё тело передёргивает и бросает в нелепую дрожь, и вопрос, когда же она перестанет так на меня влиять, напрашивается сам собой. Ну почему нельзя усвоить, что мне нужно много времени, и предоставить его мне в том количестве, в каком я в нём нуждаюсь? Неужели обязательно и дальше хранить верность собственной бесцеремонности и мерзкой эгоистичности?

— Но ты прикасался. На прошлой неделе, — можно подумать, я забыл и нуждаюсь в напоминаниях, и не прокручивал тот момент в своей голове снова и снова в общей сложности порядка тысячи раз. Не вспоминал губы, прикосновения, слияние кожа к коже и противоречивые эмоции, охватившие меня после. Ошибка? Да, безусловно, всё произошедшее было ошибкой, но той, которую где-то глубоко в душе ты не против повторить и которую не в состоянии изгнать из собственных мыслей. Но надо постараться это сделать и начать почаще говорить себе, что это было просто запоздалое, никчёмное и постыдное прощание. Впоследствии полученные новости должны мне здорово в этом помочь. Благодаря им я снова могу переключиться на злость и гнев и подавить в себе те эмоции, что уже испытывал, но которые быстро оставили меня ни с чем, когда я представлял, каким буду отцом, а Оливия в то же самое время взращивала в себе совершенно иные намерения. Тогда ещё бы чуть-чуть, и я рассказал бы всем, настолько мне было трудно молчать. Теперь же желания делиться с остальным миром что-то не наблюдается.

— Я жалею об этом.

— Потому что теперь спишь с ней? В нашей кровати и комнате?

— Да, вот только это всё моё. Там не осталось ничего твоего, — не моргнув глазом, заявляю я, но на самом деле я словно монах, даже без монастыря. И что только со мной не так? Видит Бог, я бы хотел, с той же Брук или с кем-нибудь ещё, но вот я смотрю на неё, и ничего… Будто вся мужская сила ушла. Однако я рад тому, как ложь легко и мгновенно соскользнула с губ. Это обстоятельство сработает в мою пользу. Уже сейчас оно заставляет глаза Оливии хаотично перемещаться, будто она в полнейшем раздрае и не знает, на чём остановить свой взгляд и как вообще это сделать, и глубоко внутри я испытываю удовлетворение, что нашёл подход и смог её зацепить. Она будет обильно плакать. Теперь это, очевидно, лишь вопрос времени. Пусть не при мне, пусть наедине с самой собой и в гордом одиночестве, но хоть так.

— Но что по поводу ребёнка?

— В прошлый раз ты меня не спрашивала. Почему бы тебе не повторить уже пройденный опыт, а? И заодно забыть сюда дорогу?

— Когда ты стал таким?

— Когда ты убила моего сына или дочь, Оливия. А это не имеет ко мне никакого отношения. Это может быть чьим угодно. Можешь от него тоже избавиться. Я грустить не буду, — и снова не факт, что правда. Вроде как, если ты любишь кого-то, ты любишь и его детей и принимаешь их, как своих, и это в любом случае невинный младенец… Возможно, стоило подбирать слова, а не толкать её на уже изведанную территорию и проторенную тропу и тем самым становиться соучастником преступления против жизни? А с другой стороны, я, может, оттого и спокоен, и так легко рассуждаю об аборте, потому что знаю, что теперь уже слишком поздно, чтобы его делать, и что в здравом уме никто на это не пойдёт?

— Так вот в чём всё дело? Ты считаешь, что он не твой? Не веришь, что после аборта можно выжить? — ну наконец-то её озарило. Это просто невероятное облегчение и благословение. — Но я же всё тебе предоставила. Снимок, справки и результаты анализов. Ты можешь идти со всем этим куда угодно. К любому специалисту или даже к нескольким, Картер, — или я банально слишком тороплю события?

— А если я не хочу никуда идти? Я развёлся с тобой, но по какой-то чертовой причине ты всё ещё здесь, в моей жизни. Ты что, внезапно передумала и захотела стать мамочкой? И теперь тебе понадобился папочка? А дальше что? Даже если он вдруг мой? Суды, алименты и споры, с кем он будет жить, а кого видеть лишь в строго оговорённые часы? Так что ли, да?

— Он твой. Я бы никогда… Я не настолько дрянь, Дерек.

— Ты так и не поняла? Ты именно она и есть. Просто уйди, Оливия. Пожалуйста, исчезни.

Удивительно, но она позволяет мне закрыть дверь, а сама остаётся по ту сторону порога.

