Трудности работы авантюристом

Глава 9 — Радушие каннибалов

Племя Ита-ми. Так это поселение и народ назвал дед Клавдий. Они добрались до этих дикарей за несколько недель, за это время на небе сменялись луны, на их пути несколько раз попадались медведи шатуны и пару стай волков. И если волки ещё вели себя осторожно, лишь тройка самых сильных и свирепых самцов решилась напасть на странников, то вот медведи шатуны нападали всегда неожиданно, имея свойство подкрадываться втихую, а потом свирепо сражаться до конца… только вот несчастным лесным хищникам приходилось трудно, они явно не ожидали встретить на своём пути деда Клавдия.

Когда медведь впервые выскочил на них, то дед Клавдий быстро подошёл к нему и вцепившись в загривок, отшвырнул зверя обратно шагов так на пять, словно тот был нашкодившим котёнком, при этом медведь успел вспороть кривыми когтями кожу на руках монструозного кобольда и тому это очень не понравилось.

Джорджи же и вовсе стоял с натянутой на тетиве стрелой и тупо пялился на… как это назвать Джорджи не мог придумать. Бойней? Драчкой? Больше всего походило вначале на порку, но после того, как медведь цапнул клыками деда Клавдия за руку… дозорный впервые слышал такой звук из пасти медведи, он вообще не знал, что звери могут рыдать и просить о пощаде.

При этом дед Клавдий даже оружия не достал, хотя весь был усеян ремнями с воткнутыми в них мечами, топорами, и связками с метательными ножами. Он же мочил медведя кулаками, при этом каждый удар отражался гулом и треском костей в несчастной шерстяной туше голодного зверя. Медведь верещал что-то непонятное, но очень жалкое. И Джорджи уже хотел просить за него пощады, но хитрый медведь их явно обманул и полоснул когтями по щеке деда Клавдия, оставив там борозду из четырёх когтей. И у великана окончательно сорвало голову, его удары посыпались на медведя градом, тот пытался убежать, уползти, отмахнуться… но вскоре вместо морды у него была лишь одна кровавая каша с вкраплениями желтушных осколков, что некогда были медведю клыками.

Дед Клавдий стоял над погибшим зверем и тяжело дышал, от его рук и растерзанной туши, на морозе поднимался пар. Дед Клавдий стоял так молча, не двигался, пока дыхание его не успокоилось. Затем он присел над медведем, прошептал что-то заупокойное, и вытащив из ремешка один из кинжалов, тут же принялся свежевать зверя, тщательно срезая с него шкуру. А как закончил, то вручил меха Джорджи, велев вычистить их как можно тщательней в снегу, и сложить как ему, Жоржику, больше нравится… ведь впредь именно ему придётся тащить эту шкуру с собой.

И на праведный и вполне логичный вопрос дозорного:

— На кой это надо?

Дед Клавдий развернулся к Жоржику боком, посмотрел криво и хмуро, и спросил весьма жёстко:

— У тебя что, шкуры медвежьи на дороге неприкаянные валяются? Ты хоть представляешь сколько за неё в королевстве нормальный купец заплатит?

— Да… но мы ведь не в королевстве.

— А это и не на продажу. Подарок… вернее будет им, я этой шкурой попытаюсь задобрить кошёлок Вед… но давай без лишних вопросов, займись-ка лучше делом!

И больше вопросов Джорджи не задавал. Он молча тащил тяжеленую мороженную шкуру на своём хребте, а позже так же молча отстреливался от стаи волков, пока дед Клавдий собственноручно унижал троих из стаи главных самцов, у которых шкуры оказались с красивым белёсым окрасом… но не сильно легче, чем у медведя, это бывший дозорный хорошо прочувствовал, пока тащил уже четыре шкуры на своих плечах. Что давалась ему с безумным трудом, он едва-едва переставлял в пути ноги… чуть легче стало, когда они наткнулись на старую мороженную иву, на берегу горного ручья, воды которого не замёрзли до конца, из-за быстрого течения. Там они остановились на несколько дней, в ходе которых дед Клавдий плёл из ивовых ветвей им обоим снегоступы, пока же Джорджи пытался топориком обтесать два крупных полена в подобие гладких жердей, которые можно верёвкой связать в подобие саней и бросить сверху шкуры… за эти два дня они налопались печёного мяса от пуза, отчасти просушили шкуры, смастерили снегоступы и кривоватую волокушу.

