Тысяча и один день Никиты Сергеевича

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Очередной раунд переговоров по запрещению испытаний ядерного оружия начался 27 октября, как обычно, в девятом зале женевского Дворца наций.

Американцы не подозревали о миссии Брежнева и тех сдвигах, которые происходят в советской позиции. Поэтому, прослушав обычное, составленное в жестких тонах заявление представителя СССР при Европейском отделении ООН Семена Царапкина, они решили, что и на этот раз он приехал в Женеву с пустыми руками. Раз так, заявил Уодсворт, США начинают одностороннее изложение новых сейсмических данных.

Царапкин знал о новых директивах, что внесены в ПК, но у него не было информации, утверждены они Президиумом или нет. Поэтому, решив подстраховаться, он ответил в своей любимой ругательной манере — заявление американского представителя создает тупик на переговорах и, возможно, таит в себе угрозу их срыва.

Это был, конечно, перебор. 3 ноября Царапкину пошло грозное указание: дать немедленно согласие на рассмотрение новых сейсмических данных США.

Семен Константинович немедленно потребовал созыва заседания и, к немалому изумлению Уодсворта и Райта, заявил: мы готовы. Но начать переговоры экспертов оказалось не просто. Как всегда, возникла тяжба из-за мандата переговоров. Американцы, жаловался Царапкин в Москву, хотят сразу предопределить в нем, что выводы женевского совещания экспертов безнадежно устарели.

Все это вызывало раздражение у Хрущева. Он твердо взял курс на заключение договора о запрещении ядерных испытаний на встрече в верхах. Поэтому всякое копание в мелочах казалось ему ненужной тратой времени или просто саботажем.

— Опять Царапкин царапается по мелочам! — ругал он Громыко.

11 ноября в Женеву пошел втык. «Учтите, — телеграфировал министр, — мы не заинтересованы в затяжных переговорах о созыве совещания экспертов». Однако в Женеве, как назло, дела не шли: дипломаты цеплялись за слова, и в их бесконечных перепалках как бы сама собой растворялась суть дела

В эти трудные дни к Царапкину на Белую виллу приехал английский посол сэр Майкл Райт поговорить по душам. Сэр Майкл был невысокого роста, худой и очень подвижный человек с рыжеватыми волосами, обладающий острым умом и язвительным языком. За это Царапкин его недолюбливал, предпочитая вести дела с грубым, но простым американцем. Однако Англия в то время активно выступала посредником, пытаясь находить выход из самых глухих тупиков, в которые порой заводили их непримиримые позиции Царапкина и Уодсворта. Эту роль Райт играл блестяще и по этой причине с ним приходилось общаться.

Семен Константинович велел подать бутылку армянского коньяку, хотя было всего 10 часов утра. Сэр Майкл заметил, что в эту пору он обычно выпивает чашечку чая с молоком. Царапкин по этому поводу надулся, но обычаю своему тоже не изменил.

— Может быть, и ты скажешь, что с утра не пьешь, — цыкнул он на своего переводчика.

И оба они рюмку за рюмкой стали поглощать коньяк. От этого Семен Константинович еще больше наливался обидой и демонстративно молчал, вполуха слушая, что говорил ему английский дипломат. А Майкл Райт, явно довольный, что ему не мешают, высказывал между тем весьма интересные мысли. Выходом из создавшегося тупика, по его мнению, может стать всеобъемлющий договор о запрещении всех испытаний ядерного оружия, то есть в атмосфере, под землей, под водой и на больших высотах с установлением таких видов контроля и инспекций, о которых удастся договориться на женевском совещании. При этой схеме соглашение о запрещении подземных испытаний будет считаться условным на протяжении 2–3 лет. В течение этого срока ученые США, СССР и Англии проведут дополнительные исследования для устранения технических трудностей, а также совместные испытания. Если эти испытания подтвердят выводы женевского совещания экспертов или будет достигнута договоренность об усилении их эффективности, то условность заменяется прекращением испытаний навечно. В противном случае СССР, США и Англия будут свободны проводить подземные испытания.

Высказав все это, сэр Майкл улыбнулся, довольный собой, и доверительно сообщил, что говорит в сугубо неофициальном качестве, но высказанные им соображения просит рассматривать как весьма серьезные предложения, которые выдвигаются на рассмотрение Советского Союза. Американцам известно об этих предложениях, однако он просит не разглашать их.

