Три месяца, две недели и один день

Глава двадцать четвёртая

Говорят, что глаза устают больше всего. Открываясь рано утром, когда мы позволяем отдыхать им только ночью, в остальное время суток ведя активный образ жизни и, разумеется, пребывая в сознании, они, возможно, больше всего из всех человеческих органов подвержены утомляемости. Но сейчас мой вполне отдохнувший взор, не испытывая ни капли желания закрыться, просто перемещается вверх-вниз по стене, следуя за движениями валика, покрытого фиолетовой краской и тем самым делающего оформление пространства, которое раньше было целиком и полностью синим, частично двухцветным. Это лишь первый слой, и на две стены из четырёх, чьё цветовое решение я задумал изменить, мне предстоит нанести и второй. Тем не менее, осознание того, что позади лишь половина работы, не мешает мне гордиться тем, как я справляюсь, учитывая, что в последний раз нечто подобное мне доводилось делать ещё в юности, когда у меня возникло желание сменить стиль своей комнаты в родительском доме. Тогда я бы даже не сдвинулся с места и не знал, с чего начать, без помощи отца, который и обучил меня первичным азам и многим премудростям вроде того, как правильно использовать малярную ленту для создания ровной границы между двумя цветами. Снимая клейкую полосу, я с радостью обнаруживаю отсутствие потёков и неровностей между фиолетовым верхом и синим низом, а также тот факт, что белизна потолка и потолочного плинтуса осталась незатронутой и не омрачённой никакими чужеродными ей каплями. Можно с полной уверенностью заявить, что моё утро определённо прошло не зря. Время ещё только девять, а позади уже осталась работа, которую я подумывал завершить разве что к обеду. Наверное, эмоциональный подъём творит чудеса, заставляя не только просыпаться чуть ли не с первыми признаками рассвета, но и в кратчайшие сроки делать то, что, как тебе казалось, ты уже вполне мог позабыть. Но мои руки помнят, и я временно убираю валик в пакет, чтобы ничего не запачкать краской, хоть комната и пустует. Краем правого глаза я улавливаю движение в дверном проёме, и это совпадает со словами, которые я не слышал буквально с прошлой жизни:

— Доброе утро, — моё тело тут же поспешно и торопливо, разгибаясь, выпрямляется, и с некоторым внутренним ступором, сопровождающим данное действие, я убеждаюсь, что ни слух, ни зрение меня не подвели. В нескольких шагах от меня стоит Оливия, не похоже, что уже стряхнувшая с себя остатки сна, но от этого только ещё более милая и приятная взгляду со своими волосами, перехваченными резинкой. На Оливии всё ещё ночной комплект из шорт и туники, но поверх наброшен халат, пояс которого просто свисает по бокам. Вот почему я не эти волосы и не одежда? Тогда мне бы даже не приходилось тратить время на ненужные расспросы, и можно было бы просто касаться, касаться, касаться.

— Доброе утро.

— Ты рано встал.

— Да, мне не спалось. А ты..?

— Не особо, — она ушла к себе, сославшись на усталость, ещё даже до того, как я поплёлся убираться на кухню. Может, нам и необязательно об этом говорить, в смысле мы ведь оба взрослые люди, к тому же бывшие в браке, но эта недосказанность просто губительна для меня.

— Вчера мы ведь банально поддались моменту, и только? — я спрашиваю об этом, наверное, едва слышно, но первым, потому что не думаю, что выдержу, если она также пожелает это обсудить и обронит подобную моей фразу, но звучащую иначе, а именно утвердительно и безапелляционно.

Со стороны это, наверное, чёрт знает что. Я, не переодевшийся во что-то более подходящее и отправившийся заниматься покрасочными работами прямо в том, в чём и спал. Она, так и вовсе только что выбравшаяся из кровати, и мы, оба запутавшиеся и так часто просчитывающие каждый свой шаг наперёд, будто перед нами разворачивается шахматная партия.

— Мы не закончили. Ты не позволил мне, — накануне колоссальным усилием воли я действительно в некотором роде вправил себе мозги, когда сквозь призму жара и зарождающегося удовольствия очнулся, как же всё это может всё усложнить. Но изначально же это ведь в любом случае был просто случайный миг, не способный повториться? — А теперь хочешь, чтобы я подтвердила то, о чём ты тут спрашиваешь, ради твоего собственного удобства и успокоения? Знаешь, разбирайся с этим сам.

