Тысяча и один день Никиты Сергеевича

КЭМП-ДЭВИД

Эта глава столь насыщена событиями, что их лучше излагать в хронологическом порядке, как в дневнике.

25 сентября (пятница). Хрущев вернулся в Вашингтон. В пять часов пополудни был в Белом доме на зеленой лужайке, где стоял наготове президентский вертолет. Там его ждал Эйзенхауэр, одетый по-дорожному, в спортивном светло-коричневом костюме и в кепи. Никита же Сергеевич был, как всегда, в сером мешковатом костюме и в шляпе. По крохотной лесенке они поднялись в вертолет. С ними — только охрана и переводчики.

За несколько минут до этого в воздух поднялся другой вертолет — с Громыко, Солдатовым, Меньшиковым, Гертером, Томпсоном и Лоджем. Обе машины взяли курс в сторону Аппалачских гор, где в 75 километрах от Вашингтона на восточном склоне горного кряжа Катоктин находится знаменитый Кэмп-Дэвид — Лагерь Давида, если перевести на русский язык. «За широкими окнами вертолета, — вспоминал потом один из участников, — от горизонта до горизонта расстилались поля и рощи, чуть тронутые первым дыханием поздней американской осени… Вначале внизу виднелись белые строения ферм, потом рощи пошли все гуще, и вот уже вертолет висит над почти безлюдными лесистыми холмами. Лишь кое-где в лесу просвечивают кровли вилл — их хозяева спасаются здесь летом от удушающей вашингтонской мокрой жары».

Очень скоро вертолеты опустились на небольшую лужайку в лесу. Узкая дорожка вела к каким-то старым, поросшим мхом баракам. Не успел Хрущев подумать, что сбываются его опасения насчет бездомных собак на Принцевых островах, как оказалось, что все это не что иное, как умелая стилизация, скрывающая весьма комфортабельные виллы. Да и лес вокруг вовсе не лес, а хорошо ухоженный парк.

Впереди — небольшой пруд, выложенный серым камнем. Перед ним — одноэтажный домик, выкрашенный зеленой краской. Над узкой дверью надпись «Аспен» (осина), а по бокам — два медных сверкающих фонаря.

Это и есть загородная дача Эйзенхауэра. Она невелика: центральная зала с массивным камином, где весело потрескивают дрова, и окнами во всю стену, которые глядят на зеленую лужайку. Там президент обычно играет в любимый гольф. В крыльях по две спальни — с одной стороны будут жить Эйзенхауэр и Гертер, а с другой — Хрущев и Громыко. Советский премьер решил, что внешне дом выглядит как барак, но внутри богато убран и очень удобен — типично по-американски. Он был доволен: горный воздух после вашингтонского зноя был свеж и прохладен.

Поужинали весьма скромно — ростбиф и морской окунь. Зато за тонкой деревянной ширмой играл небольшой оркестр морских пехотинцев. Звучали американские песни. И вдруг — что это? Знакомая мелодия — «Подмосковные вечера». Президент улыбается — это сюрприз гостю. А после ужина оба лидера и их свиты смотрели ковбойский фильм. Эйзенхауэр сказал:

— Я люблю ковбойские фильмы. Знаю, что они бессодержательны и не требуют никаких мысленных усилий. Но в них всегда бывает много забавных трюков. И еще я люблю лошадей.

— Вы знаете, — ответил Хрущев, — когда Сталин был жив, мы все время смотрели ковбойские фильмы. Когда кино кончалось, Сталин всегда ругал их идеологическое содержание, но на следующий день мы снова были в просмотровом зале и смотрели другой ковбойский фильм.

Так прошел первый вечер в Кэмп-Дэвиде. Хрущев плохо спал во время путешествия по Америке, а у Эйзенхауэра еще не прошла простуда. Поэтому к полуночи они разошлись.

Гаррисон Солсбери послал в «Нью-Йорк таймс» следующее сообщение: «На приятной горной вершине в глуши северо-западного Мэриленда человек, который начал жизнь как фермерский мальчишка из Альбиена, и человек, который начал жизнь как пастушонок в Калиновке, приступили к 48-часовым переговорам, от которых зависит судьба человечества». А советская пресс-группа передала в печать такую информацию: «Сразу же по прибытии в Кэмп-Дэвид между Н. С. Хрущевым и Д. Эйзенхауэром начался обмен мнениями по вопросам, которые представляют интерес для обеих сторон. Как стало известно, обмен мнениями проходит в атмосфере откровенности и стремления понять позиции обоих правительств».

