Тысяча и один день Никиты Сергеевича

ПО АМЕРИКЕ

Никита Сергеевич покидал Нью-Йорк воодушевленным. Еще находясь под впечатлением своей замечательной речи в ООН, он решил пообщаться с простыми людьми, проехать по знаменитым нью-йоркским трущобам, о которых читал у Горького, и пожать руки обездоленным неграм — настоящим братьям по классу. А вместо этого его возят туда-сюда по автостраде вдоль скучной Ист-Ривер.

Посольство тоже считало, что американцы хотят ограничить контакты советского лидера с простыми людьми. «Не было организовано здесь ни одного посещения предприятий или встреч с рабочими, — сетовал Меньшиков. — Даже фешенебельную Пятую авеню отказались показывать, не говоря уже о негритянском районе Гарлем, хотя это и было обещано».

— Вы что же, боитесь показать, как живут у вас негры? — спрашивал Меньшиков.

Теперь, когда ехали в аэропорт, Хрущев настоял: давайте проедем по Гарлему. Кортеж машин промчался по пустой негритянской части города.

— Вот видите, — говорил Лодж, сопровождавший Хрущева, — никаких трущоб здесь нет.

— Вы везете нас не там, где они есть, — парировал Меньшиков.

С этой небольшой интермедии начиналась знаменитая семидневная поездка Хрущева по Америке. Сопровождал его в ней специальный представитель президента Генри Кэбот Лодж. Хрущев ему сразу заявил:

— Мы оба военные, хотя и в резерве. Я — генерал-лейтенант, а вы — генерал-майор. Поэтому вы — мой подчиненный, и я ожидаю, что вы будете вести себя как младший по званию.

Лодж встал по стойке смирно и отдал честь:

— Генерал-майор Лодж готов к выполнению поручений.

И выполнял. Два раза в день он регулярно сообщал президенту все, что делал и говорил Никита Сергеевич.

Хрущев знал это и постоянно дразнил Лоджа. То вдруг невзначай скажет, что Советский Союз имеет беспрепятственный доступ к правительственным линиям коммуникаций США. А то и намекнет, что в руководстве ЦРУ сидит агент КГБ. Однажды он рассказал Лоджу, который замер от внимания, что русские строят куда более мощные атомные подлодки, чем американцы. В другой раз Хрущев утверждал, что Советский Союз имеет все виды атомного оружия, которые только можно создать. Скоро то же самое будет с ракетами. Но число ракет не назвал — просто сказал, что их много. Что касается тактического ядерного оружия, то он заявил обескураженному Лоджу, что Советский Союз вовсе не намерен его иметь: слишком дорогое удовольствие. То же относится и к ядерной энергии в мирных целях. Он рассказал, что Москва прекратила работы по созданию атомных электростанций и вместо них решила полагаться на газ, нефть и уголь.

Естественно, Лодж тут же бежал и докладывал об этих «откровениях» Хрущева. А Хрущев лишь довольно посмеивался.

Шесть часов в воздухе — и Хрущев пересек Америку. Свое знакомство с этой страной он начал с Лос-Анджелеса — самого протяженного города в мире, вытянувшегося вдоль тихоокеанского побережья.

И конечно же первый визит — в Голливуд. Накануне всю неделю кинозвезды буквально дрались за приглашение на встречу со звездой политической. Теперь все они собрались в «Кафе ле Пари». Там были Кирк Дуглас, Фрэнк Синатра, Гарри Купер, Элизабет Тэйлор, Глэн Форд, Ким Новак и еще четыре сотни знаменитостей. Радио Лос-Анджелеса назвало этот прием «самым большим в истории Америки собранием звезд». Впрочем, в Америке все «самое-самос».

Но вот Рональд Рейган отказался присутствовать, о чем неоднократно потом напоминал. Зато была Мэрилин Монро. Она даже пришла вовремя, вопреки своему обыкновению всюду опаздывать. Ее попросили надеть «самое облегающее, самое сексуальное платье» и оставить дома своего мужа Артура Миллера. Учредители боялись, что встреча левого драматурга с Хрущевым может создать такую гремучую смесь, что вконец испортит эту званую встречу. Знаменитая кинозвезда даже предложила Хрущеву поцеловать ее, но советский гость скромно отказался.