Прежде, чем я успеваю подойти, чтобы дотронуться, поймать за руку и удержать каким угодно другим способом, волосы уже поворачиваются и исчезают. На это больно смотреть, и какое-то время я стою посреди комнаты, как в воду опущенный, потеряв всяческое ощущение того, что оно не стоит на месте, пока всё-таки не следую по лестнице вниз. Я нахожу Лив на кухне уже вполне бодрой, одетой так, как подобает в светлый отрезок дня, ухоженной и в одиночестве сидящей за столом.

— Что ты ешь?

— Варёные яйца и творог.

— Может быть, хочешь фундук или яблоки?

— Нет.

— А чай?

— У меня всё есть. Мне ничего не нужно.

Я слышу почти что ярость, тихую, приглушённую, но всё равно явную и плохо поддающуюся сдерживанию. Взяв тарелку и бокал, Лив отходит с посудой к раковине и даже включает воду в кране, будто готовясь сделать то, что она в принципе делает нечасто, и помыть всё за собой после завтрака. Как ей вообще удалось поесть, когда за то короткое время наверху, что мы провели вместе в будущей детской нашего сына, я начисто лишился аппетита? Я, разумеется, знаю, что ради него ей и надо питаться за двоих, и всё-таки по какой-то чёртовой причине я буквально взбешён. Хотя мне она вовсе не неизвестна. Вчера я сделал хуже в первую очередь самому себе, а сегодня уже успел повести себя, как козёл, осмелившись высказать надежду, что любимая женщина вернётся к своей привычной отстранённости, когда она только-только стала позволять себе некие проблески. И всё ради того, чтобы прикрыть моё готовое дать задний ход временами гордое и самовлюблённое эго.

— Ну это вряд ли. Ведь у тебя нет меня.

— А тебе разве никуда не нужно?

— Мы завтра уезжаем. Джейсон решил, что сегодня нам лучше отдохнуть и максимально набраться сил перед выездными встречами. Я не хочу, чтобы между нами всё оставалось вот так.

— А чего ты в таком случае хочешь?

— Наверное, чтобы ты вновь стала той Лив, что пожелала мне доброго утра, — я придвигаюсь ближе к ней, прижимаюсь к её спине и, прикоснувшись своими нервно вспотевшими и вдруг неловкими ладонями к её плечам, вдыхаю запах шампуня и шелковистой кожи под аккомпанемент по-прежнему льющейся воды. — И провести этот день с тобой, даже если ты не скажешь ни слова, а завтра отвезти тебя к врачу. Понимаешь?

— Но я не могу быть такой, какой ты меня хочешь видеть.

— А тебе этого и не нужно. И мне, собственно, тоже. Я просто хочу, чтобы ты была собой и, если хоть немного хочешь, мечтаешь о нас, сказала мне об этом, чтобы я знал. Мне кажется, я этого заслуживаю.

***

— Я не могу заснуть в таком шуме.

— Я знаю, — она никогда не могла. Да я и сам для полноценного отдыха и мгновенного погружения в сон нуждаюсь в полной тишине в не меньшей степени. Посторонние звуки могут быть достаточно отвлекающими, чтобы не обращать на них ровным счётом никакого внимания и полностью отключаться от всего лишнего. Это, однако, не каждому дано. — Я тоже.

Только я договариваю последнюю букву слова, как через полупрозрачные занавески комнату снова озаряет очередная вспышка, и молния ярким светом проникает в каждый тёмный угол. Сразу же следом за ней бушующая стихия за окном сопровождается громом, от которого небо того и гляди буквально развернется и разломится на две или большее количество частей. В последние недели погода далеко не всегда радовала теплотой. Снаружи, случалось, выпадали осадки, но ещё никогда до этой ночи они не сочетались с грозовыми и электрическими явлениями, и ситуация не доходила до того, что быстрое наступление спокойного и крепкого сна становилось фактически невыполнимой задачей. А ведь нам нужно рано вставать. И, наверное, будет чудом, если, проснувшись поутру, мы не обнаружим отсутствие света во всём районе из-за не выдержавшего ураганных порывов ветра какого-нибудь дерева, вырванного чуть ли не с корнем и рухнувшего прямо на близлежащие провода, на восстановление которых уйдёт никак не меньше нескольких часов.

