Тысяча и один день Никиты Сергеевича

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

В Москве тоже ломали голову, что делать со ставшей вдруг никому не нужной встречей в верхах. Малиновский и Козлов предлагали вообще не ехать в Париж. Оставаясь в тени, их поддерживал Суслов.

Но Хрущев предложил другой план.

— Я разделяю ваше возмущение, товарищи, провокационными выходками американцев, — говорил он проникновенно и убедительно своим коллегам на Президиуме, который начал заседать с утра 12 мая. — Но в политике нельзя давать волю чувствам. Если мы не поедем в Париж, весь мир скажет, что встречу в верхах и начавшуюся разрядку сорвал Советский Союз. Мы должны действовать хитрее и с дальним прицелом. В Париж приехать надо, но заседаний не начинать, пока американцы не принесут извинений и не заявят, что больше не будут посылать шпионские самолеты в наши пределы. Вы спрашиваете, пойдут ли они на это? Трудно сказать. Если умные люди, то пойдут. Ведь мы поймали их с поличным — деваться некуда. Знаете, вот встретились на улице два генерала: как определить, кто из них умней? Тот, кто первым скажет «здравствуйте» или честь отдаст.

Но и в этом случае будем жестко вести дело. Положим на стол переговоров нашу принципиальную позицию по германскому вопросу и разоружению. Пойдут американцы на уступки — будет соглашение. Не пойдут, значит, они виноваты. Вместе со шпионажем навесим на них еще и гонку вооружений, и международную напряженность. В обстановке, когда весь мир только и говорит об их позоре с У-2, всякое лыко будет в строку.

Никита Сергеевич любил народные поговорки, применяя их и к месту, и без нужды. Те, кто писали для него речи, лезли прежде всего в словарь Даля и выписывали поговорки, которые можно будет потом вставить в текст.

— В общем, — заключил Хрущев, — наша линия беспроигрышная. Извинятся они или нет, мы все равно на них всех собак навесим. Для этого и в Париж надо ехать.

Нехотя члены Президиума согласились. Тем более что сам Хрущев предложил включить в состав делегации маршала Малиновского. Тогда еще не было принято брать в заграничные вояжи министра обороны, боялись, что это смажет миролюбивый облик Советского Союза. Хрущев был первым, кто сообразил: участие в переговорах министра обороны сделает военных заложниками принятых там решений. А для подозрительных членов Президиума это своего рода поручительство, что не смягчит Хрущев позиций — в случае чего остановит Малиновский разошедшегося не в меру премьера.

Другим членом делегации был назначен Громыко. Но это так, проформы. Самостоятельной роли в советской политике он не играл. Тогда же была обговорена и тактическая линия: переговоров не начинать, пока американцы не принесут извинений и не откажутся от шпионских полетов над территорией Советского Союза. Был заранее подготовлен текст заявления, которое Хрущев сделает де Голлю, Макмиллану и Эйзенхауэру. В него внесли ряд поправок, все — на ужесточение, и тут же, на Президиуме, утвердили.

Директивы делегации, которые, как сквозь сито, прошли через это заседание, были на редкость жесткими и бескомпромиссными. Хотя начинались они вроде бы даже доброжелательно — делегации предписывалось добиваться сближения позиций по таким вопросам, как разоружение, прекращение ядерных испытаний и заключение мирного договора с германскими государствами. Однако далее следовали конкретные позиции, которые напрочь исключали возможность договоренности.

По германской проблеме, включая Берлин, повторялись старые предложения. Так что Конрад Аденауэр мог быть спокоен — до соглашения здесь дело все равно бы не дошло.

То же — по испытаниям ядерного оружия, позиции были заморожены на том уровне, как они излагались в апреле в Женеве. Хрущев мог дать согласие на проведение только трех инспекций.

