Тысяча и один день Никиты Сергеевича

СКАНДАЛ

В Елисейский дворец Хрущев приехал первым. По роскошной мраморной лестнице де Голль провел его в небольшую зеленую залу с золотистыми узорами. В ней Людовик XV давал когда-то интимные обеды своей любовнице маркизе де Помпадур. Пока президент Франции встречал других гостей, Хрущев чувствовал, что гнев его «нарастает внутри, как электрический заряд, который может в любой момент разрядиться огромной вспышкой».

Несколько минут спустя де Голль ввел англичан. Макмиллан и Хрущев пожали друг другу руки. Еще три минуты спустя появились американцы. Эйзенхауэр поздоровался с англичанами и французами. Как вспоминает Громыко, «он сделал было движение от своего места, чтобы направиться к главе советского правительства, но, встретив его холодный, я бы сказал, леденящий взгляд, все понял и остановился». Рукопожатие не состоялось. Президент только кивнул Хрущеву.

Без суеты и шуток, которые обычно предшествуют началу встреч великих мира сего, все молча и чинно разместились за столом, в центре которого стояли изящные золотые часы. В 11.01 двери за президентом Франции мягко затворились, и он торжественно произнес:

— Мы собрались на совещание, которое называется совещанием в верхах. Должен сказать, что вчера вечером один из его участников, а именно господин Хрущев сделал мне устное заявление, содержание которого я сообщил другим участникам: президенту Эйзенхауэру и премьер-министру Макмиллану. Таким образом, все в курсе дела. Хочет ли кто взять слово?

Здесь и далее заявления участников цитируются по советской протокольной записи совещания, которую вели Юрий Дубинин, Виктор Суходрев и Надежда Гаврилова.

Это было краткое, но хорошо продуманное заявление. Оно точно направляло совещание в то русло, которое наметили прошлым вечером руководители трех западных держав. Казалось бы, что после этого Хрущеву, по сути дела, говорить уже было не о чем, и слово практически передавалось американскому президенту. Но Хрущева было не так-то просто провести.

— Я бы хотел сделать заявление, — выкрикнул он.

— Я тоже хотел бы сделать заявление, — вслед за ним сказал Эйзенхауэр.

Де Голль решил выдержать намеченный курс:

— Может быть, заслушаем то, что скажет президент?

Хрущев горячо возразил:

— Нет, я первым попросил слова и прошу удовлетворить мою просьбу в первую очередь.

Де Голль удивленно поднял брови и посмотрел на Эйзенхауэра. Тот только пожал плечами. А Хрущев уже надел очки без оправы и начал говорить горячо и гневно. Как отметили потом американцы, его левая бровь дергалась, и рука, державшая бумагу, дрожала. В течение сорока пяти минут он читал, прерываясь только для того, чтобы отпить несколько глотков из стакана и дать возможность переводчикам перевести текст.

Все было хорошо известно в его заявлении: и решительное осуждение шпионских полетов, и коварство американцев, и вынужденное признание Эйзенхауэра, что полеты над «советской территорией были и будут оставаться рассчитанной политикой Соединенных Штатов…».

Интересно было наблюдать за участниками этого шоу. Громыко сидел с угрюмой маской на лице, уставившись в одну точку. Ни один мускул не дрогнул на его каменной физиономии. Зато Малиновский довольно улыбался и согласно кивал своей большой головой в такт гневным тирадам Хрущева. Пятьдесят четыре ордена и медали на его широкой груди, обтянутой маршальским мундиром, тоже, казалось, одобрительно побрякивали. Среди них был и американский орден «За заслуги».

Эйзенхауэр стиснул зубы. Его лысая голова и шея покрылись красными пятнами. Гертеру он написал записочку: «Я собираюсь снова начать курить» (он бросил курить десять лет назад). Болен прошипел: «Мы не можем спокойно сидеть и слушать все это». Выражение растерянности на лице Макмиллана сменилось отчаянием. Лишь де Голль всем своим видом выказывал вежливую скуку. Когда Хрущев слишком повысил голос, он сказал:

— В этой комнате прекрасная акустика. Мы все хорошо слышим председателя.

Хрущев только глянул на него и продолжал читать условия своего ультиматума Соединенным Штатам:

— Осудить провокационные действия своих военно-воздушных сил; привлечь к строгой ответственности виновных; отказаться от проведения полетов над советской территорией в будущем.