Царапкин презрительно буркнул, что советскую дипломатию на такой мякине не проведешь. Однако переводчик тщательно все записал. В Москву об этой беседе Семен Константинович сообщать не хотел. На англичанина все еще был в обиде и считал, что ничего серьезного в его словах нет — так, одну лишь пыль в глаза пускает. Но к вечеру отошел, и совместными усилиями удалось его убедить, что телеграмму о предложении Райта послать в Москву все-таки стоит.

Никита Сергеевич сам читать не любил — видимо, глаза побаливали от постоянного напряжения.

— Пусть мои глаза отдохнут, — говорил он своим сотрудникам, — а ваши поработают.

Поэтому весь ворох поступающих ему на стол бумаг — газеты, документы, записки, речи, а среди них и шифровки от послов — читали ему помощники, а если дома — то и члены семьи. Он слушал и обычно тут же давал указания.

На телеграмму Царапкина он клюнул, как щука на хорошую блесну: вот она развязка. Он тут же позвонил Громыко:

— Андрей, англичанин этот, в Женеве, дело говорит. Договор теперь, можно сказать, у нас в кармане. Надо срочно подготовить Записку в ЦК с оценкой положения на переговорах и с предложениями о нашей позиции.

Через несколько минут в комнату 1001 поступило указание: завтра к часу дня представить проект. Три разоруженца из славной референтуры, среди них Алдошин и Шевченко, работали всю ночь. В основу, как приказано, были положены соображения, высказанные Райтом.

Конкретно МИД предлагал: если на совещании экспертов договориться не удастся и вопрос о контроле за подземными взрывами станет препятствием к договоренности, можно согласиться с предложением Райта.

Советский Союз готов запретить все ядерные испытания под землей, под водой, в атмосфере и на больших высотах с установлением таких видов контроля и инспекций, о которых удастся договориться. В отношении подземных испытаний — считать этот запрет условным в течение 4–5 лет. Можно согласиться и на 2–3 года. В течение этого срока могут проводиться совместные исследования, в том числе, если необходимо, то и ядерные испытания.

20 ноября Президиум практически без обсуждения утвердил эти директивы. Путь к договору был открыт. В отношении числа инспекций, единственного нерешенного вопроса, Хрущев заявил:

— Я сам сумею договориться с Эйзенхауэром и Макмилланом куда лучше, чем эти неповоротливые дипломаты, которые только и умеют ругать друг друга да клянчить указания.

Тем временем в Женеве продолжался бесконечный спор: можно ли и с какой точностью отличить ядерные взрывы от небольших землетрясений, которые сотнями происходят каждый день на земном шаре. В одном только Советском Союзе ежемесячно случается от 1000 до 1500 таких явлений. И спорили на эти темы не безграмотные дипломаты, а лучшие сейсмологи и геофизики мира: Ганс Бете, Альберт Лэттер, Франк Пресс, Карл Ромни, Михаил Садовский, Иван Пасечник, Александр Устюменко, Владимир Кейлис-Борок и Владимир Резниченко.

Все признавали, что проблемы тут есть. Но насколько они серьезны, чтобы отказаться из-за них от запрещения ядерных взрывов? Нужно ли срываться с места и ехать проверять любой подземный толчок, скажем, в Лос-Анджелесе, где ядерных испытаний просто быть не может? И не лучше ли дать право инспекторам внезапно нагрянуть в любое место, где действительно может проводиться ядерный взрыв? Сама угроза быть схваченным за руку должна остановить потенциального нарушителя.

А тут еще теория «декаплинга», или «большой норы». Злые гении ядерных испытаний Теллер и Лэттер рассчитали, причем математически точно, что проведение ядерного взрыва в огромной пещере ослабит силу сейсмической волны примерно в 300 раз. Иными словами, взрыв бомбы мощностью в одну мегатонну даст сигнал, как от взрыва 5-килотонного заряда. Ну а маленькие взрывы в таких больших пещерах вообще останутся незамеченными.

18 декабря 1959 года рабочая группа экспертов завершила свою работу, так и не сумев ни о чем договориться.

В Москву пошел доклад, в котором сообщалось, что эксперты приняли согласованное заключение относительно улучшения методов и аппаратуры для обнаружения подземных взрывов. Однако из-за позиции американцев они не смогли договориться по главному вопросу — о критериях для посылки инспекций. Предложенные ими критерии позволяют инспектировать все землетрясения ниже мощности в 10–20 килотонн. А таких землетрясений происходит несколько тысяч в год.