Зато по всеобщему и полному разоружению военные были куда как щедры. Они вообще хотели поставить этот вопрос в центр парижского саммита, хорошо понимая, что такого разоружения никогда не произойдет. Поэтому Хрущеву разрешалось широким жестом пойти на крупные уступки Западу. Например, согласиться с ликвидацией уже на первом этапе всех средств доставки ядерного оружия, как это предлагал де Голль. Или — значительно сократить численность вооруженных сил.

В общем, замков было навешано много. И даже стража поставлена. И все же не оставляет мысль, что Хрущев где-то в глубине души надеялся на другой исход парижской встречи. Никаких доказательств этому нет. Просто, зная характер Хрущева, — а он был человек упрямый и хитрый, — трудно представить, что он так просто смирился с оппозицией и отказался от задуманного курса. И в Париж поэтому ехал не к самому началу, а на два дня раньше. Видимо, все-таки надеялся, что придет к нему Эйзенхауэр и они вместе найдут выход из этого глухого тупика.

Никто не ездит по миру с такой помпой, как русские и американцы. Отправляется, скажем, с визитом за рубеж шведский премьер-министр, так с ним — от силы десять человек, включая охрану. А вот если едет советский премьер, то за ним потянется хвост ну не менее чем человек в сто.

И тут Советский Союз, пожалуй, догнал и перегнал Америку. В Париж делегация Хрущева ехала четырьмя партиями.

Первая группа, которая, как и положено, выехала за несколько дней, состояла из восьми человек. В нее входили генеральный секретарь делегации С. М. Кудрявцев, шеф протокола Ф. Ф. Молочков и представители так называемой «девятки» — службы охраны руководства. Им действительно нужно было организовать на месте работу делегации.

Вторую группу, выехавшую также заранее, возглавлял заведующий отделом печати МИДа М. А. Харламов. С ним было тридцать журналистов и еще сорок четыре человека, о профессиональной принадлежности которых можно было только догадываться.

Третья группа состояла из тридцати семи человек. В нее входили эксперты и переводчики.

И, наконец, как тогда говорили, «основной самолет» — с Хрущевым, членами делегации, советниками и ведущими экспертами, а также обслугой — пятьдесят девять человек. Всего в Париж с Хрущевым прибыло сто семьдесят восемь человек. И еще не поддающееся подсчету число людей и машин из советских посольств и представительств в Женеве, Бонне, Брюсселе и Лондоне — так, на всякий случай. Ну а сколько человек действительно работали и были нужны? Как всегда, не более десяти.

14 мая, суббота. Никита Сергеевич прилетел в Париж взвинченный. На аэродроме «Внуково-2» Суслов, Козлов, Брежнев и другие члены Президиума, приехавшие проводить его в дальнюю дорогу, снова стали корить коварных империалистов, плетущих агрессивные замыслы против социализма. Разговор этот продолжался даже под крылом самолета, где они толпились кучкой. Хрущев жестикулировал, с жаром показывая, как он врежет в Париже американцам.

— Сначала я встречусь с де Голлем, — говорил Никита Сергеевич, — и зачитаю ему заявление, которое мы с вами вместе подготовили. Пусть почешется. Потом — с Макмилланом. А с Эйзенхауэром встречаться не буду. Заставлю его просить да хорошенько просить, чтобы все видели, как он на пузе приползет.

Но, видимо, чудилось ему, что соратники не особенно верят его словам и как бы все время наставляют его, что доверять империалистам ни в чем нельзя.

Наконец ритуал прощания с объятиями и поцелуями был окончен. Мрачный Хрущев поднялся по трапу, устроился поудобней в салоне, но обычного совещания проводить не стал. Просто попросил дать ему почту и документы. О том, что произойдет в Париже, он не заговаривал, но все чувствовали: случится нечто неожиданное.

В своих мемуарах Хрущев утверждает, что именно во время полета в Париж он принял решение ужесточить условия для участия Советского Союза во встрече в верхах и заручился затем согласием своих коллег. Видимо, память здесь подвела Никиту Сергеевича. Указания для делегации и тактическая линия были обговорены и утверждены на заседании Президиума 12 мая и подтверждены при проводах во «Внуково».