По словам служанки, Мэрилин Монро потом рассказывала:

«Могу сказать, что Хрущеву я понравилась. Когда его представили, он больше всего улыбался мне, чем кому-либо другому… Он жал мне руку так долго и так крепко, что я подумала, что сломает ее. Полагаю, это лучше, чем целоваться с ним. Я не могу представить, как этот толстый и страшный, с бородавками на лице, может стать лидером столь большого числа людей. Кто захочет стать коммунистом, имея такого президента? Я думаю, что в России мало секса».

Между тем, как писали журналисты, «завтрак был съеден с рекордной скоростью». Все ждали выступления Хрущева.

Вступительную речь произнес хозяин студии «XX век Фокс» Спирос Скурас — небольшого роста, широкоплечий, с красноватым, изборожденным морщинами лицом. Говорил он каким-то простуженным, хрипловатым голосом и часто напоминал, что вышел из людей скромного достатка, а теперь правит огромной кино-компанией.

Хрущеву он явно не понравился, тем более что стал занудно рассказывать о прелестях американского образа жизни. Сейчас, говорил он, когда «железный занавес», отделяющий Голливуд от советской киноиндустрии, немного приподнялся…

— Жуков, — крикнул Хрущев председателю Комитета по культурным связям, — сколько американских фильмов мы отобрали для показа в Советском Союзе?

— Десять.

— Сколько наших фильмов взято для показа здесь?

— Семь.

И началась полемика — мелкая, но страстная, в которой Скурас обязательно хотел сказать слово последним.

Но Хрущев тоже завелся: почему его не пускают в Диснейленд?

— Что у вас там? Пусковые установки ракет? Американские власти говорят, что не могут обеспечить моей безопасности. Что там — эпидемия холеры? Гангстеры захватили власть?

После этого все отправились в павильон, где Фрэнк Синатра, Ширли Мак-Лейн и Морис Шевалье снимали фильм «Канкан». Синатра исполнил для гостей песенку «Живи и дай жить другим», а потом предложил, чтобы простая танцовщица сфотографировалась с Хрущевым. Девушка подбежала к нему, но тут репортеры стали требовать: подними юбку выше, выше. Девица гордо отказалась. Когда Лодж сообщил Эйзенхауэру об этом эпизоде, президент сказал:

— Разузнайте имя этой девушки — я пошлю ей благодарственное письмо.

А Хрущев так отозвался о «Канкане»:

— С моей точки зрения, с точки зрения советских людей, это аморально. Хороших актеров заставляют делать плохие вещи на потеху пресыщенным, развращенным людям. У нас в Советском Союзе мы привыкли любоваться лицами актеров, а не их задницами.

В Лос-Анджелесе все шло как-то не так.

По дороге из Голливуда Никита Сергеевич пришел в ярость при виде женщины в траурном платье и с плакатом «Смерть Хрущеву — палачу Венгрии». Не успел остыть, а тут уже на прием ехать надо.

Отель «Амбассадор» был переполнен. Собралось несколько сот именитых граждан Лос-Анджелеса. Речь держал мэр города Поулсон. Поначалу все вроде бы шло хорошо. Мэр говорил любезности, Никита Сергеевич улыбался, когда вдруг услышал знакомые слова:

— Вам не удастся нас похоронить, господин Хрущев, и не стремитесь к этому. Если будет нужно, мы будем сражаться насмерть.

В зале наступила неловкая тишина… А Никита Сергеевич сразу же вспылил:

— Хочу спросить: зачем вы возвращаетесь к тому, что мной было разъяснено в первых выступлениях по прибытии в Америку? Мэры тоже, видимо, газеты должны читать, хотя бы иногда.

