Тысяча и один день Никиты Сергеевича

КАК РОДИЛАСЬ ИДЕЯ ПОЛНОГО РАЗОРУЖЕНИЯ

Может быть, немного наивный и даже сентиментальный Эйзенхауэр хотел, чтобы Хрущев увидел Соединенные Штаты своими глазами — огромную великую страну, раскинувшуюся от океана до океана, где живут свободные люди, которые трудятся в поте лица. Ему хотелось показать дом своего детства в Абилене, чтобы этот самоуверенный русский лидер мог представить, как маленький мальчик из провинциального американского городка может стать президентом США. Эйзенхауэр знал, что советского премьера не удивишь новинками техники и гигантскими предприятиями. Но пусть Хрущев убедится, что американцы действительно живут в небольших и даже скромных, но хороших домах — таких, которые показывал ему Никсон на выставке в Сокольниках в Москве.

Что касается Хрущева, то он больше всего не хотел выглядеть наивным простаком, которому коварные капиталисты, как фокусники, достают из шляпы и показывают всякие чудеса процветания этого загнивающего мира. Ему все уши прожужжала подобными предупреждениями дружная команда помощников и советников — Аджубей, Сатюков, Ильичев и другие.

— Времена изменились, — внушали они. — Это Петр Первый в скромном костюме плотника ехал учиться на Запад. А вы, Никита Сергеевич, едете в Америку, чтобы учить. Любой американский генерал из артели «юпитеров» и «авангардов» с удовольствием сменит свой мундир, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на советские звездные верфи или межпланетные пристани, от которых взмывают в высь советские космические корабли.

А Хрущев, падкий на лесть, с удовольствием слушал. Громыко молчал, и весь этот бред стал лейтмотивом хрущевской поездки по США. А в результате между Хрущевым и Америкой пролег глубокий ров.

Возник этот ров уже во время первой встречи в Нью-Йорке с некоронованными королями Америки — американскими мультимиллионерами, истинными хозяевами страны, как глубоко верил Хрущев.

Она состоялась в особняке Аверелла Гарримана, выходца из династии железнодорожных королей Америки, бывшего посла США в Москве, друга Советского Союза и сторонника разрядки. В свой дом на Ист-Сайде он пригласил тридцать самых именитых людей Америки. Почти каждый из них контролировал капитал более чем в 100 миллионов долларов. Одни их имена звучали как перечень ведущих корпораций мира. Среди них были Дин Раск, Дэвид Сарнофф, Джон Макклой, Джон Рокфеллер и Герберт Лимэн. Только вот бывший президент США Гарри Трумэн публично отклонил приглашение.

Собрались в библиотеке, стены которой были увешаны редчайшими картинами великих мастеров прошлого и настоящего. Хрущев питал надежду, что, поговорив с верхушкой американского делового мира, он сможет побудить ее к сотрудничеству и торговле с Советским Союзом. Уже тогда он понимал, что без этого ему будет трудно поднять экономику. Но разговор не получился. Именитые гости стали задавать все те же провокационные вопросы об оккупации Венгрии и рабском труде в Советском Союзе.

Никита Сергеевич обиделся. Эти люди показались ему типичными капиталистами, сошедшими с плакатов времен гражданской войны. Только у них не было свиных рыл, которыми наши художники всегда их наделяли. И еще они много курили. «Как тени, сквозь табачное облако подходили они ко мне, — вспоминал Хрущев, — чтобы обменяться несколькими словами, определенно пытаясь прощупать меня и узнать, что я за человек».

Но и гостям Хрущев не понравился. Вид сердящегося советского лидера показался Джону Гэлбрайту просто забавным: представьте «очень бесформенного человека в довольно бесформенном костюме, с очень большой розовой головой и короткими ногами, сидящим под картиной Пикассо». Наверное, действительно смешно.

Вечером Экономический клуб давал обед в «Уолдорф Астории». Надо сказать, что Хрущев нисколько не тушевался в компании этих элегантных мужчин во фраках и дам в вечерних туалетах. Наоборот, казалось, он получает удовольствие, эпатируя своим видом высший свет Америки. Садясь за стол, где на белоснежной скатерти возле тарелок были разложены ряды ножей, вилок, ложек и ложечек, он не терялся, а просто пользовался тем, что попадалось под руку. Больше того, он нарочито демонстрировал некий пролетарский снобизм. Тыкая толстым пальцем в длинный ряд расставленных перед ним фужеров и рюмок, Никита Сергеевич изволил пошутить:

— Ну ладно, из большого фужера мы водку пить будем. Это мне ясно. А эти маленькие зачем?