В аэропорту «Орли» Хрущева ждала огромная толпа журналистов. Пожалуй, никогда раньше Париж не собирал такого числа пишущей братии, все предчувствовали скандал.

Ту-144 — лучшая в то время наша машина опустилась мягко и вовремя. Открылась дверь, и в ее проеме показался широко улыбающийся Хрущев. Как всегда, он был в сером бесформенном костюме с широкими брюками и в сером плаще до пят. Весь этот наряд завершала серая шляпа, которой он время от времени энергично размахивал, приветствуя толпу.

По красной ковровой дорожке мимо строя французских гвардейцев он прошел к микрофону и обещал приложить все усилия, чтобы совещание было успешным, несмотря на «активность влиятельных кругов, которые стремятся возродить „холодную войну“». В общем, это была весьма умеренная речь.

Потом Хрущев сел в подкатившую черную «Чайку» и отправился в советское посольство на рю де Гренелль. Кортеж машин потянулся за ним. Старинные железные ворота распахнулись, и машины въехали во двор, выложенный выщербленными временем плитами. В глубине стоял большой трехэтажный дом с фронтоном и мансардой, построенный в самом начале XVIII века. Когда-то это был дворец герцога д’Эстре. На этом самом месте еще раньше стоял дворец кардинала Ришелье.

— Как, — удивился Хрущев, — того самого? Из «Трех мушкетеров»? А я думал, что это все выдумки…

И затем, уже окинув дом придирчивым взглядом хозяина, спросил:

— А не слишком ли жирно будет для посла такой дворец иметь?

Посол Виноградов, краснея и заикаясь, рассказал, что посольской резиденцией этот дом был только при царях, а в советское время, вот уже 40 лет, тут размещается посольство, посол с семьей живет в мансарде, а в крыльях здания — еще и технический персонал.

Посол не прибеднялся. Дом был заполнен от подвалов до чердака. До революции здесь работало девять дипломатов. А теперь их число приближалось к полусотне. Поэтому старинные и когда-то роскошные залы были перегорожены, как в коммунальной квартире, на клетушки-кабинеты. Это был клочок советской земли в самом сердце Парижа.

Хрущева провели на второй этаж в кабинет посла, хотя и маленький, но со всеми атрибутами того времени: на одной стене висел портрет Ленина, а напротив него — Хрущева. Никита Сергеевич уселся под собственным портретом, рядом с ним, как два ангела-хранителя, — Малиновский и Громыко, и стал внимательно слушать доклад посла о положении во Франции. Затем местные руководители разведки, КГБ и ГРУ, также доложили обстановку. Таков был ритуал. Их по одному проводили в посольский кабинет, и там они рассказывали какие-то таинственные истории.

Однако ничего нового Хрущев, по-видимому, не услышал, так как не стал задерживаться в посольстве, а сразу уехал на посольскую дачу в Бруней — бывший охотничий приют французских королей. Там и провел ночь.

В тот же день. 14 мая, вылетел в Париж и Эйзенхауэр.

Утром он постригся, встретился с помощниками, подписал последние бумаги и прочел телеграмму сестры Пауэрса с мольбой о спасении брата…

Его вертолет приземлился на военной базе Эндрюс, перед тем как стало темнеть. Президент прошел прямо к самолету мимо микрофонов, подготовленных для его заявления американскому народу. Стал накрапывать дождь. По широкому трапу он поднялся на борт, помахал рукой, и президентский лайнер ВВС-1 взмыл в воздух.

По-видимому, настроение у него было не из лучших, он отрешенно молчал и думал. В салоне были всегда под рукой последние издания романов-вестернов в мягких обложках, которые Эйзенхауэр любил читать перед сном. Временами он дремал, потом снова читал, а иногда бросал взгляд на яркие крупные звезды в черном небе.

