Тысяча и один день Никиты Сергеевича

«СТАРЫЙ ХРЕН»

Казалось, как хорошо просчитал Хрущев решение германского вопроса к предстоящей встрече в верхах. Главное — признание двух германских государств. Кто станет возражать против этого? Англия? Франция? Да они так «обожают» немцев, что с радостью пойдут и на три, и на четыре германских государства. В приватных беседах они этого и не скрывают. Недавняя женевская встреча министров показала, что есть основания для такого решения. Надо только вести дело постепенно, шаг за шагом. Начать с вывода войск из Западного Берлина, пусть даже символического, а завершить все дело подписанием мирного договора с ГДР и ФРГ.

Хрущев был доволен. Пожалуй, впервые поверил, что дипломатия на что-то годится. Поэтому, широко улыбаясь, сказал Громыко и его команде: «Молодцы!» Но тут же забеспокоился:

— А что этот старый хрен? Он не испортит нам обедни?

Все поняли, что Хрущев имеет в виду канцлера ФРГ Аденауэра.

В том, 1959 году Конраду Аденауэру исполнилось 83. Но, казалось, своих лет он не замечает. Один из его старых друзей, который, кстати, был на четыре года моложе, стал как-то жаловаться, что они стары и им пора на покой. Аденауэр ничего не ответил, но позвонил его жене и спросил:

— Что случилось с вашим мужем? Я боюсь за него: он что, болен?

Это был худой высокий старик, аккуратный и педантичный, сверхпедантичный, как однажды отозвался о нем Громыко. Выглядел он величаво, хотя и старомодно, — всегда в темном костюме, жилетке и тщательно повязанном галстуке. Широкое скуластое лицо, изборожденное глубокими морщинами, обрамляла короткая «прусская» стрижка — так гигиеничнее. Однако выдающиеся скулы и чуть раскосые проницательные глаза придавали ему монгольский облик. Как-то Хрущев, рассматривая его фотографию, спросил:

— Он что, татарин?

Этот вопрос поверг хрущевское окружение в смятение, и помощники срочно переадресовали его КГБ и МИДу. Те, посоветовавшись между собой, доложили, что Аденауэр чистокровный немец. В 1917 году он попал в автомобильную катастрофу и у него была сломана челюсть, которая неправильно срослась. Отсюда и этот монгольский облик.

Но Хрущев продолжал свой допрос. Его не удовлетворяли обычные характеристики, которые готовили эти ведомства на лидеров иностранных государств, где в основном перечислялись посты, которые те занимали в различные годы своей жизни. Хрущева интересовали детали поведения — по ним он пытался представить облик человека, с которым имеет дело.

Ему доложили, что Аденауэр встает рано, много работает — порой 18–20 часов в сутки — и во всем требует порядка и дисциплины. В общении вежлив и точен, но умеет держать людей на расстоянии.

В общем, из этих реляций Аденауэр мог бы показаться занудой, если бы не глубокое чувство юмора и иронии, которое бывает обычно у людей умных и проницательных. Его шутки порой доставляли ему немало неприятностей. Так, пруссаков, неприязнь к которым никогда не скрывал, он назвал славянами, которые не помнят своих предков. Был шум, но обошлось. Однако, когда Аденауэр сказал, что немцы — это те же бельгийцы, только обуреваемые чувством мегаломании, разразился настоящий скандал, и ему пришлось извиняться.

Вот такой «старый хрен» уже десять лет твердо держал　в своих руках руль западногерманской политики. Он, и только он, принимал решения в правительстве. Правда, в экономику не вмешивался — там чудеса творил Эрхардт. Немецкие дипломаты на женевской конференции, посмеиваясь, рассказывали своим коллегам такую историю: однажды — это было в Париже — Аденауэр и его министр иностранных дел фон Брентано сели в лифт. Нужно было подняться на второй этаж. Фон Брентано нажал кнопку, но лифт поехал в подвал. Это был первый и последний случай, когда канцлер разрешил своему министру проявить инициативу.

Никита Хрущев его не понимал и потому не любил. Его поступки никак не вписывались в простую и кристально ясную логику марксизма-ленинизма. Поэтому, говоря об Аденауэре, он обычно сердился и требовал объяснить, что у него на уме. КГБ тут же докладывал, что он реваншист, милитарист… Хрущев сердился еще больше.