Во время обеда Хрущев произнес речь. Она была нацелена на одно: давайте торговать. Он даже привел слова Франклина, высеченные на фронтоне американского министерства торговли: «Целью США должна быть торговля на равной и справедливой основе».

Но серьезного разговора с бизнесменами не получилось. Вместо деловых предложений снова посыпались вопросы. Почему в Советском Союзе запрещают слушать американские радиопередачи? Почему нет свободной продажи американских газет и журналов? Почему введена цензура на сообщения американских корреспондентов?

Никита Сергеевич надулся:

— Не ваше дело, что слушают наши люди по радио. Кстати, вы иногда тоже глушите американские голоса. Я имею в виду печальный факт, когда великому негритянскому певцу Полю Робсону в течение пяти или семи лет отказывали в праве выезда за границу. Почему его голос глушили?

В это время огромная демонстрация собралась на Парк-авеню напротив «Уолдорф Астории». Это была самая крупная антихрушевская демонстрация в Америке. В ней участвовали венгры, украинцы, прибалты, американцы. Повсюду виднелись плакаты: «Хрущев — палач Украины», «6 000 000 заморены Хрущевым голодом», «Свободу Венгрии». Настроение толпы менялось: то она скандировала бесконечные лозунги, порой и с русским матом, то замолкала, и тогда тишина заполняла улицу, а то вдруг начинала петь тоскливые украинские песни…

18 сентября ровно в три часа дня Хрущев поднялся на трибуну ООН и провозгласил свою знаменитую программу всеобщего и полного разоружения. Суть ее была примитивно проста: в течение четырех лет государства уничтожат все оружие и все средства ведения войны — армию, авиацию, флот. В результате у них останутся только ограниченные контингенты полиции и милиции, оснащенные легким стрелковым оружием для поддержания внутреннего порядка.

Больше часа говорил Никита Сергеевич, и зал слушал его как завороженный, хотя то, что он рассказывал, напоминало скорее добрую рождественскую сказку, чем серьезную программу. Несмотря на утопичность этого плана, его позитивно встретила мировая общественность.

Западные представители в ООН пытались сбить этот интерес. Они указывали, что Советская Россия уже дважды — в 1927 и 1932 годах — вносила подобные пропагандистские предложения в Лиге Наций. Испанский делегат напомнил, что ответил тогда советскому наркому Литвинову известный испанский историк Сальвадор де Мадарьяга:

— Помнит ли господин Литвинов басню про конференцию разоружения зверей? Когда они собрались, лев внимательно посмотрел на орла и сказал: нужно запретить когти. Тигр взглянул на слона и заявил: нужно обрубить бивни. Слон, посмотрев на тигра, предложил вырвать клыки. И так по очереди каждое животное предлагало запретить то, чем не обладало, пока, наконец, не поднялся медведь и не произнес с медоточивой разумностью: друзья, давайте запретим все, все, кроме всеобщих объятий.

Но… Ассамблея дружно аплодировала Хрущеву. «Ни один христианин не мог выдвинуть лучшего плана, чем этот», — заявил глава англиканской церкви архиепископ Кентерберийский Джерри Фишер.

Что ж, расчет Хрущева оказался точным. В обстановке, которая складывалась в мире к концу пятидесятых годов, мало кто мог бы решиться открыто выступить против самой идеи всеобщего и полного разоружения. Американским, да и другим западным представителям в ООН пришлось скрепя сердце сделать вид, что они тоже одобряют эту идею. Делегация США даже стала соавтором резолюции Генеральной Ассамблеи ООН, в которой указывалось: «Вопрос о всеобщем и полном разоружении является самым важным вопросом, который стоит перед миром в настоящее время».

Много шума наделал тогда Хрущев своим выступлением. Все это было красочно описано. Вот только одна маленькая деталь выпала — где, когда и при каких обстоятельствах появилась у него эта гениальная идея? Неизвестно. В анналах ЦК или Министерства обороны ответа на эти вопросы не найти. Да и серьезной проработки, когда просчитываются цифры, делаются выкладки, рассматриваются варианты, — ничего этого не было. Все обстояло куда проще.

Идея эта родилась в комнате № 1001 в МИДе на Смоленской площади, где находилась референтура по разоружению.