Несколько раз в кабину к Эйзенхауэру заходил его сын Джон. Между ними существовали теплые, дружеские отношения, и Джон глубоко переживал за отца, попавшего под огонь острой критики из-за неуклюжего поведения правительства в инциденте с У-2. В этом он целиком винил шефа ЦРУ Аллена Даллеса, подставившего президента, — ведь он утверждал, и не раз, что русским ни при каких обстоятельствах не удастся захватить пилота живым. Обычно Джон Эйзенхауэр не лез с советами к отцу, пока тот его не спрашивал, но на этот раз не выдержал.

— Тебе нужно уволить его, — сказал он.

Эйзенхауэр-старший взорвался:

— Я не собираюсь перекладывать вину на подчиненных!

Позднее Джон скажет:

— Отец дал мне понять, что я еще мальчишка в коротеньких штанишках. Вспышка гнева свидетельствовала, что внутренне он вел тяжелую борьбу с самим собой, анализировал действия Даллеса.

15 мая, воскресенье. На посольской даче Хрущеву не спалось. Он рано встал, и сразу же ему доложили приятную новость, которую, впрочем, он сам себе подготовил впрок. Московское радио сообщило, что этой ночью в Советском Союзе запущен спутник с четырехтонным грузом. Хрущев был доволен: он любил такие пропагандистские обрамления своих заграничных поездок, которые, считал, придают ему дополнительный вес на переговорах.

Все еще в прекрасном настроении Никита Сергеевич плотно позавтракал и вышел в парк без пиджака в белой, расшитой узором украинской рубахе. Огромные штаны держались на подтяжках.

Стояло теплое, солнечное утро. Французский садовник — в посольском просторечии «дядюшка Шарль» — косил сено. Хрущев постоял рядом, посмотрел, а потом сказал:

— Давай косу.

Садовник протянул ему косу. Хрущев зачем-то потряс ее в воздухе и начал косить, как крестьянин, ровно и уверенно, делая широкие взмахи от плеча. Однако тут вышла незадача. Тучный живот явно не поспевал за хозяином. Только замахнется Никита Сергеевич, а живот его в сторону тянет. Сбился очень скоро с ритма и в сердцах косу бросил.

Позднее дядюшка Шарль скажет корреспондентам:

— У месье Хрущева уверенные движения настоящего косца, но, поскольку он тучный мужчина, это ему мешает косить.

Эйзенхауэр также проснулся рано. Самолет ровно скользил над Атлантическим океаном, а над горизонтом огромным багровым шаром вставало солнце. Президент позавтракал и еще раз посмотрел заготовки своих выступлений в Париже.

По той же красной дорожке, что вчера Хрущев, он прошел мимо строя почетного караула французской гвардии и зачитал бесцветное заявление перед толпой журналистов. Потом сел в лимузин американского посла Хоугтона и направился в его резиденцию на авеню де Иена. Гертеру он напомнил: если Хрущев поднимет вопрос об У-2, надо предложить обсудить это приватно.

В 11 часов Хрущев прибыл в Елисейский дворец. Военный оркестр сыграл торжественный марш. Ярко разодетые, как петухи, кавалеристы из французской гвардии в белых лосинах отсалютовали ему, подняв сабли к кирасам, украшенным перьями. По широкой лестнице он поднялся во дворец, где его уже встречал президент Франции.

Внешне де Голль походил на многочисленные карикатуры на него, которые публиковались в прессе. Со стороны могло показаться, что этого человека волнует только одно — как бы не уронить свое превосходство и достоинство. Еще в 1957 году он заявил, что эпоха гигантов в политике прошла. Когда спросили его мнение об Эйзенхауэре, Хрущеве и Макмиллане, то в отношении первых двух он был весьма краток: они идиоты, а в отношении последнего просто махнул рукой. Себя самого он считал исключением из правила.