— Без этого, — яростно говорил Хрущев, — мы не можем работать на совещании. Пусть те, на кого возложена ответственность за определение политического курса США, проанализируют, какую они взяли на себя ответственность, объявив агрессивный курс в отношениях с Советским Союзом. Поэтому мы считаем, что нет лучшего выхода, как перенести совещание глав примерно на шесть-восемь месяцев. Кроме того, сейчас следует отложить поездку президента США в Советский Союз и договориться о сроках этого визита, когда созреют условия…

Хрущев кончил читать. В зале царила мертвая тишина. Слышно было только тиканье золотых часов, стоящих в центре стола.

В отличие от Хрущева, Эйзенхауэр говорил спокойно, хотя гнев, видимо, переполнял и его. Гертер положил перед ним записку: «Не давайте Хрущеву вас прерывать, как бы он ни пытался».

— Премьера Хрущева дезинформировали, — сказал Эйзенхауэр. — После недавнего инцидента эти облеты были прекращены и не будут возобновлены. Мы готовы либо прекратить обсуждение этого вопроса, либо приступить к двусторонним переговорам между США и СССР одновременно с продолжением работы данного совещания. Я приехал в Париж искать согласия с Советским Союзом, чтобы устранить необходимость всех форм шпионажа, включая облеты. Я не вижу оснований использовать этот инцидент для срыва совещания в верхах. Если окажется невозможным договориться об этом здесь, в Париже, из-за позиции Советского Союза, я планирую в ближайшем будущем представить в ООН предложения о создании воздушного наблюдения ООН для обнаружения подготовки к нападению.

Речь Эйзенхауэра была умеренной, а его заявление о прекращении полетов над территорией Советского Союза шло навстречу Хрущеву. Кроме того, он предлагал провести двусторонний обмен мнениями, что можно было расценить и как готовность к дальнейшим уступкам. В другое время Хрущев непременно ухватился бы за такое заявление, но теперь все пути к маневрированию были ему отрезаны еще в Кремле, где с великим подозрением наблюдали, как ведет себя премьер в Париже.

Макмиллан попытался сыграть роль примирителя.

— Главная озабоченность господина Хрущева, — мягким голосом начал он, — это вторжение с воздуха на его территорию. Только что передо мною президент США объявил: облеты не будут возобновлены. Таким образом, инцидент исчерпан. Я рад, что господин Хрущев предложил не отменить, а только перенести совещание в верхах. Однако я хотел бы сказать ему, что, как гласит французская поговорка, — что отложено, то потеряно…

Де Голль выступил в ином ключе. Он был резок. По его мнению, поведение Хрущева означало одно — шантаж. Но в политике нельзя поддаваться шантажу. Встав раз на этот путь, уже не остановишься, — сама логика уступок под давлением угроз будет подсказывать следующий шаг в этом направлении.

После этого французский президент обратился непосредственно к Хрущеву:

— Инцидент произошел первого мая. Сегодня шестнадцатое мая. Разве не было возможности за это время поставить вопрос так, как он был поставлен сейчас? После того как У-2 был сбит, я послал моего посла к вам спросить, должна ли эта встреча состояться или ее следует отложить. Вы сказали моему послу, что эта конференция должна состояться и она будет полезной. Вы собрали здесь господина Макмиллана, который прилетел из Лондона, генерала Эйзенхауэра из США и причинили мне много неудобств в организации встречи, которую ваша неуступчивость делает невозможной… Что касается облетов, то, проводятся они самолетами, ракетами или спутниками, — дело, конечно, серьезное. Они повышают напряженность. Поэтому мы должны изучить этот вопрос в надлежащих рамках — то есть разоружения и разрядки международной напряженности. Срыв конференции из-за этого мелкого инцидента не послужит интересам человечества. Я предлагаю перерыв на один день.

Теперь все смотрели на Хрущева — что он скажет? Позиция Запада давала возможность для маневра: ему был обещан пряник, но и показан кнут.

Однако, нужно повторить, у Хрущева поля для маневра не было, он все время чувствовал за своей спиной Кремль.