Разоружение пользовалось особым расположением　Громыко. И не только потому, что тут была та самая ниша, где он мог раскрыть свой талант как дипломат. Но и потому, что тут ему представлялась возможность еще и отличиться перед Хрущевым инициативностью и нестандартным подходом.

Наступившая в стране «оттепель» требовала стряхнуть оковы льда и с внешней политики. Хрущев искал новые широкие подходы к международным проблемам. Особенно к тем, которые дали бы ему доступ к высокой трибуне для пропаганды обновленного социализма. На эту трибуну Хрущев хотел взойти под знаменем борьбы за мир и разоружение.

Но вот беда — кинулись искать эту программу, а ее нет и в помине. Хуже того, ни в ЦК, ни в МИДе, ни в других высоких учреждениях не оказалось даже специалистов, которые бы серьезно занимались разработкой проблемы разоружения.

Вся сталинская программа разоружения занимала две трети странички, а наблюдали за ее осуществлением — один, от силы два дипломата пенсионного возраста, которые для активной дипломатической работы уже не годились.

Громыко решил срочно поправить дело. По его указанию наскоро отобрали два выпуска аспирантуры МГИМО 1956 и 1957 годов, и при отделе международных организаций была торжественно создана референтура по разоружению. Она сплошь состояла из молодых атташе, и только начальником у них был второй секретарь Юлий Воронцов. Он казался им тогда ужасно старым и консервативным.

Очень скоро они стали вызывающе называть себя «славной референтурой» — Glorious referenture. Для них это был знак качества. Что ж, они были молоды и безрассудны, влюблены в проблему разоружения и преданы ей. Дни и ночи проводили они в своей славной референтуре на 10-м этаже высотного здания на Смоленской, отчаянно споря над фантастическими планами, которые сами и сочиняли. Там же писались и длинные речи для Хрущева и Громыко.

Сама референтура размещалась в небольшой комнате с огромным окном, глядящим на тихую улицу Веснина. В комнате — шесть канцелярских столов и большой плюшевый диван. Упоминание о нем — деталь немаловажная, поскольку всем членам «доблестной референтуры», как ее именовали в МИДе, столов не хватало и некоторым приходилось сидеть на диване, ожидая, когда освободится какой-нибудь стол.

Впрочем, были люди, которые не претендовали на место за столом. Например, Марат Антясов — один из лучших речеписцев в этой комнате. Он приходил с утра и тихонько садился в уголке дивана. Если его не было, то записку ему прикрепляли скрепкой на спинку дивана. Получив задание сочинить речь или интервью, он спокойно складывал нужные ему бумаги в авоську и уходил работать домой — он был «разоруженец-надомник». Ему кричали вслед:

— Марат, постой! Ты секретные бумаги запихнул в авоську!

Но он отмахивался от шутников как ст назойливых мух. Всем было хорошо известно, что секретных бумаг он не терпел и принципиально их не заводил. Непорядок, конечно. Но речевик он был отменный, и поэтому ему прощали.

В комнате 1001 постоянно спорили. Темы были разнообразны, но всегда актуальны: можно ли прийти в коммунизм прямо из феодализма, хороший ли человек — вождь Мао Цзэдун, как определить, что у тебя аппендицит, можно ли обнаружить подземный ядерный взрыв с помощью мировой сети сейсмических станций и так далее.

За средним столом справа сидел сильно сутулый, худенький молодой человек в больших очках и с пышной шевелюрой вьющихся волос. Он всегда что-то писал и в то же время принимал самое активное участие в любом споре, азартно крича и жестикулируя. Его взгляды были радикальны и безапелляционны — выкинуть Сталина из Мавзолея немедленно, запретить поэзию как глупую и ненужную выдумку. И еще он брался лучше любого врача поставить диагноз каждому заболеванию и очень бывал доволен, когда он оправдывался.

Этим молодым человеком был Аркадий Шевченко — будущий советник Громыко, заместитель генерального секретаря ООН и агент ЦРУ, мирно живущий сейчас в одном из фешенебельных пригородов Вашингтона.

Ради справедливости следует признать, что он был одним из самых одаренных представителей «доблестной референтуры», хотя из ее рядов вышло немало известных дипломатов. Приехав завоевывать Москву из Евпатории, где простыми врачами трудились его родители, Шевченко сам пробился в МГИМО, прекрасно его закончил и по «громыкинскому набору» попал на стезю разоружения. Там он стал звездой первой величины и, разумеется, писал кандидатскую диссертацию на тему о разоружении.

