Три месяца, две недели и один день

Глава двадцать вторая

— Как всё прошло?

— Нормально. Мы не стали подругами, если ты об этом, но всё в порядке. И, кстати, мы ничего тебе не сломали.

— Не смешно, — отвечаю я, вспоминая о нашем с ней разговоре перед моим отъездом. — Я всё-таки не уверен до конца, что воспринял бы это полностью спокойно.

— А, по-моему, это было бы забавно, папочка. Со временем тебе стоит подумать о детской площадке. Или хотя бы о качелях.

— Езжай-ка ты уже домой, — на моём лице невольно проявляется улыбка, — мальчики наверняка соскучились по своему отцу.

— Да, сейчас. О, чуть не забыла, — на секунду отвернувшись от Джейми и Дэвида, уже сидящих в своих автомобильных креслах в ожидании момента, когда их пристегнут, Дениз поворачивается ко мне около левой задней двери своего автомобиля, рядом с которой мы оба стоим. — Я ведь сделала картофель с мясом в духовке. Он в холодильнике. Так что вам будет что поесть на ужин. Я подумала, что у тебя вряд ли будут силы готовить. А тут и доставку ждать не придётся.

— Это здорово. Спасибо тебе большое, — говорю я, когда Дениз наконец заканчивает с мерами по обеспечению безопасной перевозки детей и захлопывает дверь салона. Только-только приехав на такси из аэропорта после перелёта из Портленда, стоять у плиты это действительно последнее, что мне хочется делать. Да и заказывать готовую еду вообще-то тоже. — Правда, я это ценю. Только Митчелл тоже наверняка голодный.

— Ты меня выгоняешь, Дерек Картер? Хочешь как можно скорее остаться с ней наедине?

— Этого всё равно не будет, и не говори мне тут ерунды.

Я ещё не поднимался к Лив и не видел её, решив сначала проводить Дениз и мальчиков к их отцу, который уже наверняка тоже дома, соскучившийся по своей семье за эти четыре дня и задающийся вопросом, когда же я наконец их отпущу. Но у меня в любом случае не произойдёт ничего из того, что напоминает счастливое воссоединение любящих друг друга людей даже после непродолжительной разлуки. Так какой, чёрт побери, смысл торопиться к тому, кого вопреки всему желанию ты, вынужденный сдерживаться и контролировать чувства, всё равно не сможешь ни обнять, ни поцеловать?

— Всё это, конечно, не моё дело, но, по-моему, она плохо справляется с тем, что сюда приезжала Кимберли.

— Что? — из-за этих слов, на первый взгляд прозвучавших, как бред, я выпрямляюсь словно по стойке смирно, и от всей моей некоторой радости не остаётся и следа. — Моя мать была здесь? Когда?

— В день матча с Денвером. Я думала, ты знаешь. Оливия была уверена, что Кимберли тебе немедленно позвонит, — и не она одна. На её месте я бы сделал в точности тот же самый вывод. Учитывая их отношения, бывшие, да и нынешние в принципе тоже, и тот факт, что, не ожидая этого и пребывая не в курсе последних событий исключительно из-за моего осознанного молчания, мама наткнулась на мою когда-то жену в моём же доме, это странно, что я не удостоился звонков, наполненных вопросами.

Но гораздо больше этого меня беспокоит то, что происходило между ними. То, какими словами они могли обменяться друг с другом, и как это отразится на всех нас, но прежде всего на моём ребёнке. Контролировать себя временами может быть очень и очень трудно, а если речь о ненавистном тебе человеке, то и тем более. Хуже отношений, чем существуют между моей матерью и Оливией, пожалуй, просто не может быть.

— Нет, я не имел ни малейшего представления, — моя рука почти до боли сжимает заднюю часть шеи, и я облокачиваюсь на чужой седан цвета морской волны. — Рассказывай всё, что знаешь.

— Ничего, кроме того, что она привезла краску. Мы были на улице, и меня попросили уйти. Хочешь, я подожду, пока вы поговорите?

— Нет. Не хочу тебя задерживать.

— Тогда я поехала?

— Да, пока, и ещё раз спасибо тебе.