Теперь они сидели друг перед другом — величавый, как монумент самому себе, президент Франции и весь округлый, в плохо пошитом костюме председатель Совмина, похожий, скорее, на крестьянина, случайно очутившегося в этих роскошных залах.

— Мы долго готовились к этому совещанию, — начал Хрущев, — и возлагали на него большие надежды. Но инциденты, которые имели место девятого апреля и особенно первого мая, породили у нас другие мысли. Они показали, что один из участников совещания стремится торпедировать возможность достижения согласованных решений по острым международным вопросам.

Де Голль слушал с каменным лицом. О полетах У-2 он хорошо знал. Накануне американские специалисты, приехавшие в Париж, рассказали ему, какую информацию собирали эти самолеты. И не просто рассказали, а показали, разложив перед президентом карты Советского Союза. Де Голль, вооружившись лупой, с интересом разглядывал отснятые военные объекты.

Между тем Хрущев начал читать длинный документ из шести страниц, в котором детально расписывалась эпопея с У-2. Президент слушал, что называется, вполуха. Неожиданно его внимание привлекли слова: «… Если правительство США действительно готово сотрудничать с правительствами других держав в интересах поддержания мира и укрепления доверия между государствами, то оно должно, во-первых, осудить недопустимые провокационные действия военно-воздушных сил США в отношении Советского Союза и, во-вторых, отказаться от продолжения подобных действий и подобной политики против СССР в будущем. Само собой разумеется, что правительство США в этом случае не может не привлечь к строгой ответственности непосредственных виновников преднамеренного нарушения американскими самолетами государственных границ СССР».

Обычно Хрущев не изъяснялся с деятелями других государств с помощью написанных заранее документов, подумал де Голль. Было ли это заявление заранее подготовлено в Кремле и Хрущев обязан вручить его президенту? Если это так, нет шансов рассчитывать на значительные уступки с его стороны. А может быть, советский премьер намерен торговаться с Эйзенхауэром об условиях своего участия в совещании на высшем уровне и полагает, что требования, изложенные в письменной форме, усилят его позиции?

Как бы угадав его мысли, Хрущев резко сказал:

— До тех пор, пока это не будет сделано со стороны правительства США, наше правительство не видит возможности продуктивных переговоров с правительством США на совещании в верхах.

Де Голль снял очки с толстыми линзами и попросил передать ему этот документ, пусть даже на русском языке. После минутного замешательства Хрущев обменялся несколькими словами с Громыко, и тот передал документ своему французскому коллеге Куву де Мюрвилю.

Далее произошел следующий диалог:

Де Голль: Я передам содержание вашего заявления Эйзенхауэру. Этот инцидент не связан с совещанием. Если он будет решен путем договоренности между СССР и США, совещание состоится. Я буду способствовать достижению согласия.

Н. С. Хрущев: Это не двусторонний инцидент. Удивительно, что вы даете возможность американцам продолжать шпионские полеты. Я удивлен, господин президент, вашей позицией в этом вопросе, потому что она расходится с представлением, которое я имел о вас как о государственном деятеле, реалистически подходящем к оценке международных вопросов. Мы знаем, что такое война в современных условиях. Мы знаем всю разрушительную силу ядерного оружия. Но у нас нет выбора, вернее, если говорить откровенно, наши противники, я позволю себе так выразиться, не дают нам иного выбора. Если американские агрессоры развяжут против нас войну, мы будем всеми силами бороться, и мы уверены, что победим, выживем и выстоим. История рассудит нас потом.

Хрущев был действительно обескуражен этой, как показалось ему, откровенной проамериканской позицией французского президента. Где же тогда и чем измеряется его дистанцирование от американской политики, о котором так много говорят.