Из-за этой диссертации все и произошло. Дело в том, что в его неординарной голове нередко рождались мысли, которые никак не удавалось втиснуть в прокрустово ложе советской науки. Кафедра в МГИМО их просто отвергала, и Аркадия бессчетное число раз заставляли переделывать диссертацию.

— Грязные торгаши от науки, — кричал он в комнате «тысяча и одна ночь», — я публично посрамлю вас и заставлю признать, что я был прав.

И заставлял, причем не раз. Для этого он нашел безотказный способ. В те времена Хрущев чуть ли не каждый день выступал или давал интервью по вопросам разоружения. Практически все они готовились в 1001-й комнате. Откуда прямым ходом шли к завотделом Новикову, а от него — к помощникам Хрущева. В эти речи Аркадий Шевченко наловчился вставлять пассажи, которые в нужном ему свете трактовали тот или иной спорный вопрос разоружения, да притом еще в агрессивной хрущевской манере.

Обычно разоруженческий раздел в этих речах не менялся — МИДу доверяли, а в разоруженческих делах никто не разбирался, да и не хотел разбираться. Но заведующий ОМО К. В. Новиков длинных хрущевских речей не любил.

— Вот этими руками я написал все письма Сталина Черчиллю во время войны, — поучал он молодых дипломатов. — Я усвоил его стиль так, что они шли без единой поправки. Ну, например, «Ваше письмо получил. Точка. С письмом не согласен. Точка. И. Сталин». Точка. Вот как надо писать! А теперь? Какое-то словоблудие! Социализм — это не колбаса, давайте торговать. Нет, я так писать не могу. Это вы, молодые, пишите.

Поэтому приносимые ему проекты читал по диагонали, в суть особенно не вникая. Так и получалось, что обычно проходило то, что было написано в комнате 1001. Из этого не следует делать вывод, что «доблестная референтура» творила, что хотела, а Хрущев был ее бездумным рупором. Боже упаси, нет. Референтура творила в строгих рамках официально заявленной позиции. Ну, как, скажем, мастера-иконописцы XVI–XVII веков. В этом-то и была суть игры. Ведь в рамках официальной линии всегда есть много нюансов, которые можно повернуть то так, то эдак…

Конечно же вся комната 1001, затаив дыхание, следила за этой неравной борьбой Аркадия с кафедрой. Каждое выступление Никиты Сергеевича ждали с нетерпением не потому, что хотели услышать, какую очередную истину провозгласит вождь, а чтобы узнать, сохранился в ней Аркашкин пассаж или нет.

И обычно пассаж был на месте. Диктор произносил его в зависимости от содержания то торжественным. а то и угрожающим тоном. Но заявленное Хрущевым сразу же становилось непреложной истиной, законом науки.

— Ага, — кричал Шевченко, — съели? Теперь вы у меня попляшете!

Так же случилось и с всеобщим и полным разоружением. Зашел на кафедре спор о прошлых советских инициативах по всеобщему разоружению, выдвинутых еще в Лиге Наций. Он доказывал, что это хорошие предложения, а ему возражали — пустышка, мол, это все так, одна пропаганда.

Вернувшись к себе на десятый этаж, Аркадий, как всегда, поклялся проучить «грязных торгашей». В очередную речь Хрущева был вставлен прекрасный пассаж о смелых инициативах советской дипломатии, выступившей еще в конце двадцатых годов с программой всеобщего и полного разоружения. Но к вящему изумлению референтуры на этот раз речь Хрущевым была произнесена, а о всеобщем разоружении — ни слова.

Разгадка пришла через несколько дней, когда в комнату 1001 поступило задание от Громыко: готовить новую масштабную инициативу — советскую программу всеобщего и полного разоружения. Тут все стало ясно, да еще помощники рассказали:

— Прочитал Никита Сергеевич проект речи и говорит: зачем же такую хорошую идею отдавать прошлому. Надо нам самим такую программу разработать. Мне осенью в Америку ехать придется, там, в ООН, и выдвинем.

Случилось это в конце лета 1959 года. Так что времени на разработку новой программы разоружения совсем не было. Проклиная на чем свет стоит Аркашку, день и ночь трудилась «доблестная референтура» над этой программой и речью Хрущева в ООН.