— Можешь сказать мне что-нибудь, что первым придёт в голову?

— Буквально что угодно?

— Да. Неважно, что, просто говори.

— Я подумываю купить бордюр для обоев, — понимая её желание отвлечься от хаоса за окном хоть как-то, произношу я без обдумывания. Но, может быть, это не то, чего она на самом деле хочет, вовсе не нуждаясь в таких подробностях даже ради смены мыслей в голове. — Знаешь, узенькую полоску с каким-нибудь узором или рисунком. Может быть, с мишками. У нас, правда, краска, но вряд ли есть принципиальная разница. Хочу отделить один цвет от другого.

— Так ты закончил с покраской?

— Да, — я нанёс второй слой вскоре после того, как высох первый, потому что завтра с посещением врача и отъездом на игры мне точно будет не до того. Если относительно своего графика в ближайшие дни мне в целом всё предельно понятно, то похвастаться ясностью и в остальном я определённо никак не могу. — Осталось лишь купить мебель, — переместившись по зашуршавшей простыни, которой я застелил диван, моё тело придвигается к Лив, лежащей на правом боку. Не медля ни секунды, моя ладонь в нежном и дрожащем от любви импульсе дотрагивается до её живота. — Хочешь, я замолчу?

— Нет, — она поднимает свой взгляд на меня, настороженный, но тёплый, уютный, улыбающийся и открытый в своей уязвимости. Я улавливаю одновременно робкое и волевое прикосновение к низу своей майки под одним на двоих одеялом. — Нет, ты не обязан. Я уважаю твоё желание говорить о том, что для тебя важно.

В этом признании есть место колеблющемуся тону и нервно звучащим сомнениям, но не агрессии, нацеленной на самозащиту и оборону, что так отлично от всего, что я знаю и соответственно, быть может, могу использовать эту перемену в свою пользу, и всё-таки мне не хочется вести сейчас сильно сложные разговоры. На ночь глядя и с этой грозой, которая и так достаточно стрессовое явление, чтобы решать ещё и важные вопросы при всём этом мельтешении и словно повторяющихся сериях взрывов, когда ребёнок вообще только-только затих и наконец смог успокоиться.

— А ты всё ещё так непременно и оставляешь одну ногу снаружи одеяла, да? — её левая нижняя конечность, согнутая в колене, лежит обнажённая поверх ткани. Притяжение побуждает меня провести рукой по гладкой и шелковистой коже, чуть сжав бедро, и всё это… В этой близости скорее душевной, чем физической, несмотря на некий присутствующий здесь и сейчас интимный аспект, мы будто заново узнаём друг друга. С прикосновениями кожа к коже, на самом деле, как я чувствую, гораздо большими, чем просто этот визуально будничный контакт. Тт неё ко мне ещё при первой встрече словно протянулась невидимая нить, достигшая моего сердца так стремительно, будто это было предопределено свыше задолго до нашего рождения, и связавшая нас навеки даже с этой унылой и мучительной недоверчивостью.

— Ты не забыл? — сбивчиво вдохнув, в целом с застрявшим где-то в горле дыханием спрашивает Оливия, что заставляет меня взаимно также судорожно растеряться, но это быстро проходит. Ненадолго утраченный контроль над речью и способностью выстраивать предложения позволяет мне собрать в одно целое обуревающие рассудок мысли:

— Когда я впервые узнал об этой твоей привычке, ты чуть ли не ушла к себе домой. Ты подумала, что я смеюсь над тобой. А я почувствовал себя так, будто меня ударили, потому что мне не хотелось думать даже о том, чтобы остаться одному. Ещё ужаснее была мысль, что мы ляжем каждый в свою кровать в разных частях города, прежде поругавшись, но не помирившись, — как на духу, говорю ей я, думая, что, может, сейчас она тоже вспоминает тот вечер и мои слова, когда я и так сказал, что одинаково не хочу засыпать ни без неё, ни в состоянии ссоры, но Лив… В ответ нет ни слова. Я же в принципе привык и ничего уже не жду. Ну, по крайней мере, стараюсь. — Ладно, давай всё-таки попробуем заснуть. Завтра ведь трудный день.