И дальше, распаляясь все больше и больше, он прокричал:

— Мы сильны не менее, чем вы… Но иной раз у меня возникает мысль: не задумал ли кое-кто пригласить Хрущева и так «потереть» его, так показать ему силу и мощь Соединенных Штатов Америки, чтобы он немножко колени согнул.

И, обращаясь к конструктору Туполеву:

— Если сюда мы летели около двенадцати часов, то отсюда долетим, наверное, часов за десять? Как вы думаете, товарищ Туполев?

— Да, Никита Сергеевич, долетим, — ответил инженер.

В зале наступила мертвая тишина. В своих воспоминаниях Хрущев пишет, что при этих словах жена посла Томпсона разразилась слезами: «Она испугалась, что произойдет война или нечто подобное».

Вот тут-то и кроется одна из загадок Хрущева. Что это: вспышка ярости необузданного человека, каким он иногда хотел казаться, или хорошо разыгранный спектакль хладнокровного и расчетливого политика, каким на самом деле был Хрущев? Пожалуй, последнее. Никита Сергеевич с подачи своего ближайшего окружения действительно считал, что в Америке на него пытаются оказать давление, хотят запугать и унизить, чтобы сделать более податливым на переговорах с Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде. Об этом ему постоянно нашептывали Меньшиков, Аджубей, Харламов. Теперь он решил, что настал момент оказать контржим и переложить давление на Эйзенхауэра. Поэтому спектакль, начавшийся в отеле «Амбассадор», имел продолжение.

Вернувшись в гостиницу, перед которой также стояли пикетчики с антисоветскими лозунгами, Никита Сергеевич собрал делегацию в своих обширных апартаментах. Все были расстроены и подавлены. Хрущев снял пиджак, сел на банкетку и внимательно оглядел присутствующих.

— Как смеет этот мэришка нападать на гостя президента? — сорвался он сразу на крик. — В Диснейленд не пустили. Возят в запечатанных машинах, встреч с американским народом не допускают. На каждом шагу пикетчики, которые конечно же подставлены американским правительством. Может быть, следует запаковываться и уезжать в Москву? Мы — представители великой державы и не потерпим, чтобы с нами обращались как с колонией!

Так продолжалось около получаса. Как вспоминают свидетели этой сцены, ярость Хрущева временами, казалось, не имела предела. Но глаза при этом лучились озорством. Периодически Никита Сергеевич поднимал руку и показывал пальцем на потолок — мол, мои слова предназначены не вам, а тем, кто прослушивает через натыканные повсюду микрофоны.

Наконец монолог прекратился.

Прошла минута, другая, все растерянно молчали. Хрущев вытер пот с лысины — роль потребовала изрядного напряжения — и повернулся к Громыко:

— Товарищ Громыко, идите и немедленно передайте все, что я сказал, Лоджу.

Андрей Андреевич встал, откашлялся и направился к двери. На его и без того неулыбчивом лице обозначалась мрачная решимость. Он уже взялся за ручку двери, когда его жена Лидия Дмитриевна не выдержала.

— Андрюша, ты с ним повежливее!.. — взмолилась она.

Андрей Андреевич никак не отреагировал на эту трагическую реплику, дверь за ним беззвучно затворилась.

Хрущев ликовал: реакция Лидии Дмитриевны свидетельствовала, что спектакль удался. Доволен был и закулисный режиссер этого спектакля — посол Меньшиков. Он вился вокруг Хрущева, предупреждая, что американские власти хотят унизить главу Советского правительства и не допустить его встреч с американским народом, который непременно распахнет ему свои трудовые объятия. В своих воспоминаниях посол напишет потом: «Сложилось впечатление, что кое-кто пытался спровоцировать разрыв уже вначале, чтобы не допустить серьезных переговоров, намечавшихся в конце поездки. Но в решающий момент Лодж не рискнул довести дело до разрыва…»

Неизвестно, подействовал ли этот спектакль, но на следующий день Лодж как ни в чем не бывало доложил Хрущеву:

— Мы решили продолжать поездку, как если бы вы были кандидатом в президенты.