— Эйзенхауэр не извинился за свой агрессивный акт, — набычившись, заявил он. — Из выступления президента не понятно, будут остановлены полеты навсегда или только на время этого совещания? Если речь идет о недоразумении и США пересмотрят свою политику, то пусть они заявят об этом во всеуслышание перед всем миром. А то угрожают громогласно, а о прекращении полетов говорят в небольшом зале. Причем в словах президента нет ни осуждения, ни сожаления, хотя нашей стране нанесено оскорбление. Что касается высказывания Эйзенхауэра о двусторонней встрече, то это хорошая идея. Но я, признаться, скептически отношусь к этому предложению потому, что на той платформе, о которой говорил президент, нельзя прийти к взаимоприемлемому двустороннему соглашению или пониманию. Если правительство США не заявит публично, что оно не будет проводить более шпионских полетов над нашей страной, то мы не сможем участвовать в работе совещания.

Президент говорил здесь об «открытом небе». Я слышал от него об этом еще в 1955 году в Женеве. Мы заявили тогда, что мы — против, и я могу повторить это сейчас: мы никому не разрешим, повторяю — никому, нарушать наш суверенитет. Каждое правительство должно быть хозяином в собственном доме…

Тут де Голль не выдержал и вмешался, риторика Хрущева вывела его из себя:

— Спутник, который вы вчера запустили для того, чтобы произвести на нас впечатление, облетел небо Франции без моего разрешения восемнадцать раз. Откуда я знаю, что вы не поставили на нем камеры, которые производят фотосъемки моей страны?

Хрущев: Наш последний спутник не имеет камер.

Де Голль: Хорошо, а как тогда вы сделали те фотографии обратной стороны Луны, которые показывали нам с такой оправданной гордостью?

Хрущев: На том спутнике были камеры.

Де Голль: Ах, на том были. Умоляю, продолжайте…

— Идея перерыва, — сказал Хрущев голосом на тон ниже прежнего, — хорошая идея. Его можно было бы сделать на несколько часов или на несколько дней. Мы могли бы использовать это время для размышления и немного поостыть. В Париже много тенистых каштанов. Под ними можно посидеть, подумать, и что-нибудь путное появится.

А затем, вдруг прямо обращаясь к Эйзенхауэру и снова почти срываясь на крик:

— Я не знаю, допустимо ли здесь такое выражение, но мне хочется спросить: какой черт толкнул кое-кого из вас на провокацию против нашей страны, особенно накануне совещания? Если бы этого не произошло, мы встретились бы в спокойной обстановке.

Для вящей убедительности — то ли искренне, то ли играя — Хрущев воздел руки к небу:

— Бог мне свидетель. Я приехал с чистыми руками и чистой душой!

Это был, пожалуй, самый драматический момент на встрече, и теперь уже де Голль понял, что надо спасать положение.

— Много дьяволов в этом мире, — умиротворяюще произнес он. — Задача нашего совещания — изгнать их. Я положительно отношусь к идее двусторонних контактов. Может быть, собраться завтра? Посмотрим, как будут обстоять дела. Тем временем делегации установят между собой контакты. Я готов помогать этому, а пока, думаю, не следует публиковать официальных заявлений в печати о том, что происходит на совещании.

Настал черед Эйзенхауэра. Когда Хрущев произнес свою тираду, он едва не задохнулся от гнева. Но примирительное вмешательство де Голля позволило ему немного остыть.

— Согласен, — сказал президент. — Но я не могу говорить за своих преемников…

Хрущев (перебивая его): Я тоже не вечен…

Эйзенхауэр: Полеты не будут проводиться не только в течение этого совещания, но и во время всего срока моего президентства.

Хрущев: Для нас этого недостаточно. В заявлении правительства США нет упоминания об осуждении или даже сожалении за оскорбление, которое было нам нанесено. Поэтому мы вынуждены опубликовать наше заявление в печати. Иначе советские люди будут думать, что США заставили Советский Союз встать на колени, когда мы приехали в Париж. Мы не хотим ухудшать отношения. Но поймите, что наша внутренняя политика требует этого. Это — долг чести.

Гертер: Что имеется в виду — опубликовать и ту часть заявления Хрущева, где говорится об отмене визита Эйзенхауэра в Советский Союз?