Моя майка освобождается от частично чуждой и забытой мною хватки вместе с поворотом тела с левого на правый бок. Самую малость потянув одеяло на себя, закрыв глаза в попытке не реагировать на вспышки, я ещё и борюсь с потребностью в прошлых временах, когда по ночам мне не приходилось прятаться за одеждой. Мы легко могли заснуть абсолютно обнажёнными, чтобы чувствовать друг друга без преград, а не поворачиваться спиной подобно нынешнему мне. Я не столько о сексе, сколько о полном доверии, которое, как я думал, тогда между нами было, и любви, отвергающей любые прятки. Даже не знаю, что бы я теперь отдал, чтобы вернуть то волшебное взаимодействие, ту прекраснейшую связь хотя бы на одно мгновение. Вполне может быть так, что без преувеличения всё до последнего цента.

— Дерек.

— Да.

— Я скучаю по твоему голосу.

— Только по нему?

— Нет, — её рука тёплая и ни капли не прохладная, и уж тем более не грубая, а ласковая. Когда она сначала кончиками пальцев, а мгновением спустя и всей ладонью дотрагивается до низа моей спины, игнорируя ткань, меня всего буквально передёргивает исключительно в хорошем смысле и сжимает в комок нервов, но это даже приятные ощущения. Я предпочитаю чувствовать стеснение в груди, вызванное прикосновениями, и ломку по ним, возникающую уже спустя секунду после их исчезновения, чем совсем забыть, каково это, когда тебя хотят касаться, и лишиться человека напрочь. Не знаю, что будет со мной, если до этого однажды всё-таки дойдёт. Если мы больше никогда… Ни она ко мне, и ни я к ней. — Нет, не только по голосу. А, наиболее вероятно, по всему. То, что в тебе есть, то, какой ты даже после всего этого времени, и то, что ты близко, но не так, как раньше, и я чувствую расстояние… Какая-то часть меня… Она словно существует отдельно от тела и будто смотрит на всё это со стороны, и ей… Каждый день ощущается как маленькая смерть, и ей или мне мучительно больно, понимаешь?

— Понимаю, — мне ли это не понимать, когда я сам прохожу через то же самое. Одни дни бывают плохими, а другие вполне сносными, если в них происходит что-то такое, что переключает всё внимание на себя. В душе в некоторой степени я жажду сказать, что каждый из нас нередко заслуживает именно то, что получает, но с Лив… Я более не хочу, чтобы ей было плохо. Вот почему её неоднозначные слова откликаются во мне не меньшей надломленностью духа, чем та, которую я распознаю и читаю в её едва слышном и бередящем старые раны голосе. — Но, знаешь, ты ведь жива, а изменить нельзя только смерть.

— Но та девушка…

— Она никто. И ни одна из них никогда не будет тобой. Тогда это не было и не могло быть так, как между нами. И оно ведь всё ещё твоё, — я на ощупь нахожу её левую руку и, нежно сжав, прижимаю ладонь к своей груди, прямо туда, где под кожей, сосудами, венами, капиллярами, артериями и костями располагается самый жизненно важный орган любого человека. — Моё сердце по-прежнему принадлежит тебе, и если ты хочешь его, меня обратно, то…

— Да, я… Я…

— Тогда мы можем разобраться с этим.

Это довольно отчуждённый, обезличенный и отстранённый ответ, вызванный тем, что это, как я уверен, не будет легко и просто, если подумать о перспективе, а не о двух-трёх ближайших днях. но я впервые за внушительный отрезок времени засыпаю не один, а с кем-то, кто не просто кто-то, а самый дорогой мне человек. Наутро, позавтракав кашей с молоком, йогуртом и свежими круассанами из единственной в районе кондитерской, мы отправляемся к врачу, по пути не обнаруживая никаких разрушений или поваленных кустов. Я чувствую себя воодушевлённым, наполненным положительной энергетикой и вполне счастливым. Живот сводит судорогой, как при отравлении, но это не оно. Я скорее ассоциирую эти трепещущие ощущения внутри с бабочками и их крыльями. Напрямую связанные с Лив, а не просто имеющие к ней какое-то отношение, они заставляют вспотеть мои руки, держащие руль. Я чуть ли не выдыхаю в облегчении, как только благополучно нахожу место на парковке, и, вытерев ладони о джинсы, заглушаю двигатель.