Так началось десятичасовое путешествие Никиты Сергеевича вдоль Тихоокеанского побережья на экспрессе «Дей Лайт». На остановках он произносил речи, целовал детей и раздавал значки со звездочкой, пока машинист не давал гудок, и он едва-едва успевал вскочить на подножку вагона.

Например, на станции Сан-Луис-Обиспо собралась многотысячная толпа. Люди приветливо машут руками. Никита Сергеевич выходит из вагона, ну как прямо где-нибудь в Смоленске, и сразу же к людям — пожимать протянутые мускулистые руки. Высокий плотный человек держит на плечах ребенка, а в руке у него плакат: «Разоружение! С контролем или без него!» Хрущев ему проникновенно говорит:

— Мы — за разоружение с контролем.

А сотни людей аплодируют и скандируют слова «мир, дружба». В таких идиллических тонах описывала эту поездку советская пресса.

Хрущев был доволен — наконец-то ему дали возможность напрямую встречаться с простыми людьми Америки. Когда появлялись пикетчики с антисоветскими лозунгами, он говорил Лоджу:

— Бедный Эйзенхауэр. Теперь я начинаю понимать, какие у него проблемы. Простые люди Америки — как я. И совсем другие люди — это негодяи из окружения президента.

Но встреча в Сан-Франциско с профсоюзными лидерами из АФТ-КПП разочаровала Хрущева. В течение трех часов во время обеда они атаковали его острыми вопросами, в которых опять фигурировала Венгрия, глушение «Голоса Америки» и тому подобное. Внешне Никита Сергеевич оставался спокойным, но вице-президенту АФТ-КПП Рейтеру врезал:

— Вы родились среди рабочего класса, но говорите как представитель капиталистов. Когда Херст печатает подобные вещи, мне это понятно, но когда то же самое повторяет один из лидеров профсоюзов, я с горечью думаю, до чего же вас разложили монополисты.

Демонстрируя, до чего докатилась Америка под ярмом капитала, Никита Сергеевич повернулся к публике задом, нагнулся, дрыгнул ножкой и, задрав полы пиджака, попытался изобразить канкан — посещение Голливуда не прошло даром. Потом снова повернулся к ошалевшим зрителям:

— Вот что вы называете свободой! Свободу для девушек показывать свои задницы. Для нас — это порнография. Это капитализм заставляет девушек выделывать такие вещи…

На следующее утро — это было 21 сентября — Никита Сергеевич проснулся, как всегда, рано. Над Сан-Франциско только поднималось солнце. Он вышел из своего гостиничного номера, спустился в вестибюль с несколькими охранниками и, никем не замеченный, прошел на улицу. Хрущев был доволен, как ребенок. Впервые за всю поездку ему удалось оторваться от многочисленного эскорта, который продолжал спать. Лишь несколько корреспондентов успели к нему присоединиться.

Полчаса ходил Хрущев по незнакомому городу. А дальше все снова по протоколу: морская прогулка на катере береговой охраны «Грешэм».

Это было впечатляющее зрелище. Белый корабль рассекает прозрачные воды залива. Слева и справа мчатся двенадцать катеров, отводя в сторону движение военных и торговых судов. Над кораблем висят вертолеты. Сбоку — широкая панорама Сан-Франциско. А дальше, по другую сторону холма, расстилается бесконечная синяя гладь Тихого океана.

Обычно люди думают, что великие государственные деятели, встречаясь между собой, говорят умные вещи, блещут эрудицией и остроумием. Ничего подобного. Это глубокое заблуждение. Нет ничего более банального и серого, чем беседы политических лидеров. И Хрущев отнюдь не отличался ни игрой ума, ни изяществом. Взять хотя бы состоявшийся разговор на борту этого американского катера.

Командор Кларк обращает внимание Хрущева на небольшой скалистый островок, на котором возвышается угрюмое строение, похожее на древний замок:

— Это наша достопримечательность. Остров Алькатрас — знаменитая тюрьма. Еще никому не удавалось сбежать оттуда. Здесь слишком холодная вода и сильное течение. Тонут!