26 сентября (суббота). Хрущев проснулся, как обычно, рано, выглянул в окно и удивился: все вокруг было белым. Густая пелена тумана накрыла Кэмп-Дэвид. Туман был настолько плотным, что даже деревья у его окна выглядели фантастическими чудищами. Кстати, из-за тумана вертолеты не могли сесть в Кэмп-Дэвиде. Поэтому команде экспертов из госдепа и Белого дома пришлось гнать с бешеной скоростью на машинах, чтобы успеть к встрече.

Хрущев решил прогуляться. Облачился в украинскую рубаху с вышитыми цветными узорами, надел белые парусиновые брюки и позвал Громыко побродить вдвоем по ухоженным лесным тропинкам. Он хотел еще раз обговорить с ним переговорную тактику на предстоящий день. Она уже не раз обсуждалась в Москве. Дипломатические приемы Хрущева не блистали оригинальностью или разнообразием. Обычно вначале переговоров следовало выдвижение крайне жестких по тону и содержанию позиций. По его замыслу, это должно быть своего рода лихой кавалерийской атакой, которая своей внезапностью и напором ломает сопротивление противника и вынуждает его раскрыть запасные позиции. Если это не удавалось сделать с ходу, Хрущев окапывался в траншеях и начинал позиционную войну. Он упорно вел жесткую линию, перемежая неуемную риторику прямыми угрозами. Так могло продолжаться очень долго. И только в самый последний момент, если противная сторона проявляла упорство и не шла на уступки, Хрущев резко менял тон и сам предлагал компромисс.

Такая тактика была уготовлена и для этой встречи. Хрущев говорил, что будет жестко давить на Эйзенхауэра, а там посмотрим. КГБ докладывало, что тылы у него обеспечены прочно: Аденауэр, по сути дела, изолирован в НАТО, когда поднимает вопрос о возвращении восточных земель. Нет единства среди союзников и в отношении воссоединения Германии. Громыко, как обычно, соглашался, многозначительно указывая на слабые места в американской позиции.

За несколько дней до этого президент Эйзенхауэр тоже обсуждал со своими помощниками тактику предстоящей встречи. Но в отличие от наступательной линии Хрущева решил занять выжидательную позицию.

Еще раньше он обещал президенту Франции де Голлю и английскому премьеру Макмиллану не вести переговоров с Хрущевым за их спиной: серьезные переговоры могут состояться только в присутствии руководителей Англии и Франции. В этой обстановке Эйзенхауэру оставалось только одно — выяснить, можно ли ожидать успеха на встрече большой четверки и при каких условиях. Суть дела в том, говорил Эйзенхауэр своим помощникам, что Хрущев сам сотворил берлинский кризис, хотя призывал к переговорам. Поэтому он, Эйзенхауэр, вероятно, даст согласие на проведение саммита, но только в том случае, если Хрущев снимет ультиматум по Берлину. Это даст возможность заняться и другими вопросами, но уже не под дулом пистолета.

Поспорили и о достоинствах Хрущева как переговорщика.

— Некоторые говорят, — заявил президент, — что Хрущев мастерски ведет дебаты. В действительности же, по-видимому, он умело уходит от трудных вопросов.

8 часов 15 минут. Хрущев с Громыко вернулись в «Осиновую хижину» как раз к завтраку. За столом уже сидели Эйзенхауэр, Гертер и небольшая группа других участников встречи. Еда была самой простой: овсянка, но не вареная, а прямо так — сырая, ее ели с молоком, а также яйца и кусок жареного мяса — стейк.

Вспоминали вторую мировую войну. Хрущев сидел напротив президента. Локти на столе, подавшись вперед и размахивая указательным пальцем, он рассказывал о жизни военного комиссара, Сталинградском сражении, ошибках Сталина. Практически он солировал.

— Я знаю, что у президента были дружеские отношения с Жуковым, — говорил он. — Единственный человек, который мог возражать Сталину, был Жуков. Он обладал сильной волей, и его трудно было сбить с толку, если считал свою позицию правильной. Это, конечно, очень хорошо для военного, но не для политика.