И казалось бы, дальше их путь будет проходить легче… но не тут-то было, дед Клавдий решил нарастить темп, и теперь они покрывали в три раза большее расстояние чем раньше, и у Джорджи по-прежнему едва-едва переставлялись ноги к концу каждого дня.

И в очередной очень уставший вечерок, он не выдержал и спросил у деда Клавдия, при этом избрав весьма обвинительный тон:

— А почему я тащу эту чёртову волокушу один, там уже две медвежьи шкуры и тройка волчьих, и много кусков мороженного мяса, я едва переставляю ноги, а ты идёшь как ни в чём не бывало?!

И, к удивлению, Джорджи, дед Клавдий совсем не обиделся, перебранки на которую надеялся дозорный, чтобы выбросить часть накопившихся злобных эмоций, завязать не получилось.

Кобольд лишь сочувственно посмотрел на него, хотя в проблесках костра, со своими огненными глазищами, это сочувствие смотрелось дикова-то, и даже слегка пугающе, как неожиданная нежность хищника, перед тем как наброситься на добычу и сожрать. Голос же у деда Клавдия был взгляду подстать, ласковый, и вкрадчивый:

— Ты никак устал, милок… ну-ну, хочешь поплачь. Можешь поругать меня как следует, швырнуть снежок мне в спину, когда совсем тяжко будет, только вот знаешь… когда вдруг завяжется бой не на жизнь, а на смерть и всё на что ты сможешь положиться, будет собственная тушка… то ты вспомнишь тренировки деда Клавдия на выносливость, вспомнишь эту чёртову волокушу, бескрайний снежный простор, и усталость в каждой мышце твоего несчастного тела… я просто хочу, чтобы ты был к бою готов, а сейчас ты явно не готов… твое тело сильно ослабело за то время, пока ты сиднем торчал на дозорной башне. Мышцы сдулись, сухожилия огрубели и уже не так эластичны и подвижны, никакой координации движений, и никакого опыта боя… единственное, что мне в тебе нравится сейчас, так это твоё чувство цели… я видел, как ты стрелял в волчью стаю, пока я расправлялся с вожаками. Ты выпустили несколько десятков стрел, при этом промахнувшись лишь раз… я не буду спрашивать при том, почему ты не убил ни одного волка, а метил исключительно в лапы и бока, натягивая тетиву не до конца, не желая причинить большого вреда. Я понимаю твою жалость к зверям, у тебя доброе сердце, Жоржик… и последняя стрела, которой ты промахнулся, и которая в итоге застряла в стволе сосны, я к этому времени уже прикончил вожаков, и я видел… ты нацелился на опасную суку, я видел как она рычала на тебя, видел страх в её глазах, видел нерешимость, а так же видел то, что ты хотел прикончить её, потому что она подскочила к тебе ближе чем все остальные, ей оставалось пару тройку прыжков, но она вдруг замерла, как замер и ты… что ты чувствовал в этот миг, Жоржик?

Джорджи же ожидал перебранки, и внезапное нравоучение выбило его своей колеи, может поэтому он отвечал так потерянно, но при этом чертовски правдиво:

— Я…я знал, что следующей стрелой могу убить её… могу прошить её глаз, повредить мозг.

— Вот именно! Вот об этом я и говорю! У тебя есть чувство цели, редкий талант, очень редкий… но при этому у тебя слишком доброе сердце, как бы ты его не прятал. Ты слишком наивен, конечно, не так, как твой красивый дружок, что остался у гоблинов… — дед Клавдий вовсю издевался, он упоминал о «красивом дружке» все последние дни и успел конкретно так выбесить этим Джорджи, но тот каждый раз терпел и молча скрежетал зубами, вот и сейчас промолчал, а дед Клавдий немного разочарованный продолжил:

— Ты мог убить волчицу и шкур стало бы больше. Ты мог бы убить зверя, что хотел порвать тебе брюхо и пожрать твою печень, но ты пощадил её, хотя сам не до конца понимаешь зачем… но твоя рука дрогнула и ты всадил стрелу в дюйме от цели, прямо в сосновый ствол… и я в некотором роде даже восхищаюсь твоей добротой, Джорджи! Но когда твоя доброта и наивность направлена вовне, на существ, что способны оценить твой поступок справедливо и честно, ведь та волчица увела стаю, не напала на тебя по итогу, она всё поняла… и тогда это было славно, но когда ты направляешь наивность и доброту к самому себе, не замечая собственные недостатки, прощая себе слабость и уязвимость… ты становишься дураком и будущей жертвой, которую какой-нибудь туповатый наёмник с лёгкостью зарубит топором, без каких-либо сложностей и подготовки, просто зайдя тебе за спину и ты не сможешь дать отпор. Потому что не будешь готов. Понимаешь?