Я обнимаю Дениз прежде, чем она садится в машину, машу на прощание мальчишкам и захожу внутрь, лишь когда та отъезжает от дома. По уму мне бы стоит остыть, но это, кажется, выше моих сил. Поднимаясь наверх, моё тело преодолевает чуть ли не по три ступеньки за раз. Я не могу сказать, что поддерживал связь с Оливией, или что она звонила мне хотя бы однажды за эти дни. Я всё ещё не знаю, как это делать, трусливый и остерегающийся снова столкнуться с безразличием и холодностью, и потому контактировал лишь с женой друга. Но сейчас это совсем другое. У меня не выйдет просто избегать, оставаться вдали, одновременно находясь рядом. Это несовместимые вещи.

Я замираю в дверном проёме гостевой комнаты, напряжённый, растерянный и охваченный смятением, в то время как Лив лежит на левом боку в халате и носках и, кажется, с телефоном около подушки. Я прохожу внутрь только после небольшого промедления, а она по-прежнему не реагирует. Лишь окончательно приблизившись, мне становится ясно, что она просто спит. Грудь плавно поднимается и опускается в размеренном ритме дыхания, волосы частично скрыты махровым воротом голубого цвета, а живот, кажется, стал даже больше за эти дни, что я его не видел. Дотянувшись до пледа, я просто укрываю им Лив со всех сторон и, переложив сотовый с кровати, уже собираюсь тихонько выйти, когда вдруг обнаруживаю, что она смотрит на меня:

— Привет.

— Здравствуй.

— Ты давно вернулся?

— Минут десять назад. Прости, не хотел тебя будить, — почти шепча, нетерпеливый и испытывающий фактически ломающую меня тягу, что, наверное, не сулит мне ничего хорошего, я опускаюсь на край кровати рядом с её телом. — Нет, не вставай, — но Лив всё равно принимает сидячее положение, и это сродни ломке. То, как она близко, то, что я могу чувствовать исходящее от неё тепло и видеть небольшое покраснение на щеке, рука, нежданно цепляющаяся за мою левую ладонь, пристальный взгляд, проникающий в самую суть, и то, как одновременно со всем этим мы далеки друг от друга. — Тебе холодно? Хочешь, я немного включу отопление? Или, может, принести тебе чай или что-нибудь ещё?

— Нет.

— Ладно, тогда я…

— Почему ты ни разу не позвонил?

Я слышу неприкрытую боль, резь в затихающем к концу фразы голосе и попытку спрятаться за обвинением, вернее за тем, что, наверное, должно было так прозвучать, но для меня всё это неубедительно, лживо и шито белыми нитками. Я ни на секунду не верю в её старания выглядеть не более, чем просто оскорблённой моим пренебрежением. Речь не об ущемлённой гордости, это обида в чистом виде, как тогда, когда вы обещаете кому-то оставаться на связи, но не делаете этого, или забываете про чей-то День рождения или ещё какой праздник. Впоследствии подобное оборачивается тем, что с вами ссорятся и некоторое время не разговаривают, потому что вы действительно расстроили и заставили испытывать моральные муки, преисполненные неприятными минутами, тягостными размышлениями и душевными страданиями. Вот какой сейчас выглядит Оливия. Травмированной изнутри. По моей вине. Потому что я не думал, что…

— Я не умею это больше, — но будто вопреки своим же собственным словам я придвигаюсь ближе к ней и, высвободив руку, провожу ею по её волосам. — Я не знал бы, что сказать, и, возможно, так же сильно, как мне хочется по-прежнему уметь и помнить, как, я хочу и отдалиться от тебя.

— Что ж, тебе это отлично удаётся.

— Но сейчас-то я здесь, — невзирая на своё противоречивое признание, я тоскующий, одержимый, зависимый и потерянный без неё даже в этот самый момент, на расстоянии всего лишь в несколько сантиметров, не говоря уже о пространстве во много городов и длительных сроках. Мои губы чуть ли не прикасаются к её лбу. — И я буду с тобой. Мы можем заняться, чем только хочешь. Вместе. Поговорить или не говорить, а посмотреть фильм. Или, я не знаю, придумать что-то другое, — я готов на что угодно, если ей хоть в какой-то степени морально плохо, а мне в то же самое время удастся заставить её почувствовать себя гораздо лучше. Не выходя за разумные пределы, но остальное неважно. Сказать или сделать, всё равно.