***

— Ну ты как? Может быть, хочешь побыть один? — спрашивает Брук, когда, заперев входную дверь и поднявшись по лестнице, я вхожу в собственную спальню и просто ложусь на кровать рядом с сидящей по-турецки девушкой, по-прежнему одетой в мою белую рубашку и рассматривающей фотографии в моём альбоме, на что я вообще-то разрешения не давал, но, тем не менее, не могу найти ни единой веской причины начать его отнимать. Поскольку мне уже и так достаточно скверно и ужасно, это ни в коей мере не способно вывести меня из себя, и я лишь вытягиваю ноги около женского тела и качаю головой:

— Ты же знаешь, что не хочу. С тобой я отвлекаюсь, и мне это нравится.

— И долго ты планируешь так жить?

— Ты о чём?

— Думаю, ты догадываешься. Нам, конечно, весело, и всё такое, но, хоть я и не особо разбираюсь в людях в целом и в Оливии Браун или Картер, не знаю, как правильно, в частности, по-моему, она сильно расстроилась и сделалась подавленной, когда первоначально не только не увидела тебя, но и осознала, что я одета лишь в твою рубашку поверх нижнего белья.

— Не то чтобы меня это терзает, но с чего бы ей вдруг расстраиваться? Мы в разводе, и само собой разумеется, что однажды мы оба вступим в новые отношения.

— Да неужели? Это ты что ли вступишь?

— А почему бы и нет?

— Потому что ты не сможешь, — наконец откладывая альбом, с невероятно сильной убеждённостью заверяет меня Брук, и это, кажется, только начало, — и заканчивай лгать самому себе. Пусть вы развелись, но весь твой облик буквально кричит о том, что чувства никуда не ушли, и ты ведь, надеюсь, дал ей понять, что мы просто друзья безо всяких там привилегий, иногда чисто зависающие вместе, в результате чего я частенько остаюсь ночевать в твоей кровати, потому что тебе нужно ощущение кого-то рядом, чтобы чувствовать себя менее одиноким?

— Нет, не дал. Она считает, что я сплю с тобой, — твёрдо и жёстко отрезаю я, борясь с желанием велеть ей прекратить и заткнуться ко всем чертям, но даже если отпустить себя на волю, Брук мне вряд ли подчинится. При нашем знакомстве я увидел кроткую девчонку, с которой будет приятно поразвлечься, но на деле она оказалась той, кто без раздумий и промедлений может сказать мне то, что думает, а не то, что я хочу услышать. Пожалуй, теперь это единственный человек в моём окружении, который не считает нужным делать мне скидку из-за моих переживаний или состояния. Все остальные преимущественно так и лебезят и только и делают, что думают, как бы поправить моё настроение и сделать меня хоть чуточку счастливее. Все, но не Брук. Каким-то образом для неё я весь как на ладони и, что самое странное, позволяю себе таким быть. Наверное, в некотором роде мною действительно движет потребность в тепле другого человека под боком. — Причём совсем не в том смысле, о котором ты только что говорила. И я не стал её разубеждать, — я и сам заметил, какой растерянной, потерянной и непохожей на саму себя была Оливия, по крайней мере, в первые мгновения, но мстительное удовольствие перевесило все разумные доводы, что я всё-таки не подонок, даже если хочу им казаться, и в результате я не сказал ей ничего, что она, возможно, жаждала от меня получить. Ни опровержений, ни добрых слов, ни смены гнева на милость.

— О Господи. Она меня убьёт. Наймёт киллера, или ещё что-нибудь, — это звучит не столько серьёзно и панически, сколько смешно и забавно, но я всё равно дотягиваюсь рукой до закрытой хлопком спины и провожу по ней ладонью, чтобы, наверное, приободрить.

— Да брось. Ничего с тобой не случится. Оливия Браун никогда не выдаёт собственного беспокойства или тревоги по поводу чего бы то ни было, если они вообще имеют место быть. Для неё продемонстрировать их равносильно признанию в слабости, но она не из тех, кто отпустит эмоции при чужом человеке.

— Нет, ты не понимаешь. Она выглядела так, как будто потеряла всякий смысл жить. Почему ты не сказал ей правду? — а кое-кто хорош. Для того, кто, согласно своим же собственным словам, не силён в том, чтобы читать людей, Брук… В общем, её мысли раз за разом касаются точь-в-точь больного места.

— Это сложно.

— Нет, всё легко. Пока мы сами не начинаем всё усложнять. Здесь одно из двух. Ты либо что-то говоришь и делаешь, либо нет. Другого не дано.

— Ладно. Если ты так хочешь знать, то для начала я не хочу, чтобы она полагала, что я раздавлен, одинок и несчастен, и попросил малознакомую девушку как бы жить со мной, лишь бы не думать об этом максимально возможное количество времени. Не хочу, чтобы она считала, что по-прежнему обладает властью надо мной. Для неё у меня всё отлично, — в данном случае показать собственную зависимость и слабость означает проиграть. Если я расслаблюсь, успокоюсь и хотя бы на секунду задумаюсь о том, что в идеале каждый заслуживает второй шанс, то в ту же секунду потерплю поражение. Снова и опять.

— Даже если это чистейшая ложь?