Однако и французский президент был очень недоволен эмоциональной эскападой советского премьера. Величаво и весьма сухо заметил:

— Полет американского самолета над советской территорией является фактом. Вы сделали заявление по этому поводу, я передам его содержание президенту Эйзенхауэру. Отвечать по этому вопросу должен Эйзенхауэр. Я не могу дать никакого ответа на это заявление. Я только принимаю к сведению то, что вы сказали в отношении совещания на высшем уровне, а именно: оно либо будет иметь место, либо не состоится. Если оно не состоится, то я выражаю от имени Франции глубокое сожаление. Если имевший место инцидент должен привести к войне, то это будет ужасное бедствие для всего человечества. Никогда еще совещание на высшем уровне не было столь необходимо, как в настоящее время.

— О содержании того, что должен сделать президент Эйзенхауэр, я сказал, — ответил Хрущев. — Что касается формы, то пусть делает, как он найдет удобным для себя.

Прощание с де Голлем было ледяным. Мрачный Хрущев спустился по мраморным ступеням, где замерли, салютуя, разнаряженные гвардейцы, сел в машину и уехал в посольство.

Эйзенхауэр проснулся после краткого тяжелого сна в маленькой спальне на самом верхнем этаже в резиденции американского посла в Париже. Чувствовал он себя неважно, сказывался бросок через океан и шесть часов разницы во времени, — «джет лэг», как называют это американцы.

Но в час дня президент спустился вниз к ланчу, который устраивал посол Хоугтон. Там Эйзенхауэр и услышал, что в беседе с де Голлем Хрущев выдвинул ультиматум: если США не извинятся за инцидент с У-2 и не накажут виновных, он уедет из Парижа. Это было как удар грома. Но президент сказал мрачно:

— Хотят загнать меня в угол.

Теперь он действительно рассердился. Хрущев заманил его в ловушку, уличил в публичном обмане и, по существу, обвинил в бесконтрольных действиях его собственной администрации. В течение многих лет Россия никогда не протестовала публично против полетов У-2. Теперь же, накануне саммита, Хрущев устраивает этот скандал… Зачем?

Позднее Эйзенхауэр поймет, что не он, а Хрущев был загнан в угол в Париже советскими военными и партийной верхушкой, которые не хотели перемен. Но все это будет потом. А теперь Эйзенхауэр видел только одно: Хрущев снова выдвигает ультиматум и намерен использовать инцидент с У-2 как предлог для срыва саммита, свалив всю вину на американцев.

За приватным обедом в советском посольстве собрались наиболее приближенные к Хрущеву лица. Премьер не скрывал своего раздражения по поводу встречи с де Голлем. Видимо, где-то в глубине души он все же надеялся, что французский президент займет по крайней мере нейтральную позицию в советско-американском противостоянии. Но де Голль явно встал на сторону американцев.

Малиновский, а затем Громыко стали убеждать его, что наша линия единственно правильная и поведение президента Франции тому лишнее доказательство. Просто здесь сработала межимпериалистическая солидарность. Но твердость и только твердость может разоблачить сговор империалистов перед всем миром и заставить их отвечать за содеянное перед собственными народами.

Другие присутствовавшие на обеде либо поддакивали, либо помалкивали. Только посол Виноградов, хотя и осторожно, высказал иное мнение.

— Наша линия, конечно, правильная, — сказал он, — но лобовое столкновение с Эйзенхауэром вынудит де Голля и Макмиллана встать с ним в один ряд. Не стоит ли нам поэтому встретиться с французами и англичанами, может быть, не на самом высоком уровне и сделать намек: Никита Сергеевич ждет, что Эйзенхауэр приедет к нему и они смогут договориться. Я знаю французов — они не довольны грубой политикой США в истории с У-2. Если с нашей стороны будет сигнал, я уверен, французы посоветуют американцам не чиниться, а поехать к Хрущеву и отрегулировать возникший конфликт. А как только начнутся неофициальные контакты, американцам волей или неволей придется оправдываться и давать заверения, что не будут больше летать над Советским Союзом. У меня хорошие отношения с французами, и, если вы, Никита Сергеевич, поручите это мне, я, думаю, смогу настроить их соответствующим образом. Если даже американцы заартачатся, то не мы, а они останутся в одиночестве. Тогда и наш удар по ним будет весомее и получит куда больший резонанс в мире.