— Вы мне еще скажите, что он лакей империализма! — кричал он. — Это я и без вас знаю. Вы лучше объясните мне, что же он хочет? Объединения Германии? Но мы уже предлагали ему это! И что? Неужели он всерьез думает, что мы пойдем на объединение Германии в довоенных границах, да еще в составе НАТО! Он что, нас за придурков считает?

Ему объясняли: Аденауэр боится, что нейтрализация Германии станет прологом к ее советизации, чего, кстати, всегда добивался Сталин. А публично признать границу Германии по Одеру и Нейсе он не может, потому что против этого выступает восемьдесят процентов населения ФРГ.

— Хорошо, — не унимался Хрущев, — тогда объясните мне, что же он все-таки хочет? Независимой самостоятельной ФРГ? Но мы и это ему предлагали, а он лезет в НАТО и Европейское сообщество!

Корнями этот спор уходил в не столь далекое прошлое, когда Запад одно за другим с порога отвергал все советские предложения по германскому вопросу. И хотя внешне ФРГ себя особо не проявляла, Хрущев был уверен, что застрельщиком столь жесткой позиции выступает Аденауэр. И в этом он был прав.

Больше всего проблем как внутри страны, так и с союзниками вызывала политика Аденауэра в отношении ядерного оружия. Конечно, канцлера не могло не беспокоить соотношение сил в Европе, которое определенно складывалось не в пользу Запада. Он был недалек от истины, когда говорил, что 9 тысячам советских танков реально противостоят всего лишь две с половиной американских дивизии и половина английской дивизии. Большая часть слабой французской армии брошена в Северную Африку, а вклад Бельгии, Голландии и Дании можно считать чисто символическим.

Сам бундесвер находился еще в зачаточном состоянии. По Парижским соглашениям его численность была определена в 500 тысяч человек. Но к концу 1956 года под ружьем находилось всего 80 000 человек, а к концу 60-х она возросла только до 272 000 человек.

А тут еще поползли слухи, будто США собираются урезать свои вооруженные силы. В сентябре 1956 года журнал «Тайм» сообщил о плане адмирала Редфорда сократить 800 тысяч американских солдат и офицеров — с 2,8 миллиона до 2 миллионов человек. При этом, разумеется, должна быть уменьшена и численность американских войск в Европе.

Аденауэр тут же послал генерала Хойзингера в Вашингтон проверить, так ли это. Тот подтвердил — разговор об этом идет серьезный. Когда в Бонн приехал директор ЦРУ Аллен Даллес, канцлер устроил форменную истерику. «НАТО в опасности, — говорил он. — Она старчески бессильна и превращается просто в офицерский клуб».

Вот на таком драматическом фоне Аденауэр делает сногсшибательное заявление, что бундесвер не может отказаться от ядерного оружия. Между тактическими и стратегическими ядерными средствами, утверждал он на пресс-конференции 5 апреля 1957 года, существует определенное различие. Тактическое ядерное оружие — это «не что иное, как усовершенствованный вид артиллерии… Совершенно очевидно, что ввиду огромного развития оружейной техники, которое, к сожалению, произошло, мы не можем лишить наши войска　новейших видов оружия и помешать им использовать эти последние открытия».

Когда Хрущеву доложили о заявлении Аденауэра, он не поверил:

— Не может быть. Он что, с ума спятил? Или газетчики опять все переврали?

В советские посольства в Бонне и Берлине пошли указания перепроверить. Очень скоро все три ведомства — МИД, КГБ и военная разведка — доложили, что Аденауэр здоров и действительно сделал такое заявление.

Тогда Хрущев собрал в своем кабинете в ЦК на Старой площади узкое совещание. Присутствовали министр иностранных дел А. А. Громыко, министр обороны Р. Я. Малиновский, председатель КГБ А. Н. Шелепин, заведующий международным отделом ЦК Б. Н. Пономарев и еще несколько человек.

— Ну-ка, мудрецы, — сказал Первый секретарь, — помозгуйте, что на этот раз старый хрен удумал?

Ему дружно рассказали о заявлении Аденауэра на пресс-конференции, сделав вывод, что канцлер в реваншистском угаре совсем зарвался и надо бы по нему ударить. Реакция Хрущева, как обычно, была эмоциональной.