Затем, бросив хитрый взгляд на Эйзенхауэра, добавил:

— С вашим другом Жуковым все в порядке. Не беспокойтесь о нем. Он на Украине ловит рыбу и, как все генералы, вероятно, пишет мемуары.

После завтрака оба руководителя вместе с окружением перешли на террасу. Начались переговоры. Они шли сумбурно — Хрущев и Эйзенхауэр постоянно перескакивали с одной темы на другую. То говорили об американской политической системе, то вдруг начинали обсуждать экономику. За германской тематикой шла вдруг дальневосточная и Китай. Но центральным стержнем, вокруг которого все же крутился разговор, был, конечно, Берлин.

Президент несколько смягчил зубодробительные формулировки памятки для бесед с Хрущевым, которую ему подготовили в госдепе. Но линия его была твердой. Он сказал, что переговоры по Берлину невозможны в условиях ультиматума, который выдвинул Хрущев. Пока это положение не изменится, не будет даже разговора о возможности встречи на высшем уровне с участием США, Англии, Франции и СССР. Тем более что такие встречи, по его мнению, обычно бесплодны.

Хрущев напомнил о своей речи в ООН, где он предложил всеобщее и полное разоружение. Соглашайтесь, и тогда не станет проблем с Берлином — они будут решены автоматически. Что касается встречи в верхах, то, по мнению Хрущева, она просто необходима и нужно начать ее организацию в максимально сжатые сроки.

Эйзенхауэр, ответил, что США, как и СССР, хотят разоружения, но под строгим международным контролем. Американское правительство изучит советские предложения и даст ответ. На политическом языке это значило — от ответа ушел.

10 часов 45 минут. Президент пригласил Хрущева прогуляться, думая, что наедине тот будет более сговорчивым. Они бродили по каменистым тропам, вьющимся по холмам, на которых стоит Кэмп-Дэвид. С ними только два переводчика — Акаловский и Трояновский.

Это была как бы разминка перед серьезным разговором. Оба лидера зашли в комнату отдыха для охраны. Они уселись в кресла, а молодой морской пехотинец показал им класс игры в кегли. Затем продолжили прогулку по горным дорожкам.

Вернувшись в «Осиновую хижину», уединились каждый со своим министром иностранных дел — посоветоваться. Потом опять-таки вдвоем прошли на террасу и уселись за маленький столик, накрытый зеленым сукном для игры в бридж. Остальные участники переговоров перешли в столовую и сидели там, негромко беседуя между собой. В зале тихо звучала музыка Шостаковича. Ни президент, ни его гость не имели перед собой каких-либо документов или записок. Это должно было подчеркнуть неофициальность переговоров.

Время от времени один из них вставал из-за стола и выходил, чтобы переговорить со своими советниками. Затем возвращался, и переговоры возобновлялись. Так шел час за часом. Обед пришлось отложить на некоторое время: лидеры не хотели прерывать разговор.

Позднее Эйзенхауэр скажет «Когда Хрущев и я оставались одни в Кэмп-Дэвиде, он был общительным и очень хотел быть дружественным, преуменьшал трудности и давал понять, что хочет искать пути их разрешения». Но как только появлялся Громыко, Хрущев начинал напоминать мне, что он должен будет обсудить все эти дела с правительством, прежде чем принять решение.

В общем, неформальные переговоры ни к чему существенному не привели. В два часа дня оба лидера присоединились к остальной компании, ожидавшей в столовой. Их угрюмые лица не внушали оптимизма. Эйзенхауэр шепнул несколько слов Гудпастеру, и тот написал в блокноте только одно слово: «тупик».

Обстановка за обеденным столом была гнетущей. Хрущев был мрачен. Его тактика лихого кавалерийского налета не сработала, и он откровенно сердился на американцев. Козлом отпущения стал Никсон. В резких тонах Хрущев заявил, что «кухня чудес», которую рекламировал вице-президент на американской выставке, не произвела на москвичей впечатления. У нас самих достаточно высокий уровень жизни. Поэтому любые попытки соблазнить нас прелестями капиталистической жизни не пройдут.

Эйзенхауэр попытался изменить тему. Он начал рассказывать, как трудно быть президентом: все время звонят телефоны, даже на отдыхе. Хрущев почему-то воспринял это как намек на отставание Советского Союза в развитии телефонной сети. И сказал, что очень скоро телефоны у нас будут лучше, чем в Америке. Настолько лучше, что американцы прервут телефонную связь с СССР, опасаясь сравнения не в свою пользу. Джордж Кистяковский записал в дневнике: «По выражению лица президента я мог видеть, что он был сильно рассержен и едва владел собой».