— А вы не думаете, — отвечает Хрущев, — что хорошо бы дожить до времени, когда в мире совсем не будет тюрем и полиции?

Кларк молча стоит по стойке смирно. Корреспонденты торопливо вытаскивают из карманов блокноты и карандаши. А Хрущев продолжает:

— Что для этого нужно? — Он помолчал, а потом с воодушевлением начал очередную лекцию по азам марксизма-ленинизма: — Для этого нужно одно: чтобы не было частной собственности. Чем она вредна? Тем, что порождает у людей жадность и стремление к обогащению любыми средствами. А если частной собственности не будет, человек станет думать только о том, как обеспечить общее благо. Тогда уже никому не придет в голову воровать у другого.

В этот момент на горизонте показалась серая громада мощного американского авианосца. Капитан попытался привлечь к нему внимание Хрущева.

— Военные корабли хороши лишь для того, чтобы совершать на них поездки с государственными визитами, — вдруг неожиданно для самого себя начал развивать свои мысли Хрущев, которые до этого он высказывал разве что на заседаниях Президиума или в узком кругу доверенных лиц. — А с точки зрения военной, они отжили свой век. Отжили! Теперь они лишь хорошие мишени для ракет! Мы в этом году пустили на слом свои почти законченные крейсеры. Они были уже готовы на девяносто пять процентов.

Стоявшие рядом моряки и журналисты замерли с удивления.

— Но во время войны ваши корабли показали хорошие качества, — возразил Кларк.

— Времена меняются, — разошелся Хрущев. — Раньше подводная лодка должна была приблизиться к борту крейсера на пять километров для того, чтобы потопить его. Теперь же его можно пускать на дно ударами за сотни километров. На борту крейсера, например, находится тысяча двести — тысяча триста человек, а ведь он чрезвычайно уязвим. Зачем же использовать такие устарелые средства войны на море?

Командор Кларк молчал.

— Нам советских людей жалко, — продолжал Никита Сергеевич. — Поэтому мы сохраняем в строю суда береговой охраны, сторожевые корабли с ракетами на борту, подводный флот, также вооруженный ракетами, торпедные катера, тральщики. Вот и все. Другие корабли в наше время не нужны…

Корреспонденты начали оживленно обсуждать эту новость. Кто-то предположил, что русские теперь начнут строить огромный подводный флот. Хрущев тут же отреагировал:

— Как раз наоборот. Мы сейчас начинаем приспосабливать подводные лодки под ловлю селедки.

— А как вы это делаете? — удивленно спросила известная журналистка Маргарита Хиггинс.

— Я не рыболов, — ответил, улыбаясь, Хрущев. — Я только люблю кушать селедку. Больше всего люблю дунайскую сельдь. Она, по-моему, самая лучшая…

— Это не политическое заявление? — лукаво спросил Лодж.

— Нет, гастрономическое, — парировал Никита Сергеевич.

Корабль тем временем подошел к Золотым воротам и уже разворачивался, ложась на обратный курс.

— Ваш подводный флот, который занят ловлей сельди, сосредоточен во Владивостоке? — с невинным видом спросил Лодж.

— Селедки — не свиньи, — ответил ему Хрущев. — Их нельзя разводить, где угодно. Их мы ловим там, где они находятся.

— На каких языках вы говорите, господин премьер-министр? — снова спросил Лодж.

— На своем, на красном, — быстро отреагировал Хрущев.

Вот такие умные дискуссии проходили на борту сторожевика «Грешэм».

Через день Хрущев был уже в Айове. Пожалуй, самый удачный день в его поездке по США. Повсюду, где бы он ни появлялся, его встречали тепло и дружелюбно. Не так, как в Вашингтоне или в Лос-Анджелесе. Одна американская газета объявила даже 22 сентября Днем Хрущева на Среднем Западе.