— Даже если так.

— Вы же были звёздной парой, — да, были, но теперь мне лишь хочется, чтобы Оливия хотя бы приблизилась к тому, что чувствую я каждый божий день с утра до ночи. С момента пробуждения и до того мига, когда приходит время закрывать глаза и ложиться в постель. Чтобы прочувствовала всю эту агонию и весь её спектр. — О вас так много писали. Казалось, что вам суждено быть вместе до гроба. Так что произошло?

— Жизнь… — или скорее смерть, но кого это волнует?

— Ладно. Можешь не говорить, если не хочешь. Я и так, вероятно, переступаю границы дозволенного. Но ты… Теперь ты ей за что-то мстишь? И хочешь видеть её несчастной, пребывающей в отчаянии и поверженной? Так всегда бывает, когда заканчивается брак? Когда-то самые дорогие между собой люди всегда начинают желать разорвать друг друга на куски? — вероятно, для неё это способ понять, что в случае гипотетического развода когда-то в будущем будет ждать её саму, и есть ли вероятность остаться взрослыми людьми и разойтись с когда-то любимым человеком цивилизованно и без скандалов, но я не могу говорить сейчас не про себя, но и лично свои проблемы обсуждать также не стремлюсь, поэтому смещаюсь в сторону чего-то не совсем моего, потому что, возможно, это всё-таки моё, и тогда я банально должен знать. А что после, покажет время и ответ, который я получу. Перед смертью в любом случае не надышишься.

— Можешь сделать для меня кое-что?

— Да. Думаю, да. Но что именно?

— Сходи-ка к своему гинекологу, будь так добра.

— Что?

— Мне нужно, чтобы ты разузнала некоторые детали, основываясь вот на этих бумагах, — я понимаю, что на кону, знаю, что так откроюсь без единого существенного слова и фактически молча, но это сильное и волевое решение. В общих чертах я обрисовываю необходимое и, дотянувшись до прикроватной тумбочки, открыв верхний ящик и достав из него несколько прозрачных файлов с медицинскими справками, результатами анализов и сделанным ультразвуковым аппаратом снимком, бросаю всё это на кровать перед Брук. — Проконсультировалась, так сказать. Там нет никаких личных данных, но придумай что-нибудь. Например, что это твоей подруги или родственницы, и что ей нужно второе мнение.

— О Боже, — без всяких препятствий с моей стороны она просматривает бумаги, и чем дальше, тем всё более ошеломлённо начинает выглядеть, пока, полностью шокированная, не обращается ко мне чуть ли не с открытым ртом, — ты сейчас серьёзно?

— Вполне.

— Но мы… Сколько мы с тобой знакомы? Недели три?

— Да, где-то так.

— И как в таком случае ты можешь доверять мне с этим? Я помню, что назвала нас друзьями, и я действительно хорошо к тебе отношусь, но это конфиденциальная информация.

— Ну я думаю, что, если бы ты хотела натравить на мой дом папарацци, чтобы они засняли тебя в твоём нынешнем виде, ты бы уже сделала это. И если бы ты хотела продать сведения личного характера, то не звучала бы столь взволнованной тем фактом, что они могут попасть не в те руки. А вообще мне больше не к кому обратиться.

— Но что насчёт мамы или сестры?

— Не хочу снова слышать «я же говорила». Под всем их внешним сочувствием в глубине души скрывается радость, что я освободился от той, которая им всегда казалась неподходящей, — даже не представляю, какой ужас охватит маму, если станет известно, что в действительности мне так и не удалось избавиться от пут, и я по-прежнему остаюсь связанным с неугодной ей женщиной на ближайшие два десятка лет до самого совершеннолетия общего с ней ребёнка, когда ради его блага и в его интересах, хочется мне того или нет, нам придётся общаться и принимать совместные решения касаемо его жизни. — Но при этом они могут побежать скупать всё приданое в радиусе десяти километров и закатить вечеринку, потому что посчитают, что для меня это повод для праздника, что бы они там ни чувствовали. Здесь же нечего отмечать.

— Потому что ты запутался?

— Причём конкретно. Оливия никогда не была корыстной, но то, что она делает сейчас, напрочь сбивает меня с толку. У неё явно есть какая-то цель, но я не имею ни малейшего понятия о том, какая именно. Даже если всё это правда, и этот ребёнок мой.

— То есть ты предполагаешь, что, даже будучи честной относительно главного, она может быть беременна не от тебя? — но предположения совершенно не мой конёк. Мне нужны факты, и я просто обязан докопаться до них.

— После всего я, наверное, просто хочу в это верить. Хочу наконец-то принять то, что нас нет так же, как и ребёнка, и свыкнуться с этим.

— А если он есть, Дерек? И если он твой? Что, если твоя бывшая жена носит под сердцем вашего общего малыша? Что, если всё это не ложь?

— Так ты поможешь мне или нет?