После ланча Эйзенхауэр пошел отдохнуть, а Хрущев с Громыко опять отправились на прогулку в лес.

4 часа пополудни. Президент проснулся. Он разыскал Хрущева на одной из тропинок. С ним был его сын Джон.

— Не съездить ли нам на мою ферму? — предложил президент. — Она здесь почти рядом. Пятнадцать — двадцать минут, и мы там…

Никита Сергеевич согласился.

— Знаете что, — сказал, улыбаясь, Эйзенхауэр, — давайте перехитрим корреспондентов. Они подстерегают нас на дорогах, а мы полетим на вертолете!

Через двенадцать минут они уже были в Геттисберге. Хрущев с интересом осматривал «ферму» президента. Это был довольно большой двухэтажный дом, вокруг которого стояли другие двухэтажные дома поменьше, да еще хозяйственные пристройки.

Эйзенхауэр сказал, что приобрел эту ферму в 1950 году, рассчитывая после ухода в отставку прожить здесь остаток жизни. Ему хотелось доказать, что можно с прибылью вести сельское хозяйство даже на истощенных землях восточного побережья США.

Хрущев потом вспоминал, что ферма Эйзенхауэра отражала его «разумный и скромный» характер. «Не то чтобы его дом на ферме был домом бедняка. Конечно нет. Это был дом богача, но не миллионера». Ему понравился племенной скот на ферме, и он стал рассказывать, как старается улучшить поголовье скота в Советском Союзе. Президент слушал, улыбаясь, и сказал, что пошлет Хрущеву одну из своих телок. Никита Сергеевич отметил, что, когда Эйзенхауэр улыбается, его лицо всегда делается очень приятным.

Позвали внуков президента. В комнату вбежала целая стайка мальчиков и девочек. Хрущев оживился. Он стал расспрашивать, как их зовут, придумывая для них русские имена. Потом спросил:

— Хотите поехать в Россию?

— Хотим! — дружно закричали дети.

Тут же возник вопрос — а какое время года лучше всего подходит для поездки. Хрущев сказал, что лучшее время — это весна или лето, когда все цветет и благоухает, когда не дуют холодные ветры.

— Правильно, — закричали дети. — Значит, весной?

На том и порешили, уже всерьез, вместе с дедушкой. Хрущев заметил, что ему легче было договориться с внуками, чем с самим президентом, потому что у них хорошее окружение, а у президента, видимо, с этим неважно.

Так быстро и без помех был улажен один из весьма деликатных вопросов, который предстояло решить в ходе этой сумбурной поездки Хрущева по Америке, — об ответном визите Эйзенхауэра в Советский Союз. Дипломаты обеих сторон только еще намеревались приступить к нему со всей серьезностью, которой он, разумеется, заслуживал, и конечно же в зависимости от прогресса, достигнутого на переговорах. А дети решили его сразу с бесхитростной простотой…

Несколько дней спустя президент скажет:

— Это была такая согревающая сердце семейная сцена, какую любой американец был бы рад видеть, если бы она происходила у его внуков с иностранцем…

Но не так просто обстояли дела в Америке. Когда маленький Дэвид — внук Эйзенхауэра — решил надеть красную звездочку, которую ему подарил Хрущев, и пойти в школу, папа Джон решительно запретил:

— Если Хрущев сможет завоевать нас, подумай, какую семью он расстреляет первой?

Вот такая психология царила тогда в американском истеблишменте. «Холодная война» глубоко проникла в души людей.

18 часов 30 минут. Оба лидера вернулись в Кэмп-Дэвид. Их ждали настороженные и угрюмые министры. Они только что обсуждали разоружение и прекращение ядерных испытаний. Дела у них явно не клеились.

Перед обедом был небольшой коктейль. Американцы отметили, что Хрущев несколько успокоился. Но, как записал в дневнике Кистяковский, «у всех было чувство, что встреча закончится почти полным провалом и поэтому на деле может ухудшить, а не улучшить отношения».

Пока руководители обеих стран беседовали друг с другом, их спецслужбы внимательно наблюдали за ними. Их интересовало буквально все — манеры, поведение, привычки. И прежде всего здоровье.