Он давно хотел посмотреть ферму Гарста, знаменитого своими гибридами кукурузы. А всем было известно, что советский предсовмина буквально помешан на кукурузе. Хрущев называл ее не иначе как «королевой полей» и считал спасительницей приходящего в упадок отечественного сельского хозяйства, силком заставляя сеять ее по всей стране.

Ему хотелось спокойно провести день на ферме у Гарста, все тщательно посмотреть и пощупать руками, ну и немножко передохнуть. Но не тут-то было. На ферме творилось нечто невообразимое. Сотни корреспондентов, фоторепортеров, представителей кино, радио и телевидения съехались к Гарсту. Телеграфное агентство Ассошиэйтед Пресс заняло один амбар, а агентство Юнайтед Пресс Интернэшнл захватило другой. На старой силосной башне была установлена высокая телевизионная антенна, а фотографов на деревьях было больше, чем птиц. Джеймс Рестон из «Нью-Йорк таймс» иронически заметил: «Ко всему были подведены провода для звукозаписи, за исключением разве что поросят».

Ну а порядок наводили четыреста солдат американской армии в полном обмундировании и с винтовками в руках. Они тоже заполонили ферму, взяли под наблюдение близлежащие холмы, перекрестки, амбары, заборы. В воздухе висели вертолеты. Вся окрестная полиция была мобилизована для контроля за уличным движением и толпой.

Агентство Ассошиэйтед Пресс сообщало:

«Сотням корреспондентов и фотографов пришлось пробивать себе дорогу, и премьер с Гарстом едва могли продвигаться вдоль рядов возвышающейся кукурузы к силосной яме, мимо современных машин и к стойлу для скота. Всю дорогу Гарст разражался сердитыми вспышками. Он поднял кукурузный початок и погрозил фотографам. Потом схватил горсть силоса и бросил в фотографов и корреспондентов».

А известный обозреватель Г. Солсбери получил даже увесистого пинка под зад от разгневанного хозяина. Зато высокий гость не терял хорошего расположения духа и лишь однажды шутливо пригрозил корреспондентам:

— Вот подождите, мы еще выпустим на вас быков Гарста…

Потом был Питсбург — город угля и стали, сотни тысяч рабочих, главным образом в металлургической промышленности. Настоящий рабочий класс, а не какие-то профсоюзные болтуны. С ними-то, трудовой косточкой Америки, и хотел встретиться Хрущев, почувствовать их настроение, пощупать крепость пролетарской солидарности.

Тем более что летом и осенью 1959 года американская печать почти ежедневно сообщала о забастовках металлургов. Они начались в Питсбурге и быстро распространились на всю страну — в них участвовало 500 тыс. рабочих. Полностью прекратили работу все сталеплавильные заводы Питсбурга. Индустриальное сердце Америки замерло… Эйзенхауэру даже предлагали принять меры, чтобы прекратить стачку еще до того, как приедет Хрущев. Но президент решительно воспротивился:

— Разве мы хотим, чтобы Хрущев увидел, что в этой стране не уважают свободу? Почему нам нужно беспокоиться по поводу того, что люди могут бастовать в этой стране?

И вот Хрущев у цели — он в механическом цехе завода «Места». Но хотя по дороге окружение Хрущева постоянно указывало ему на «тяжелое зрелище» отсутствия «сверкающих огней и привычного заводского гула», на заводе, куда он приехал, никто о забастовке и не упомянул. Вокруг него собрались сотни рабочих. Они приветствовали его и протягивали руки для пожатия. «Мир! Дружба!» — доносились со всех сторон выкрики на ломаном русском языке.

Никита Сергеевич был доволен. «Среди рабочих чувствую себя хорошо», — заявил он и дальше по цеху уже пошел как хозяин.

— Вот хорошее оборудование, — говорит он. — Мы готовы купить его. Продадите?

— Шюр (конечно), — несколько смутившись, отвечает директор компании.

— Шюр, шюр, — вторит ему Хрущев, — а как до дела доходит — не хотите торговать.