Ни черта Джорджи не понимал. Вообще ничего. Он скорее злился в этот момент, и потерял суть сказанного дедом Клавдием ещё пол разговора назад. Однако слова, сказанным кобольдом, весь оставшийся путь пролетали в его пустой голове, когда он согнувшись в три погибели, усталый как последняя тварь на земле, тянул за собой непосильную верёвку с волокушей… он вспоминал тот вечерний разговор у костра, и по какой-то неведомой причине, эти слова подбадривали его, заставляли не ныть, а молча идти дальше. За могучей спиной деда Клавдия.

Так они и добрались до племени Ита-ми, ещё на подходе к которому ощутили направленные на них чужие взгляды, и тени, силуэты, проскальзывающие мимо сугробов вдалеке, мелькающие между стволов деревьев тут и там. Ещё на подходе к племени их сопровождали. За ними следили. Но нападать не решались, или просто ждали чего-то…

Джорджи же мучительно ощущал, как их загоняют в западню.

***

Земли племени Ита-ми встретили их распахнутыми деревянными воротами, защитной стеной с острыми кольям на верхушках которых белели черепа, как людские, звериные, так и гоблинские.

От этого места исходили настоящие клубы густого водянистого пара, и Джорджи сначала по привычке решил, что всё дело в очередном магическом барьере, что были судя по всему в ничейных землях популярны, и встречались тут и там… однако здесь, над племенем Ита-ми, никакого барьера не наблюдалось. Порой с неба падали лёгкие капельки дождя, и до Джорджи постепенно дошло, что это капли растаявшего снега, и с каждым шагом к воротам становилось всё теплее и вскоре со лба Джорджи стекал пот, щёки раскраснелись, а дед Клавдий, идущий впереди, каждый свой огромный шаг не забывал что-то бурчать про дерьмовую жару, которую он так сильно ненавидит, и тяжёлые чёрные волосы гиганта очень быстро свалялись, промокли и стали прилипать к его шее и потному лицу, борода же и вовсе свесилась от влаги чёрной плетью.

В воротах их ждал ребёнок. Не определить какого пола, на вид лет восьми. В одной набедренной повязки из шкурки какого-то зверька. Волосы до плеч, зачёсаны назад и смазаны жиром, блестят. Кожа у ребёнка смугловатая, черты лица миловидные, но суховаты и кажутся несколько измождёнными, при всё этом он широко им улыбался, и стоило подойти достаточно близко, как ребёнок поклонился в пояс деду Клавдию, и весело прокричал:

— Приветствуя Вас Дядя Авантюрист, племя Ита-ми давно ждёт вас!

Дед Клавдий, которого от жары, кажется, клонило куда-то к земле, на приветствие лишь кивнул и кратко велел:

— Веди, милок, веди…

Милый ребёнок удостоил щербатой улыбкой и Джорджи, но ничего не сказал, и быстро побежал по улочкам, состоящих из хижин и тропок между ними, причём почти все хижины здесь были приподняты над землёй на массивных брёвнах и шестах, и по земле, тут и там протекали ручьи с мутноватой белёсой водой, от которой не очень приятно пахло чем-то каменистым и солью, и вот именно от этой воды и исходил весь жар и пар.

И до Джорджи вдруг дошло, почему племени Ита-ми не нужен барьер, ведь им и без всяких барьеров был совершенно не страшен зимний хлад, стужа и снег. Само поселение Ита-ми располагалось в небольшой лощине, в центре которой протекал горячий горный источник.

Ребёнок провожатый убегал немного вперёд, а затем оборачивался и нетерпеливо их ждал, переступая с одной босой пятки на другую. А Джорджи и рад был бы идти поскорее, но перед ним никуда не торопясь вышагивал дед Клавдий, который постепенно истекал потом, как подбитый зверь порой истекает на охоте кровью, и каждый шаг его делался медленнее и тяжелее.

— Не люблю я бывать здесь, ох не люблю! — выдыхал он сквозь сжатые губы, глазами жёлтыми мутно обшаривая округу.

На пути им встретилось несколько женщин, что останавливались от работы и с интересом наблюдали за ними, и как только замечали, что на них смотрят, то мило так улыбались. Однако одним своим появлением, эти женщины ввели Джорджи в крайнюю степень стыда. А всё дело было в том, что единственной одеждой у этих дам, выступала всё та же набедренная повязка… и больше ничего. Загорелые на солнце тела, жилистые и крепкие, эти женщины были очень высокими, с вытянутыми ногами и рифлёным торсом… но каждая из них обладала парой неких достоинств, на которые дозорный старался не смотреть, и при этом не мог перестать на них пялиться.