В советской делегации, например, отметили, что, несмотря на обширный инфаркт и спазм сосудов головного мозга, случившийся почти год назад, президент не производит впечатления больного человека. Правда, посол Меньшиков упорно сообщал в Москву, что Эйзенхауэр в предыдущие два года мало что делал как президент и выполнял преимущественно представительские функции. Много времени он проводил с друзьями, в том числе нефтяными магнатами, за игрой в гольф…

Но здесь, в Кэмп-Дэвиде, он работал много, упорно и явно сам определял политическую линию. Хрущев потом не раз говорил:

— Вот, посмотрите на Эйзенхауэра: инфаркт был, инсульт перенес, а от стакана с виски не откажется — говорит, что только укрепляет здоровье.

Поводом этому послужил рассказ Эйзенхауэра в ходе одной из пауз между переговорами о том, как с ним случился инфаркт.

— Я почувствовал недомогание. Обычно в конце дня, поднимаясь к себе в квартиру, начинал со стаканчика виски с содовой, чтобы снять напряжение. Но на этот раз решил воздержаться, так как побаливало сердце, и сразу лег в постель. Ночью начался приступ. Когда я позже рассказал об этом своему врачу, тот заметил: «Вот если бы вы выпили привычную порцию, то не было бы инфаркта». С тех пор от чего-чего, а от своей порции виски я не отказываюсь. И, как видите, жив и здоров.

При этом сам Айк добродушно подсмеивался над своими словами.

Надо сказать, что американцы тоже не спускали глаз с Хрущева. После обеда, например, встав из-за стола, он пожаловался Джону Эйзенхауэру, как это обычно делают пожилые люди:

— Здоровье уже не то: почки болят, другие болезни одолевают…

Американцы сразу же взяли это на заметку, ЦРУ тщательно собирало данные о здоровье иностранных руководителей, посещавших США, вплоть до того, что тайком брали воду на анализ после ванны. И Хрущев, разумеется, не был исключением. По возвращении из Москвы Никсон, например, сообщил, что Хрущев не болеет, но «гоняет себя нещадно» и ему уже «не хватает сил, которые он когда-то имел».

27 сентября (воскресенье). Эйзенхауэр встал рано утром и пригласил Хрущева слетать вместе с ним на вертолете в Геттисберг на воскресную службу в пресвитерианскую церковь. Никита Сергеевич отказался — советский народ его не поймет.

Пока президент отсутствовал, Хрущев разговаривал с Диллоном о торговле.

— Давайте развивать торговлю, — говорил он, — ведь это вам выгодно. Продавайте нам больше товаров, мы их купим, если вы предоставите кредиты. Вам нужны заказы на вашу промышленную продукцию — мы сделаем такие заказы. Но дайте нам кредиты. Мы честно вернем эти деньги. Ведь если бы даже нам довелось у черта в долг взять, то и ему мы вернули бы этот долг.

Но когда Диллон предложил экспортировать в Россию обувь, Хрущев взорвался:

— Обувь? Посмотрите на мои ботинки! Мы делаем лучшие ботинки в мире. Нам не надо никаких ботинок!

Диллон спросил, между прочим, когда Советский Союз собирается вернуть США долг по ленд-лизу — 7,6 миллиарда долларов. Хрущев взорвался:

— Советский Союз уже оплатил его кровью в борьбе против фашизма.

10 часов 30 минут. Президент вернулся в Кэмп-Дэвид. Он рассказал, что священник призывал прихожан молиться за обоих руководителей и за успех их бесед.

С этим напутствием и сели за стол переговоров. Вначале вместе с Хрущевым и Эйзенхауэром были их министры, а потом только переводчики.

В порядке разминки Хрущев бросил такую фразу:

— Мне кажется странным, господин президент, что вы, человек военный, проявляете столь очевидный интерес к миру.

Эйзенхауэр ответил, что у него были веселые моменты во время прошлой войны. Сейчас война стала не чем иным, как борьбой за выживание. Он не стыдится сказать, что боится ядерной войны. Все должны ее бояться.

Но, несмотря на это обнадеживающее начало, германский вопрос пребывал в глухом тупике. Встреча большой четверки, которой так добивался Хрущев, полностью зависла. Да и ответный визит Эйзенхауэра в Советский Союз оказался теперь под вопросом. Час проходил за часом, а дело с мертвой точки не сдвигалось. Хрущев скоро должен был уезжать в Вашингтон. Там состоится его пресс-конференция, и он объявит на весь мир о провале встречи. Эйзенхауэр предложил сделать еще одну приватную прогулку по лесу.