— Твоя мать приезжала в гости.

— Клянусь, я об этом не знал, — вздыхая от такого неожиданного перехода, тихо говорю я, — пока не пошёл провожать Дениз. Но ты могла бы позвонить мне сама, — но я знаю, что этого бы не произошло. Не только потому, что этого уже не случилось, сколько ввиду её характера и всего, что между нами не так, как раньше.

— Это не имеет значения. Тебя любят, Дерек, — отведя взгляд в сторону окна, будто ей стыдно или что-то подобное, говорит Оливия почти едва слышно, что так непривычно для неё, всегда держащейся уверенно и стоически. — Ты только не разочаровывай Кимберли.

— Это имеет значение, — возражаю я, дотягиваясь до её лица и пытаясь развернуть его к себе, но, ощутив отсутствие взаимности, бессильно опускаю руку. — Что ты вообще хочешь всем этим сказать? Она тебя обидела?

— Разве меня возможно обидеть?

— Да. И тебя тоже, — сердце будто что-то ударяет, и кратковременное удушье застаёт меня врасплох. — Каждого в этом мире можно обидеть. Всё остальное просто маска. Но я никому не позволю причинить тебе боль. Даже своей матери.

— Она её и не причинила. Если она что-то и сделала, то лишь сказала правильные и очевидные вещи. Кроме этого, ничего больше не было, — Лив снова ложится, на этот раз на правый бок и спиной ко мне, и мне так хочется попросить её открыться мне, даже если здесь, и правда, нет ничего, с чем она вопреки обыкновению может вдруг не справиться. Но эти слова лишь будут криком в пустоту, бессмысленным и ненужным, поэтому я не произношу ни слова. — Я не думаю, что хочу смотреть фильм. Ты можешь заниматься привычными тебе вещами.

Она так легко об этом говорит, в то время как я нисколько это не могу. Привычные мне вещи без неё совершенно не те, да и не могут быть таковыми, когда, даже банально уткнувшись в цветную картинку телевизора, в комнате ты был не один, а со своей женой в объятиях, а теперь об этом нельзя и подумать. На моих губах возникает грустная усмешка.

***

— Алло.

— Спасибо, что привезла краску, мам. Я уже дома, всё хорошо, — говорю я в трубку, едва гудки прекращаются после пары сигналов и сменяются настороженным голосом. Наверное, учитывая то, что с недавних пор я знаю, а моя мама наверняка думает, что мне это очень даже может быть известно, я не удивлён, слыша именно такую его тональность.

Но, что бы там ни было, я не хочу сердиться. Возможно, это глупо и необдуманно, если подумать про физическое состояние Оливии и копнуть глубже, размышляя на тему, как ей могло стать хуже, но ведь не стало, и ребёнок также цел, но какой в этом смысл? Во всех этих мгновениях на грани скандала, ссор и выяснения отношения? Будто от них есть хоть какая-то польза, и, если мы все соберёмся в одном месте и покричим друг на друга, жизнь внезапно станем раем, и всё наладится в точности так, как мне бы того хотелось. В том или ином виде я всё это уже испробовал. И ничего не помогло.

— Дерек, родной.

— Мне сказала Дениз. Лив бы не стала. Жаловаться или что-то подобное. Поэтому я не знаю, что между вами было. И даже не уверен, что хочу это слышать, — потому что так я определённо почувствую себя обязанным что-то сделать, сдержать обещание, данное Оливии, даже если в данной ситуации это требует скорее слов, чем поступков, и что-то всё-таки да предпринять, только вот есть ли у меня реальный выбор? — Но, возможно, я должен.

— Я вспылила. Сильно. Сказала ей то, что, наверное, в любом случае не следовало говорить. Прости меня, милый.

— Это ты прости, что я рассказываю вам далеко не всё, — отвечаю я, выключая звук на включённом телевизоре, чтобы он пока мне не мешал, но в дальнейшем всё-таки собираясь найти что-нибудь, что меня на время отвлечёт. — Про ребёнка и вообще. Во всём этом нет твоей вины. Только моя. Ты не ожидала увидеть Лив, и это лишь из-за моего молчания.

— Она в порядке?

— Она наверху. Одна.

— А ты где?