Моё дыхание нервное и изувеченное тем, как скоро после минувшей ночи с её усталостью, разочаровывающим отчаянием из-за бессонницы и новой надеждой любезные и внешне обыденные фразы, ставящие во главу угла беспокойство и заботу о любимой женщине, а именно «спокойной ночи», «доброе утро», «что ты хочешь на завтрак?», «на улице прохладно» и «твой телефон у меня», в моей ситуации могут превратиться в «я всё ещё тебя люблю». Я почти едва дышу, когда Лив дотягивается до кнопки выключения по-прежнему тихо играющей магнитолы одновременно со мной, но тут же отдёргивает руку прочь.

— Я как-то забыла, что ты и сам можешь.

— Ты о чём-то задумалась?

— А ты разве не знаешь?

— Откуда?

— Просто прежде ты это чувствовал. Иногда мне было необязательно про что-то говорить. Так я могла выглядеть лучше в твоих глазах. И, наверное, хотела казаться таковой. А ты мне позволял. Никогда не давил и не требовал, чтобы я рассказывала что-то, чего не хочу. И в результате я привыкла ждать, что ты сам догадаешься о чём угодно.

— Это, возможно, разочарование для тебя, но я не догадаюсь. Может быть, стоит это учесть, — отвечаю я, снимая блокировку с дверей, активированную на время в пути, и уже собираясь выйти из машины, чтобы помочь Оливии, но она вдруг удерживает меня за правый локоть:

— Я хотела бы пойти туда одна, если ты не против.

— Я не знаю, что сказать, — настороженности во мне хоть отбавляй, но, я чувствую, сейчас дело совсем не в ней. Достаточно ли во мне самоконтроля, чтобы отпустить этот самый контроль, когда он распространяется на другого человека, и во мне словно борются светлое и тёмное начало? Одна часть говорит тебе то, что ты ещё не готов, но другая хочет просто быть хорошей, позволить себе ощутить что-то отличное от всего, что ей довелось испытывать в последнее время.

— Мне всё равно сначала надо будет сдать анализы. Это займёт какое-то время. А тебе ещё нужно собраться. Я позвоню, если что. Или просто когда освобожусь.

— Я только открою тебе дверь.

Я возвращаюсь домой, держа руку на пульсе, то есть на телефоне. Но она сама собой оставляет замок на кармане в покое, переставая то и дело проверять, нет ли пропущенных звонков или сообщений, когда, отперев дверь, я обнаруживаю мамины сапоги на коврике и её же сумку близ пуфика. Я неоднократно говорил, что таким вещам на полу не место. Пока я поднимаю её и водружаю на мягкое сидение, на верху лестницы возникают звуки шагов, и вскоре мама предстаёт перед моим взором без тапочек, но в не снятом пальто.

— Дерек? Я думала, ты пойдёшь к врачу вместе с Оливией, — даже не скажи она ни единого слова, я, бесспорно, сделал бы вывод, что она точно удивлена и вообще почти обескуражена тем, как я это допустил и пошёл на то, чтобы довериться бывшей жене, доверять которой может быть опасно.

Я и сам словно был не в себе, когда покорился ей. Но что сделано, то сделано. Мне просто нужно поменьше об этом думать. Если мы… Если я действительно хочу, чтобы на этот раз у нас всё получилось, и время докажет, что для Оливии это также не странная блажь, то мне прежде всего придётся учиться заново ей доверять. Шаг за шагом, в мелочах и не совсем, и, может, я уже слишком замахнулся, слишком лихо и стремительно начал, но её забота… Меня словно просто бросило вперёд, швырнуло в направлении, о котором я и не думал, и мне это понравилось.