Трудно, пожалуй, даже невозможно установить все детали их лесного разговора, да еще в его последовательности.

Президент признал, что положение в Берлине ненормально. Он согласился обсудить вопрос о сокращении союзных войск в Западном Берлине, а также о прекращении враждебной пропаганды и шпионской деятельности против ГДР. Если Советский Союз снимет свой ультиматум, США уговорят Англию и Францию провести встречу четырех держав на высшем уровне.

Хрущеву такой оборот дел понравился. Он согласился снять ультиматум, в том числе вопрос о немедленном заключении мирного договора с ГДР с соответствующими последствиями для Западного Берлина. Однако при этом сказал, что настанет день, когда все же придется решать и германский вопрос в целом.

Эйзенхауэр тут же обещал, не теряя времени, начать поиск решения этой проблемы, которое было бы приемлемо для всех сторон.

— Поверьте, — сказал он, — Америка не имеет намерений навсегда оставаться в Берлине. Мы не собираемся сохранять там оккупационный режим в течение последующих пятидесяти лет.

Хрущев предложил провести встречу четырех держав в ноябре или декабре 1959 года, после чего в мае или июне 1960 года состоится ответный визит Эйзенхауэра в Советский Союз. Оба лидера остались довольны этой беседой. В общей сложности они провели с глазу на глаз около шести часов.

12 часов 15 минут. Президент вошел в комнату к Гертеру и объявил, что дело сделано.

Воскресный ланч был полной противоположностью субботнему, настроение приподнятое, люди оживлены. Хрущев достал коробку шоколадных конфет, которую ему подарил пианист Ван Клиберн. Но, когда коробка пошла по кругу, Меньшиков, который, видимо, не понял настроя Хрущева, попытался вставить шпильку: советский шоколад-де лучше. Хрущев бросил коротко: «Не переводить».

После ланча министры взялись за коммюнике. И тут дело чуть было не сорвалось. Хрущев сказал, что не согласится с пунктом об уступке по Берлину. Эйзенхауэр тут же взорвался:

— Это конец всему — я не поеду ни на саммит, ни в Россию.

Хрущев спокойно объяснил, что не может публично говорить о каких-либо изменениях в советской позиции, пока не расскажет о них своим коллегам в советском руководстве и не получит их одобрения. Если президент подождет, он подтвердит эту позицию из Москвы. Эйзенхауэр согласился.

Острота берлинского кризиса была снята. Произошел своего рода размен: Хрущев снял ультиматум, Эйзенхауэр дал согласие на созыв большой четверки.

В коммюнике был зафиксирован очень важный, может быть, даже революционный для тех лет тезис: «Все неурегулированные международные вопросы должны быть решены не путем применения силы, а мирными средствами, путем переговоров».

Это звучало, как отказ от применения политики «с позиции силы», которую проповедовал бывший госсекретарь Джон Фостер Даллес.

По разоружению каких-либо конкретных договоренностей не было. Вопрос этот обсуждался в самом общем плане. Но состоялся весьма примечательный разговор, который показывает, что оба лидера понимали необходимость свертывания гонки вооружений, которая вела к бессмысленной трате денег. Как вспоминает Хрущев, Эйзенхауэр пожаловался ему:

— Наши военачальники приходят ко мне и говорят: «Господин президент, нам нужны такие и такие суммы денег на такие и такие программы. Если мы не получим их, то отстанем от Советского Союза». Я вынужден соглашаться. Так они вытаскивают из меня деньги. А затем требуют еще, и я даю снова. А теперь расскажите, как это происходит у вас?

— Точно так же. Военные из министерства обороны приходят и говорят: «Товарищ Хрущев, посмотрите, американцы разрабатывают такую-то и такую-то систему. Мы можем разработать такую же, но это будет стоить столько-то и столько-то». Я отвечаю, что денег нет, они все уже распределены. Тогда они говорят: «Если вы не дадите денег, то в случае войны противник будет иметь преимущество». Разговор продолжается, я сопротивляюсь как могу, но в конце концов приходится отдавать военным то, что они просят.