Груди. Здоровые, упругие, объёмные груди! С загорелой нежной кожей. С белёсыми полосками ореолов, и розоватыми сосками. Эти женщины улыбались ему, Джорджи… а по ложбинке меж их грудей стекал солёный пот.

Несчастный пристыженный Джорджи чуть ли не наступал на пятки медлительного деда Клавдия, который кажется и вовсе не обращал на оголённые женские прелести никакого внимания. Самих же женщин их ногата кажется совсем не заботила, а чуть позже… когда Джорджи и дед Клавдий вышли на улочку пооживлённей и между ними промчалась весёлая повизгивающая что-то боевое и радостное толпа загорелой ребятни, а так же прошли пару высоченных мужчин, и стайка молоденьких девиц… то окончательно смущённого Джорджи, которому все эти люди по очаровательному, очень миленько улыбались, вдруг дошло… что здесь, в племени Ита-ми, местные жители и слыхивать не слыхивали про такие казалось бы обыденные вещи – как рубаха и штаны, ведь все как один, здесь носили лишь одни набедренные повязки из шкур зверей, что закрывали им лишь самые сокровенные места, и больше ничего. Ни сандалий. Ни башмаков. Ни штанов. Ни рубах. Ни курток. Ничего кроме набедренных повязок… и это вводило дозорного в некоторое крайнее состояние смущения и недоумения.

Деду Клавдию же кажется было на всё это наплевать, он, тяжко пыхтя и отплёвывая горькую слюну, медленно шагал за ребёнком проводником, что постепенно, минуя почти всё поселение, довёл их до пустующей, хижины.

Ребёнок ещё раз поклонился и убежал.

А дед Клавдий принялся подниматься с весьма заметными усилиями по скрипучем деревянным ступеням, на ходу велев Джорджи оставить волокушу с шкурами внизу и поднимать за ним.

Так Джорджи и сделал, хотя он несколько испугался за куски стылого мяса, которые вскоре испортятся в такой то жаре… потому, перед тем, как подниматься по ступеням, Джорджи поднял все пять шкур и засунул под них оставшиеся мороженные куски дичи, и со спокойной душой весьма быстро и легко забрался в хижину… сама постройка представляла собой очень лёгкое сооружения из стен, сплетённых между собой стволов молодых деревцев и толстых ветвей, и крыш из сена, и глиняных плиток. Внутри лежали сплетённые из травы коврики, а в центре выложен каменный очаг, по краям смазанный глиной. Сейчас внутри очага лежала горсть палок и кучка каких-то сладко пахнущих трав, всё это слегка тлело и дымило, поднимая в воздух едкий дымок, которому некуда было деться, кроме как осесть посреди хижины и клубами и струйками витать тут и там.

Когда Джорджи вошёл в хижину, в которой даже двери не было, а на входе висел лишь полог из грубо сшитых меж собой шкур, он первым делом увидел раздевающегося деда Клавдия, который ворча и проклиная горячие источники и попутно племя Ита-ми за то, что эти дураки поселились в таком ужасном месте, стягивал с себя перевязи с оружием, а многочисленные дорожные сумки лежали уже сложенной грудой в углу.

Джорджи сначала замер, оглядываясь, а дед Клавдий, восприняв это как застенчивость ученика, велел тому не тушеваться и быстро раздеваться по пояс.

Так он и сделал. Молча, быстро стягивая с тела вонючую, прилипшую к коже, одежду… от которой невероятно несло застарелым кислым потом, звериной кровью и свалявшейся грязью. Телу вмиг стало свободнее и в разы легче, но при это Джорджи ощутил себя таким слабым… уязвимым, но устрашиться этим чувством сполна ему не позволил дед Клавдий, шибанув по его липкой спине своей тяжёлой ручищей, и с улыбкой на устах приказав:

— Быстро потопали мыться, а то заведутся ещё какие-нибудь паразиты, вроде тех же подкожных червей, да блох!

На словах про блох из груды тряпья, именуемой одеждой дозорного, выполз уже весьма окрепший щенок, и соглашаясь со всем вышесказанным гавкнул.

— Да-да, — согласился с Отрыжкой дед Клавдий, — и тебя возьмём с собой мыться, лапочка!