Я мог бы позвонить и убедиться, что она действительно на приёме, а не ушла через другой выход, и, конечно, со мной бы постарались связаться, не появись она. Но я так просто, легко и наивно выбрал не звонить, что это не потребовало от меня ровным счётом никаких физических усилий. Это было прямо как все те вещи, которые совершаются нами, не задумываясь, лишь согласно укоренившимся за годы жизни привычкам, неотъемлемым потребностям, разным ритуалам и принятым в обществе правилам. Например, дыхание, забота о себе и организме, знание того, что, уходя из дома, нельзя оставлять газ и свет включённым, а дорогу необходимо переходить по пешеходному переходу и на зелёный свет, и многое другое, о чём в суматохе дней мы порой даже не размышляем, а просто берём и делаем это. Так и я сегодня в случае с Лив. Хотя это даже близко никак не связано с чисткой зубов, принятием душа или причёсыванием волос.

— Она захотела пойти одна, но я её отвёз и после заберу. Пока есть время, сложу вещи. Всё в порядке? — подойдя, я наклоняюсь и целую маму в щёку. Её задетое прикосновением моего тела пальто шуршит между нами, в результате чего рождается смешной звук, напоминающий тот, с каким из воздушного шарика выходит воздух. Я чувствую, что широко улыбаюсь.

— Да, всё хорошо. Мне просто захотелось посмотреть, как выглядит комната.

— И что думаешь? — спрашиваю я, поднимаясь в спальню, где достаю сумку из-под кровати и направляюсь к комоду, на ходу доставая нижнее бельё и носки из прикроватной тумбочки. — По-моему, вышло неплохо, только не хватает какого-нибудь милого бордюра на стену. Лучше в фиолетовом оттенке. Но можно и в голубом. Тебя ведь не затруднит поискать?

— Нет, конечно, но ты весь светишься.

— Свечусь?

— Я давно не видела тебя таким наполненным радостью.

— Лив… думаю, у нас всё ещё может получиться, — в голове ни единой мысли, что я говорю, и можно ли вообще так. Слова просто оказываются в воздухе, настоящие, искренние и о важном, и я не жалею о них.

— Ох, Дерек.

— Возможно, я знаю, что ты сейчас скажешь, — этот её вздох… Не разочарованное, но обеспокоенное выражение лица. Обдумывающий мою возможную реакцию взгляд. Всё говорит в пользу того, что по её мнению я вряд ли разумен и логичен.

— Нет, родной, не знаешь, — качает головой мама, вытаскивая мои рубашки, чтобы сложить их более аккуратно и сохранить ткань наименее мятой. — Мне нравится то, что я сейчас вижу, если вы действительно сможете решить всё, что не так, и я не желаю, чтобы ты думал, что мне хочется портить твоё настроение, но с Лив… С ней ты податливый, и в противном случае… Я не знаю, какая между вами пробежала кошка, и что вообще сейчас происходит. Быть может, ты снова скажешь мне, что это совершенно не моё дело, но, пожалуйста, сынок, будь осторожен и держи ухо востро. Эта женщина… Причинив боль хотя бы однажды, человек очень легко может сделать это ещё раз, понимаешь?

— Понимаю, — отвечаю я, желая отвергнуть это осознание ко всем чертям, похоронить его глубоко внутри, чтобы оно просто умерло раз и навсегда и никогда больше не воскресало. Но слова и мысли, сосредоточенные лишь на заботе, для меня словно её противоположность и скорее яд, чем целебное лекарство, уж больно стремительно распространяющийся по всему организму. А я даже не могу это показать. Потому что наряду с теми же граблями передо мной и упорное желание убедить себя, что это всё к всеобщему счастью наконец может пройти и закончиться. Что моя мать действительно сможет быть только бабушкой. Но где та грань, за которой нескончаемый запас потребности верить превращается в розовые очки?

— Тогда между нами всё хорошо?

— Да, — да и что у нас может быть плохо? Выразив неуверенность в том, что то, что видится мне исключительно в благоприятном свете, действительно устойчивое и нисколько не шаткое, мама не создала проблему. Она лишь тихо высказала свою надежду, что я буду осторожен, рассудителен и не позволю себя запутать и сбить с толку, даже если это уже происходит. Поэтому разве похоже, что в моих проблемах виноват кто-то другой, но только не я? Думать так было бы вершиной неблагоразумия.

— Кстати, что мне сказать Лилиан? Она спрашивает, когда вы поедете выбирать кроватку. Твоя сестра, похоже, слегка помешалась.

— Ну уж точно не сегодня. Если всё будет хорошо, после моего возвращения. Но я позвоню ей перед посадкой.

— И нам после приземления тоже?