Хрущев: Да, все заявление. Как я могу пригласить в качестве дорогого гостя лидера страны, которая совершила агрессивный акт против нас? Даже мой маленький внук спросит дедушку: разве мы можем приветствовать как почетного гостя того, кто посылает летать над нами свои шпионские самолеты?

Макмиллан: Пусть Хрущев опубликует заявление, которое он передал де Голлю, — там не говорится об отмене визита Эйзенхауэра. Или же соответствующим образом усеченную часть своего сегодняшнего заявления.

Хрущев: Не могу. Советский народ должен знать правду.

Макмиллан: Было бы желательно зафиксировать время завтрашней встречи. Иначе пресса может подумать, что конференция сорвана.

Де Голль: Завтрашнее заседание состоится в одиннадцать часов.

Хрущев: Совещание еще не началось. Мы рассматриваем сегодняшнюю встречу как предварительную. Я заявил, что не буду участвовать в совещании до тех пор, пока США не снимут свою угрозу публично.

Де Голль: Если завтра будет заседание, оно состоится в одиннадцать часов.

На этом трехчасовая встреча в Париже глав четырех великих держав окончилась. Величественный де Голль молча проводил Хрущева во двор, где стояли машины советской делегации. Хрущев хлопнул по плечу охранника, распахнувшего перед ним дверь бронированного ЗИЛа, и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Только у меня красное лицо. У Эйзенхауэра оно белое. А у Макмиллана оно вообще бесцветное.

И уехал.

А наверху в Зеленой гостиной осталась тройка руководителей западных держав. По мнению де Голля, с которым согласился Макмиллан, Хрущев скорее выглядел учеником, повторяющим заданный урок, чем деятелем, отстаивающим собственные взгляды и убеждения. Но Эйзенхауэр был взбешен и не скрывал этого:

— Какого еще извинения хочет этот человек?

Де Голль по-отечески взял его за руку.

— Я не знаю, что Хрущев собирается предпринять и что произойдет, но я хочу, чтобы вы знали — с вами я до конца.

Эйзенхауэр был тронут. Нужно было случиться кризису, чтобы де Голль изменил своему обычаю подчеркивать независимость. Покидая Елисейский дворец, президент сказал полковнику Уолтерсу:

— А этот де Голль оказался настоящим мужчиной.

Вернулся в посольство Хрущев в большом возбуждении. Глаза его сверкали: врезал империалистам так, что не скоро теперь очухаются. Вокруг него собралась вся делегация с советниками и экспертами, которые не без доли фальши поздравляли его с победой. Но те, кто хорошо знали Хрущева, помалкивали. В этом состоянии он легко поддавался неконтролируемому гневу, и любое слово, пусть даже ему во хвалу, мог истолковать так, что потом не поздоровится.

На этот раз пронесло. Широким жестом Никита Сергеевич пригласил всех обедать. Приказал подать водку и коньяк. Налил себе полстакана водки и произнес тост:

— За советскую дипломатию ленинской выучки, которая била, бьет и будет бить империалистов. — И, смачно выпив, заметил: — Мы думали — это очень сложно заниматься дипломатией, а оказалось, что совсем просто. Ну-ка, Андрей, подтверди.

Громыко начал долго говорить, что буржуазия специально окутывает дипломатическую деятельность ореолом избранности и недоступности, чтобы обмануть трудящихся, скрыть от них правду. Поэтому ленинская дипломатия строится на совершенно иных принципах. Чтобы быть дипломатом, надо прежде всего освоить теорию и искусство марксизма-ленинизма.

— Ладно, — прервал его Хрущев. — Дипломаты у них хорошие — не чета нашим. — И он прошелся недобрым взглядом по своей дипломатической рати, как-то разом поскучневшей. — Давайте лучше посмотрим, где мы очутились и что нам дальше делать. Отказ от дальнейших шпионских полетов мы у них вырвали. Это наша победа. Если мы теперь опубликуем наше заявление, то и американцам придется опубликовать свой ответ. В молчанку им здесь не сыграть. А если упираться станут, то мы их подтолкнем к этому и сами все опубликуем. Печать у нас боевая.

Тут его монолог прервал Малиновский:

— Никита Сергеевич, американский президент говорил не об отказе, а о приостановке шпионских полетов. Через полгода его сменят, а что тогда — начинай все сначала? И извинений он нам не принес, а о том, чтобы наказать виновных, и речи нет. В общем, задачу, поставленную нам Президиумом, мы пока не выполнили.