— Внизу, в гостиной, — разобрав свои вещи, закинув некоторые из них в машинку и запустив стирку, и снова заполнив контейнер Оливии необходимыми медикаментами, я разложил диван и впервые за несколько часов смог вытянуть немного ноющие ноги, одновременно откинув голову на спинку. Так я и собрался с мыслями, чтобы позвонить матери. — Если не брать в расчёт работающий телевизор, то я сижу в темноте, — может, говорить об этом не стоит, но мне всё равно не одурачить никого из своей семьи. Я только зря потеряю время, пытаясь делать это и утверждать, к примеру, что у меня здесь чуть ли не вечеринка, хотя в профессиональном смысле мне не о чем грустить.

Мы выиграли во всех трёх выездных встречах, и, исходя из совокупности результатов с начала сезона, характеризующейся одиннадцатью победами и четырьмя поражениями, на данный момент мы находимся в первой тройке лидирующих команд в своей конференции. Я не говорю про Никс, где так и не смог прижиться и стать своим, но это мой третий сезон в Лейкерс, и пока всё складывается гораздо лучше, чем в первые два года в команде. Я думаю, что в этот раз мы вполне можем… Впрочем, лучше так скоро вперёд не забегать.

— Я много думала в последние дни, Дерек, — мама выдерживает небольшую паузу прежде, чем продолжить. — Что, если, когда ты спрашивал, мне стоило дать тебе бабушкино кольцо? — я, правда, просил у неё кольцо, которым папа в своё время сделал предложение ей самой, но едва ли верил в успех этого предприятия и поэтому, услышав отказ, просто приобрёл кольцо на заказ. Эту тему мы больше никогда не затрагивали. До сих пор. — Может, тогда сейчас всё было бы по-другому.

— Нет, не было бы. Всё так, как есть, — качаю головой я, ни секунды не думая подобным образом. — Дело ведь тут не в кольце, — дорогая или нет, разве по сути безделушка удерживала хотя бы одного человека от того, чтобы причинить боль другому? Это всё просто несбыточные вещи.

— Хочешь знать, почему я недолюбливаю её?

— Я не уверен, — когда-то очень хотел, но сейчас не знаю. Ответ, возможно, запоздал года так на два. Сильно сомневаюсь, что теперь он мне жизненно необходим или хотя бы чуточку нужен. Но возражаю я слишком вяло и уклончиво, так что меня не удивляет то, что это не было воспринято, как должно.

— Она напоминает мне меня в её же возрасте.

— Что, прости?

— Я была в точности такой же.

— Замкнутой и недоступной? Ну это вряд ли, — не могу представить себе, чтобы она хотя бы в чём-то походила на Оливию. Даже если это было задолго до того, как мы с Лилиан появились на свет, и с тех пор наша мать могла стать уже совсем другим человеком. — Если только нет чего-то, что я не знаю, — и даже если всё так и было, а мне не стоит отвергать мысль, что все люди меняются на протяжении всей жизни эмоционально и внутренне под действием обстоятельств, ситуаций, стрессов, испытаний и переживаний, я не чувствую необходимости спрашивать у неё, а не делала ли и она случайно аборт. Называйте это безусловной уверенностью или как угодно по-другому, я просто знаю, что моя мать не относится к числу таких женщин.

— Нет, не замкнутой, но временами сложной и бросающейся из крайности в крайность. Пытающейся соответствовать разным ожиданиям, но не всегда справляющейся с их грузом. Я имею в виду, что всё это она сейчас и испытывает, уж поверь. Особенно теперь. Да и прежде ситуация была не сильно иной. А я хотела для тебя другого.

— То есть ты говоришь, что Оливия это в некотором роде ты?

— Главное, чтобы она не стала действительно мной.

— Но ты у нас лучшая. Мы с Лилиан не могли и мечтать о другой матери, — говорю я именно то, что думаю, ни больше, ни меньше, — и я ни за что на тебя не сержусь.

— Даже если ты лукавишь, я и твой отец… Мы с тобой. И мы справимся.

— Как?

— Вместе.

— Я был счастлив с ней, мама. Вдруг у меня не получится?

— Вероятно, у тебя нет выбора, — и она права. В каком бы я не был состоянии сегодня или повсеместно, у моего сына должен быть лучший отец на свете. С женщиной или без неё, но я обязан сделать всё, чтобы такого меня он и получил.