— Как всегда. Ты же знаешь, я никогда не забываю.

— И то верно. Для этого у нас с твоим отцом вырос временами чрезмерно ответственный и сознательный сын.

— Я не могу уйти, — выдавливаю я из себя без всяких уточнений, совершенно излишних и абсолютно ненужных. — Наверное, не смогу и после, — как часто мы рядом с теми, кто не всегда этого заслуживает? Как часто мы теряем самоуважение и унижаемся перед тем, кого любим, оказываясь на пути в бездну? Но, возможно, я уже лишился всяческого достоинства, а раз так, мне более незачем о нём переживать.

— Я знаю, родной. Знаю.

Мне по сути нечего на это ответить. Вскоре, проводив маму и заперев дверь, я едва остаюсь один, как почти тут же, взяв в руки телефон в связи с заигравшей мелодией, обнаруживаю входящий вызов от своего адвоката. В случае ответа Оливия может быть автоматически перенаправлена на автоответчик, но при наличии совместных дел, даже вроде бы решённых, люди данной профессии никогда не звонят просто так, без единого на то повода. И, можно не сомневаться, он будет дозваниваться до тех пор, пока мы не урегулируем всё, чем бы это ни было.

— Да.

— Мистер Картер. Здравствуйте. Вы можете сейчас говорить?

— Времени у меня немного, но да, я могу. А в чём, собственно, дело?

— Я занялся предварительной подготовкой итогового документа об отказе, который потребуется нам в феврале. Помимо фактов, что мы с вами уже обговаривали, вроде даты и имени ребёнка, в нём должно содержаться и наименование медицинского центра, где пройдут роды. Вы уже определились с этим вопросом?

— Нет, — и, невзирая на отсутствие стоящих и адекватных причин, идущих из головы, я думаю, что ненавижу вас. За напоминание о полузабытой истине, доставляющее мне новое страдание. — Но я сообщу вам, как только приму решение.

— Это серьёзно, сэр. Официальное заявление подлежит заверению у нотариуса. В нём не должно быть ошибок и фактических расхождений.

— Я это запомню.

— По возможности мне бы хотелось внести эти сведения до праздников, мистер Картер.

Я не совсем понимаю этой спешки, когда до родов ещё около двух месяцев, а отредактировать одно предложение, добавив в него несколько слов, можно и за пять минут хоть после рождения ребёнка. Но у всех, полагаю, разное отношение к собственным рабочим обязанностям. Если у нас, баскетболистов, Рождество и Новый год это дни, протекающие мимоходом между одной игрой и следующей, фактически незаметные на их фоне, то юристам вполне может быть гораздо сложнее втягиваться в привычный график после всех этих встреч с членами семьи и друзьями, обмена подарками и еды в необъятном количестве. Так ещё и деньги, должно быть, далеко не всегда гарантируют человеческое отношение, уважение твоих границ и обстоятельств и твою правоту, как клиента. Но сейчас мне вовсе не хочется указывать кому бы то ни было на причитающееся ему место. Проще не акцентировать внимание и просто прожевать всю эту ситуацию целиком.

— Я позвоню так скоро, как только смогу, — отвечаю я и кладу трубку, не дожидаясь новых слов. Это было бы уже выше моих сил. Я возвращаюсь к прерванным сборам в изменившемся к худшему настроении. Время до звонка Оливии оказывается уж слишком быстротечным, что, увы, вызвано вовсе не тем, что прошедших часа полтора мне категорически не хватило, чтобы сложить всё необходимое для грядущих десяти дней вне дома. С этим-то я справился, а вот с остальным, что вылезло в процессе…

— Алло.

— Это я. Я здесь закончила. Ты приедешь? — она кажется мне взволнованной мыслью о том, что, может, я брошу её. Внутри меня ощутимо и дико ёкает всё, что только можно. Ведь я одинаково страшусь и порвать с ней, и этой связи, которая так и держит меня словно на привязи.

— Да. Оставайся там, — ёмко отвечаю я и по звенящей тишине на линии понимаю, что, наверное, всё-таки слукавил. Мне не нужно обладать даром чтения мыслей и выуживать что-то из чужих голов, чтобы уловить напряжение в ответном молчании и то, как из моего собственного голоса утекла вся бывшая там сегодняшним утром нежность.