В общем, переговоры экспертов зашли в тупик. Дипломаты и печать забили тревогу. А Никита Сергеевич был спокоен. У него в кармане лежало старое, еще апрельское решение Президиума, которое разрешало ему заключить договор и без подземных испытаний. Это был его козырной туз, который он мог выложить на стол во время встречи в верхах, если почему-либо не сработает компромисс Райта.

Но подвох ждал Хрущева совсем с другой стороны. В Кэмп-Дэвиде он и Эйзенхауэр говорили о встрече большой четверки в ноябре или декабре. Макмиллан был согласен. Капризничал де Голль.

Его не покидали старые подозрения, что англосаксы опять обделят Францию — пойдут на сделку с Советским Союзом, да еще в таком болезненном деле для всех в Европе, как будущее Германии. Сама встреча руководителей СССР, США, Англии и Франции вызывала у него подозрение — от нее веяло духом Ялты. Сможет ли Франция занять там достойное место, когда страна до сих пор гудит после неизбежного, но бесславного ухода из Алжира? И сможет ли безъядерная страна говорить на равных с тремя ядерными державами?

Поэтому де Голль решительно вел курс на то, чтобы отложить саммит, по крайней мере, до середины 1960 года. К этому времени он рассчитывал создать собственную атомную бомбу и прийти на встречу в верхах равноправным партнером. Вот только испытание ее откладывалось с месяца на месяц.

Когда в сентябре Эйзенхауэр посетил Париж и информировал де Голля о результатах своих переговоров с Хрущевым в Кэмп-Дэвиде, французский президент без обиняков заявил ему, что Франция должна иметь атомную бомбу — без этого она на встречу в верхах не поедет. Интересы безопасности Франции для него, де Голля, прежде всего.

Высокий, прямой и натянутый как струна, он был величественным и даже надменным, настоящим королем Франции. О себе говорил обычно в третьем лице: «Президент Франции считает…» Герой второй мировой войны, поднявший страну из руин, он превыше всего ставил величие Франции и сам как бы воплощал это величие.

Из всех лидеров того времени он был, пожалуй, самый трудный собеседник — умный, полный сарказма и недоверия. Поэтому Эйзенхауэра он сразу же, без дипломатических расшаркиваний, поставил перед весьма щекотливым вопросом:

— Кто даст гарантии, что Америка начнет вдернуто войну ради зашиты Франции или Европы? Если американцы столь пекутся о своих союзниках, то почему бы им не помочь Франции в создании собственного ядерного оружия?

На это Эйзенхауэр сухо ответил, что закон Мак-Магона запрещает передачу информации о ядерном оружии другим странам.

— Подумаешь закон Мак-Магона, — саркастически парировал де Голль, — я изменил конституцию Франции, когда обнаружил, что она не практична. Вы говорите, что мне будет опасно узнать нечто такое, что знают уже тысячи советских капралов? Я этого не могу принять. Франция сохраняет стремление к величию. Мы не англичане, потерявшие вкус к совершенству.

Но что бы ни говорил де Голль, свою бомбу он не мог испытать до февраля — она просто не была готова. Поэтому в конце октября Елисейский дворец объявил, что большая четверка сможет собраться не ранее весны 1960 года. Раздосадованный Эйзенхауэр предложил западной тройке срочно встретиться, чтобы приблизить дату саммита. Но де Голль ответил, что не сможет участвовать в такой встрече до середины декабря. А это означало, что саммит с Хрущевым состоится лишь весной — не раньше.

Эйзенхауэр сказал государственному секретарю Гертеру, что устал от всей этой тягомотины — другие государства все время переназначают дату встречи, как им удобно. Томпсону в Москву пошла телеграмма с указанием объяснить Хрущеву, что Эйзенхауэр «пытался собрать высших руководителей с западной стороны, чтобы выработать нечто конструктивное, но это требует времени». Хрущев должен знать, что «мы так же, как он, заинтересованы в проталкивании решений, способных устранить причины напряженности, и тот факт, что он не может видеть пока результатов, не означает, что мы потеряли интерес, — скорее, это говорит о больших трудностях».

Что ж, де Голль выиграл. После долгой переписки западные руководители в декабре 1959 года официально пригласили Хрущева на встречу большой четверки 16 мая 1960 года. Они согласились с предложением де Голля провести ее в Елисейском дворце в Париже.

Однако с момента Кэмп-Дэвида прошло три месяца, и в политической жизни Советского Союза многое изменилось.