— Вы мне бросьте газеты пересказывать — читать я и сам умею. Лучше мозгами пошевелите — что он задумал. Добро бы, стратегическое оружие требовал. Эго понятно — нас достать. А тактическое ему зачем? Ну заимеет он десять атомных зарядов, пускай даже двадцать или тридцать. Ну и что? Испепелит он своих братьев восточных немцев. Разнесет в пух и прах поляков и чехов. Но мы ведь тоже сидеть сложа руки не будем. Сколько нам нужно атомных бомб, чтобы успокоить Западную Германию? — обратился он к Малиновскому. — Восемь? Да одной хватит, чтобы они лапки кверху подняли. Разве Аденауэр этого не понимает? Прекрасно понимает. Так зачем ему это надо? Ну попугает он поляков, а еще больше своих же французов, бельгийцев и голландцев. Для них ядерное оружие у немцев — нож к горлу. Сразу немецкую оккупацию вспомнят. Костьми лягут, но не позволят ФРГ иметь ядерную бомбу. Разве Аденауэр этого не понимает?

Хрущев вопрошающе оглядел притихших начальников. Он был в ударе, и прерывать его было не принято, хотя он вроде бы и спрашивал.

— Что там ни говори, — продолжал он, — а раздел Германии превратил ее в прифронтовую страну. Какая бы заваруха ни случилась — большая или маленькая, — на нее сначала все бомбы посыпятся. А потом еще посмотрят, стоит ли продолжать. Правильно я говорю, Родя?

— Так точно, Никита Сергеевич, — ответил маршал Малиновский.

— А если так, то Аденауэр должен не о войне, а о мире думать, как бы спасти от этой напасти свою дорогую Германию. Сдается мне, — продолжал Хрущев после недолгого раздумья, — что он тревогу бьет, только уж очень по-хитрому закручивает. Советскую угрозу грамотно разыгрывает, но ядерного оружия ему все равно не дадут, а вот НАТО наверняка усилят, чтобы ему рот заткнуть. Можем ли мы этому помешать? Едва ли, хотя надо постараться по максимуму. А вот антивоенную кампанию на всю катушку развернем. Шум надо поднять на весь мир, что германские милитаристы рвутся теперь к ядерному оружию, хотят осуществить свои реваншистские замыслы. Наши газетчики это хорошо умеют. И по линии борьбы за мир надо поработать. Пусть международный отдел этим займется.

По сценарию Хрущева советская пресса подняла шумную кампанию против вооружения бундесвера ядерным оружием. В течение апреля — июня 1957 года МИД направил правительству ФРГ одну за другой три ноты протеста. С гневными речами не раз выступал и сам Хрущев.

Хотел того Аденауэр или нет, но его политика была одной из главных причин глубокого паралича в решении германского вопроса.

Хрущев это знал и потому тогда же, в Крыму, решил направить личное послание канцлеру, с тем чтобы нейтрализовать его. Он был убежден — если тот откликнется, разговор с ним можно будет направить в русло политических уступок. Послание Аденауэру, которое Хрущев сам отдиктовал стенографистке, можно считать образцом его личного творчества. Начиналось оно, как обычно, с весьма жесткого изложения позиции Советского Союза. Там и признание ГДР, и образование конфедерации двух германских государств, и объявление Западного Берлина вольным городом. Советский руководитель убеждал канцлера принять этот план — в противном случае он вынужден будет заключить сепаратный мирный договор с ГДР.

Однако послание содержало не только угрозы, но и обещания. Если канцлер скажет «да», Хрущев нанесет визит в Бонн и тогда откроются шлюзы для широкой торговли и сотрудничества. Огромные ресурсы Востока в сочетании с технологическим гением немцев произведут чудо. В учебниках истории будет отмечаться вклад Аденауэра в решение благородной задачи ликвидации «холодной войны».

Конечно, Хрущев не мог удержаться от того, чтобы не попытаться вбить клин между канцлером и Эйзенхауэром. «Мы придаем огромное значение предстоящим переговорам с американским президентом, — писал он. — Возможно, они приведут к „прорыву“ в отношениях между двумя сверхдержавами». При этом делался намек, что германский вопрос может быть решен и за спиной Аденауэра, так как предстоящие «беседы в Кэмп-Дэвиде не могут ограничиться только проблемой выращивания кукурузы и огурцов».

Хрущев надеялся, что его послание произведет должный эффект, и энергично принялся утрясать последние детали своего визита в США.