Громыко попробовал вернуть разговор в прежнее русло:

— Это правильно, Родион Яковлевич. Признание Эйзенхауэра — скорее, полупризнание. Но ведь в дипломатии все происходит не так, как в танковом наступлении, — здесь все строится на полутонах. Заявление об отказе от полетов, сделанное даже в такой неполной форме, — важное достижение. Теперь, отталкиваясь от него, нам нужно расширить занятый плацдарм и добиваться дальнейших уступок от Эйзенхауэра. Тем более что он сам предложил начать двусторонние переговоры — значит, есть у него что-то еще за душой, где он может уступить…

Не угадал Громыко настроений Хозяина. Косо посмотрел на него Хрущев и бросил:

— Прав Родион. Это — не признание, и даже не полупризнание, а самая настоящая увертка от признания. Нас такое заявление удовлетворить не может. Прислужников империализма, может быть, оно и удовлетворит. Империалисты привыкли делать так, как поступали в старину русские купцы: мазали лакеям губы горчицей, а те говорили им спасибо и низко кланялись. Но мы с оскорблением мириться не будем, у нас есть гордость и достоинство. Думаю, нам спешить некуда — день еще большой. Да и завтрашний тоже. Сегодня мы всю вину свалили на американцев. Теперь ответ за ними. Если есть у них что за душой, как-нибудь на Божий свет выплывет. Если не сами принесут, то через Макмиллана передадут. Он сегодня уж очень убивался, что встреча ко дну идет. А если американцы с повинной не придут — этому совещанию не бывать. Вот наша тактика — она же и стратегия.

После этого Никита Сергеевич заявил, что пойдет соснуть часок.

А в это время в особняке американского посла на улице Иена происходили следующие события. Подъехала вереница машин, и взбешенный президент буквально ворвался в дом с криком:

— Можно подумать, что это мы виноваты в том, что произошло в Венгрии!

Видимо, спало напряжение трехчасовых переговоров, и он дал теперь волю чувствам. Обычно спокойный и доброжелательный, Эйзенхауэр бежал вверх по лестнице и выкрикивал:

— Я сыт по горло! Я сыт по горло!

Больше всего его возмущало бесстыдство и притворство Хрущева.

— Да он просто сукин сын, — причитал президент. — Приехал в Париж с позицией бескомпромиссной и оскорбительной для Соединенных Штатов только для того, чтобы произвести впечатление в Кремле… Что? Хрущев берет назад приглашение приехать в Россию? Прекрасно! Это только освобождает меня от хлопот самому отклонить это приглашение.

Болен напомнил Эйзенхауэру, что русские собираются опубликовать заявление Хрущева, и президент поручил ему и Хеггерти написать американский проект. После ланча, прошедшего в мрачной обстановке, Эйзенхауэр просмотрел это заявление и поднялся наверх поспать.

Этим вечером он пригласил на коктейль де Голля и Макмиллана, чтобы обсудить положение и наметить общую линию. Но Кув де Мюрвиль посчитал, что эта встреча будет выглядеть как антихрущевский заговор, и де Голль не приехал. Видимо, своенравный генерал после заверений о дружбе с Америкой решил все-таки сохранить видимость нейтралитета.

В 18.30 Эйзенхауэр надел смокинг и спустился вниз. Гости еще не собрались. Он прошелся по приемным залам и вышел в небольшой сад, где оставался, пока не приехал Макмиллан. Британский премьер рассказал, что был у де Голля, который считает, что Москва решила сорвать саммит и надежды на его спасение нет.

В дневнике Макмиллан запишет: «Эйзенхауэр успокоился, но осуждал Хрущева в весьма сильных выражениях. Он не видел, что еще можно сделать… Ему просто невозможно осудить акцию, на которую сам дал разрешение. Требование о наказании абсурдно. Что еще можно сделать? Я сказал, что, возможно, он мог бы сказать, что „сожалеет“, или, что предпочтительней, принесет формальное дипломатическое извинение. Но, как оказалось, я не смог убедить Эйзенхауэра. Его окружение (включая Гертера) определенно считало, что он должен был реагировать более решительно или даже сам уйти с переговоров. Это ужасно, когда президента оскорбляют подобным образом».