Перед тем, как покинуть цех, Хрущев подошел к автоматам, отпускающим кофе и прохладительные напитки. Его угостили стаканчиком кока-колы. Один из корреспондентов спросил:

— Нравится вам кока-кола?

— Нет, слишком сладкая.

— Вы предпочитаете водку? — вновь задал вопрос навязчивый корреспондент.

— Вы думаете, что русские только и делают, что пьют водку. Если бы мы так поступали, то не обогнали бы вас по производству и запуску ракет! — ответил Никита Сергеевич.

Через несколько часов он произнес речь в Питсбургском университете и предварил ее такими словами:

— Я многое хотел бы сказать, но, чтобы сократить время, прочитаю по бумажке первые два абзаца и последний абзац, а остальное вам зачитает сразу на английском языке мой переводчик.

Все было, как обещал Хрущев: переводчик прочитал всю речь — страниц пять, и, когда дошел до последнего абзаца, показал знаком Хрущеву. А тот неожиданно говорит:

— Знаете, пока я слушал перевод своей речи, я решил все-таки вам кое-что рассказать из личных впечатлений от посещения вашего города, и в особенности завода.

Зал разразился аплодисментами. До этого у аудитории было такое чувство, как будто ее обманули: пригласили на цирковое представление, а его нет — просто зачитывается какая-то скучная речь.

Но теперь зрители получили то, что ждали. Советский премьер говорил минут сорок — в своей обычной манере, без бумаги, с шутками, пословицами, поговорками.

В этом был весь Хрущев. Заранее написанных речей он сам до конца прочитать не мог — то ли терпения не хватало, то ли вдруг набежавшие мысли уводили в сторону. Путешествуя по Америке, он должен был произносить, как минимум, две речи в день. Все они были переведены, а русский текст всегда лежал у него в кармане. Но… Прочитав первые две-три фразы, Никита Сергеевич складывал странички, запихивал их в карман и, размахивая руками, начинал говорить нечто свое, пересыпая речь шутками-прибаутками.

Вот и речь в Питсбургском университете. Внешне она, пожалуй, не отличалась от других его речей — шумных, хвастливых и в то же время агрессивных. Но наблюдательный политик мог разглядеть, что направление мыслей Хрущева начало меняться. Вместо прямо или косвенно проводимого курса на «закапывание» капиталистической системы осторожно прорезается линия на сотрудничество с ней.

— Подумайте только, — заявил он своим слушателям, — как выглядели бы международные отношения, если бы США — самая мощная и крупная страна капиталистического мира — и СССР — самая крупная и мощная среди стран социализма — установили бы между собой хорошие отношения, а тем более отношения сотрудничества, которые, как мы хотели бы, переросли в дружбу.

Разумеется, это была и заявка на предстоящие переговоры с Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде. Помыслами Хрущев был уже там. И предлагал американскому президенту искать компромисс. Если мы «займем непримиримые позиции: я — свою, а президент США — свою, то у нас завтра не будет делового разговора. Это были бы не переговоры для отыскания разумных решений, а одно упорство, которое, образно говоря, напоминало бы упорство двух быков: у кого крепче ноги, у кого крепче лоб, у кого длиннее рога, кто кого быстрее проткнет рогами».

А Нина Петровна? Она и в Америке продолжала жить своей жизнью, никак не касаясь высокой политики, в которую так азартно играл ее муж.

Иногда для нее организовывали специальную женскую программу. Например, посещение знаменитых домов моделей. Но она, равнодушная к нарядам, там просто терялась. Однажды, на следующий день после такого посещения, — дело было рано утром за завтраком, — представительная дама из мидовского протокола, привезенная из Москвы, завела разговор с Никитой Сергеевичем, не стоит ли купить для его жены норковую шубу. Хрущев тут же вспылил:

— А на какие шиши? Я получаю командировочные, как все, — шестнадцать долларов в день. Нина Петровна приехала на мой счет.

В этом тоже весь Хрущев. Он был, пожалуй, последним советским руководителем, который не лез в карман к государству.