Я один сплошной сгусток отрицательной энергии. Лив, наверное, уловит эту фальшь и перемену, ну, по крайней мере, может так подумать, что знает меня нынешнего. Но разве я сам, очарованный словами и эмоциями, прозвучавшими во тьме ненастья, не рискую оказаться снова в дураках? Впрочем, деваться мне на самом деле некуда. Я забираю её из больницы, хотя из опасений, что голос меня подведёт, едва ли спрашиваю хоть о чём-то. И Оливия, надо отдать ей должное, тоже сохраняет гробовую тишину. Но это работает лишь до тех пор, пока мы не заходим в дом. В дом, который мой и только мой. Не её и не наш. Материально она ничего в него не вложила. На момент его приобретения её даже не было в моей жизни. А незначительные дизайнерские или функциональные изменения не в счёт.

— У тебя что-то случилось?

— Нет, — но подсознание тут же так услужливо упрекает во лжи, что меня мутит, в то время как я проклинаю его несговорчивость и нежелание сотрудничать. Оно всегда должно быть на моей стороне. И сейчас в том числе.

— Тогда что происходит? В машине ты даже о ребёнке не спросил. За эти месяцы не было ни раза. Сейчас ты это словно не ты.

— Что тебе сказали?

Справедливый и праведный упрёк сжимает в сдавливающие тиски моё всё равно хорошее по отношению к ней сердце, которое остаётся таковым, даже невзирая на прессинг очередного приступа мрачного расположения духа. Я чувствую себя так, будто меня сбил автомобиль. Лив стискивает свою правую руку вокруг рукава моей куртки и, не давая мне отойти дальше прихожей, частично прислоняется своим телом к моему боку. Это и мука, и благословение, нечто одновременно превосходное и ужасающее. Я думаю о себе, как о предателе, но вместе с тем, высвобождаясь от хватки, по собственным ощущениям спасаю свою душу. Но это в чём-то и бегство физического свойства. Вот почему мои глаза не осмеливаются посмотреть правде в лицо.

— Результаты анализов будут в течение недели, но наш сын… Кажется, я вполне смогу доносить его до срока, Дерек.

— Будто тебя это хоть сколько-то волнует.

— Что ты хочешь этим сказать? — бросает она мне в спину, потому что я уже отвернулся и направляюсь на кухню, но слышу преследование и агонию. Боже, как же мне хочется поверить, что это действительно она, и извиниться за всю причиняемую иногда сознательно, но чаще совершенно против воли боль, но мне нужно, чтобы мы закончились. Мы становимся ощутимо ближе, а я, правда, не смогу оборвать это сам. И вместе с тем я не готов ждать очередного удара в спину и извечно терзаться вопросом, а когда, и думать, что, может, вот прямо сейчас.

— Ничего, кроме того, что ты подписала отказ, а значит, тебе абсолютно безразлично, когда он родится, и как мы с ним вдвоём будем жить дальше.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала? Забрала свои слова обратно?

— Это должен хотеть не я. И зависит это тоже не от меня. А я хочу, чтобы ты ушла, — заведённый, рассерженный и чувствующий желание отрешиться от всего на свете, я буквально выплёскиваю эти слова из себя, как вулканы выбрасывают столбы пепла, — и когда будешь собирать вещи, загляни и в мой шкаф. Там осталась некоторая твоя одежда, — всего лишь шарф и один свитер, затерявшиеся среди моих вешалок, но и их мне было достаточно, чтобы иногда засыпать вместе с ними в попытке притвориться, что исходящий от ткани запах это адекватная замена самому человеку с его духами и просто естественным ароматом кожи и волос. Но однажды я буквально возненавидел всё это, потому что едва уловимый флёр исчез, будто его никогда и не существовало. В тот же момент я убрал словно оскорбившие и обидевшие меня детали гардероба обратно и с тех пор их более не доставал. — И давай побыстрее, чтобы я смог отвезти тебя домой, хорошо? Я не могу опаздывать.

— Но я тоже не могу. Не могу подойти к последней минуте. Теперь, когда ты уже не мой, все моменты, что были у нас с тобой… Я не в силах их отпустить и расстаться с тем счастьем. Ты скажешь мне хоть что-то?