— Да, — сказал Хрущев, — Францию, может быть, ты и знаешь, а вот от домашних дел, сразу видно, оторвался. Сколько времени ты здесь сидишь?

— Семь лет, Никита Сергеевич.

— Оно и видно.

Сергей Александрович Виноградов работал послом во Франции с 1953 года. На мидовском небосклоне он был фигурой не совсем обычной. В отличие от своих коллег, прошедших партийные университеты, обладал неким европейским лоском. Кроме того, был еще умен и эрудирован. В общем, настоящий дипломат.

Когда в 1953 году де Голль отошел от активной политической жизни и уединился в своем имении Буассери в далекой Шампани, политики и дипломаты стали потихоньку забывать своенравного генерала. Но не Сергей Александрович. Для него двести пятьдесят километров были нипочем, он по-прежнему регулярно наезжал в поселок Коломбе, где находился небольшой двухэтажный дом де Голля, к которому по какой-то прихоти пристроили шестиугольную башню с конусообразной крышей, наподобие старинного французского замка. Там, в кабинете генерала, и рассказывал ему Виноградов политические и светские новости. В общем, сумел поддержать личную дружбу.

Когда в мае 1958 года, в разгар общего политического кризиса, Франция призвала де Голля в Париж, то самым близким человеком к новому президенту из всего дипломатического корпуса тогда оказался советский посол Виноградов.

К сожалению, его советы на этом обеде во внимание приняты не были.

После ланча президент поехал в Елисейский дворец для встречи с де Голлем и Макмилланом. Все уже знали об ультиматуме Хрущева, и надо было посоветоваться, что делать дальше.

— Я думаю, ни у кого нет иллюзий насчет того, что я собираюсь приползти на коленях к Хрущеву? — спросил Эйзенхауэр.

Таких иллюзий не было. Де Голль сказал, что уже заявил Хрущеву, что не может всерьез рассчитывать на приезд к нему Эйзенхауэра с извинениями. Как вспоминает переводчик президента генерал Вернон Уолтерс, де Голль говорил об этом с олимпийским спокойствием. Он не считал, что погрешности разведывательных служб являются подходящей темой для обсуждения на встрече глав правительств.

Тем не менее де Голль счел нужным рассказать об угрозе Хрущева совершить нападение на базы У-2 в Турции, Японии и других странах. Американский президент угрюмо ответил:

— Ракеты могут летать в обоих направлениях.

Уже прощаясь, де Голль отвел Эйзенхауэра в сторону и сказал:

— Со мной все просто. Вы и я вместе, мы связаны историей.

Президент был растроган: это была как раз та поддержка, в которой он нуждался.

Вернувшись в резиденцию, Эйзенхауэр собрал совещание, чтобы оценить угрозу Хрущева. Присутствовали Гертер, Томпсон, Гудпастер и другие. Президент внес предложение:

— Мы должны подумать, не лучше ли нам самим сорвать конференцию.

Первым взял слово американский посол в Москве Томпсон. Он сказал, что если таково будет решение, то лучше сделать это под другим предлогом, чем шпионские полеты. Хрущев уязвим дома из-за своей импульсивности. Соединенные Штаты могли бы сказать, что они не могут вести переговоры с человеком, который использует бранные выражения на столь серьезных переговорах.

Эйзенхауэр задал вопрос, почему бы Хрущеву не высказать свои угрозы пять дней назад, прежде чем поставить перед столь трудной дилеммой всех прибывших в Париж. Если он хочет, чтобы мы приняли четырехстороннее заявление, отвергающее шпионаж, — это приемлемо. Однако мы не пойдем дальше этого и не откажемся от соответствующих действий в одностороннем порядке.