Уже в десятом часу Макмиллан откланялся и поехал на улицу Гренель, чтобы поговорить с Хрущевым. Он еще не терял надежды хоть как-то уладить разразившийся скандал.

После его отъезда президент пригласил гостей на обед, и они разговаривали почти до полуночи. Кто-то предложил: пусть Эйзенхауэр пойдет завтра играть в гольф, дабы показать всему миру, что у него не сдали нервы после скандала, устроенного Хрущевым. Но идея с гольфом не прошла: и так слишком много говорят, что президент играет в гольф, вместо того чтобы принимать важные решения.

Хрущев проснулся, и ему сразу доложили: просится Макмиллан. Так и сказали — «просится». Никита Сергеевич довольно ухмыльнулся и сказал:

— Ага, значит, не выдержали нервы у нашего лорда. Что ж, послушаем, что скажет.

В ожидании британского премьера он прочитал подготовленную помощниками информацию для Президиума о встрече «большой четверки» и велел немедленно направить ее в Москву. Потом оба резидента спецслужб по очереди доложили ему, что вчера ночью в Соединенных Штатах была объявлена боевая тревога. По всему миру, в том числе и в Европе, американские войска приведены в боевую готовность.

Хрущев отреагировал на это спокойно:

— Совсем с ума посходили в Вашингтоне или теперь уже в Париже — не знаю даже где. Надо же так самих себя пугать. — А потом, толкнув в бок Малиновского: — Слышь, Родя, а может быть, у них военные власть берут? Сначала шпионский самолет послали. Теперь милитаристские страсти нагоняют. В общем, в Вашингтоне правит бал военщина. Так и в печать надо будет запустить.

В 9.30 приехал Макмиллан. Он был не один: с ним в комнату для переговоров прошли английский посол в Москве Райли и оба помощника — Зауетта и Бишоп.

— Вчера вы посетили меня, господин Хрущев, — начал издалека британский премьер. — А сегодня я решил нанести вам ответный визит и поговорить. Из наших бесед в Москве и вчерашнего заявления я вижу, что вы понимаете необходимость урегулирования международных проблем. Сегодня вы и президент США сделали публичные заявления. Но разве после этого мы не можем сесть за стол переговоров? Мы поработали бы здесь три-четыре дня, наметили проблемы и создали рабочие органы. А через шесть-восемь месяцев встретимся снова и посмотрим, что сделано. Прошу как друга не будем доводить дело до разрыва… Прошу как руководителя великого государства: давайте спокойно и достойным образом перейдем к работе.

Хрущев: 9 апреля американский самолет летел над Аральским морем. Наши военные прозевали его, и мы с маршалом Малиновским кое-кого вздрючили.

Первого мая Малиновский разбудил меня телефонным звонком. Он сообщил, что иностранный самолет вторгся в пределы Советского Союза и находится под наблюдением. Как быть? — спросил он. Я ответил, что самолет надо сбить.

Я построил свой доклад на сессии Верховного Совета так, чтобы не раскрывать фактов и запутать американцев. Вы спросите почему? Потому что я не верю Эйзенхауэру. Вот вы выражаете сожаление, а он не говорит о сожалении. Вместо этого повторяет предложение об «открытом небе», заявляет: я внесу это предложение в ООН. Я сделаю то. Я сделаю другое. Что он якает! Это ему не Вашингтон!

Мы согласны побыть еще один, два, три дня в Париже. Но если со стороны американцев не будет извинения, мы уедем. Он должен осудить эти полеты, отменить их и не предпринимать в будущем.

Макмиллан: Две ваши просьбы — отмена полетов и запрет на их проведение в будущем — Эйзенхауэр уже выполнил, причем сделал это публично. Но разве он может осудить сам себя?

На этом распрощались. «Хрущев был вежлив, но не уступчив, — записал потом в своем дневнике Макмиллан. — Присутствовали маршал (молчаливый, неподвижный, почти даже не мигающий) и Громыко (тоже молчаливый), а также другие члены хрущевского антуража».

Покидая посольство, британский премьер пробормотал:

— Русские, может, и знают, как делать спутники, но они определенно не знают, как шить брюки.