Президент сказал:

— Мы действительно должны прийти к какому-то соглашению, которое остановило бы это бесплодное и разорительное соперничество.

Хрущев согласно кивал головой.

14 часов 10 минут. Запаздывая и безбожно нарушая тщательно согласованную программу, оба руководителя уселись наконец в президентский «линкольн» и помчались в Вашингтон. Пожали друг другу руки на ступеньках Блэйр-Хауза. Не ведая, что это их рукопожатие — последнее. Хрущев сказал, что ждет президента весной.

— Я возьму с собой всю семью, — ответил президент. — У вас будет так много Эйзенхауэров, что вы не будете знать, что делать с ними.

Хрущев свое обещание сдержал. По его настоянию Президиум в Москве срочно рассмотрел предварительные договоренности, достигнутые им и Эйзенхауэром по Берлину. Президента сразу же информировали об этом. Поэтому уже 28 сентября он заявил на пресс-конференции в Вашингтоне: «В Кэмп-Дэвиде была достигнута договоренность, что переговоры по берлинскому вопросу не должны затягиваться, но для них не может быть также никакого установленного ограничения во времени».

А для Хрущева был специально подготовлен вопрос корреспондента ТАСС, суть которого обезоруживающе проста: так ли это?

— Да, — ответил Хрущев, — президент США господин Эйзенхауэр правильно охарактеризовал содержание договоренности, достигнутой между нами.

О Кэмп-Дэвиде написано много. Это был пик недолгой, но эффективной политики разрядки Хрущева, своего рода рывок в будущее, который так же внезапно оборвался, как и начался.

Главное, что ставит в тупик скрупулезных исследователей, — это аморфность, если не полное отсутствие, конкретных договоренностей на встрече в Кэмп-Дэвиде. Но их и не могло быть. То, что происходило в «Осиновой хижине», напоминало знакомство двух собак на улице, которые ходят кругами, обнюхивая друг друга, и решают — любить или драться. В данном случае решили любить. И договоренность была соответствующей — приостановить развитие берлинского кризиса до парижской встречи в верхах, начав поиск его постепенного решения.

Эйзенхауэр в своих мемуарах пишет, что Хрущев уехал из Соединенных Штатов, поняв, что «лез на рожон в Берлине, и почувствовал облегчение, когда нашел выход без существенной потери престижа… Как бы там ни было, но берлинский кризис был предотвращен без отказа от каких-либо прав Запада».

Это передержка или самоуспокоение. Как раз наоборот. Своим ультиматумом Хрущев намеренно развязал кризис, чтобы заставить Запад пойти на уступки. И результаты, по его мнению, налицо — он добился фактического признания ГДР. Это — раз. Согласие на встречу в верхах ему было дано без каких-либо гарантий ее успешного завершения, на чем президент раньше настаивал. Это — два. В обмен он лишь снял конкретный срок осуществления своего ультиматума. А сам ультиматум продолжал висеть как дамоклов меч. Это — три.

Все это так, если использовать дипломатические весы, которыми специалисты обычно измеряют достижения и потери сторон на переговорах. Но на них едва ли можно правильно взвесить истинное значение Кэмп-Дэвида. Тут нужна более совершенная аппаратура и комплексная оценка.

Поэтому главный результат Кэмп-Дэвида — это, конечно, достигнутый там психологический сдвиг. В отношениях двух суперврагов были заложены обычные человеческие основы поведения, посеяны семена доверия, если даже они и дали всходы несколько десятилетий спустя. Пожалуй, впервые родилось стремление использовать стол переговоров не для перебранки, а для решения острых международных проблем — германской, разоружения, ядерных испытаний.

Эйзенхауэр, может быть, и выглядел наивным, когда думал, что ему удалось убедить этого неотесанного русского лидера в том, что США вовсе не хотят ни захватить, ни уничтожить его огромную страну. Но что-то близкое к этому действительно произошло.

Что бы потом ни говорил Хрущев, Америка произвела на него огромное впечатление. Он сопротивлялся этому впечатлению, боролся с собой. «Поездка по США, — заявил он корреспондентам, — моих убеждений не изменила». Обманывал себя Хрущев: очень даже изменила. Он воочию убедился, как могут работать свободные люди и как они могут жить. Он видел их заводы, дома, поля.

В душе этого маленького толстяка с бородавкой на носу всегда боролись два человека. Один — непримиримый догматик, затвердивший наизусть несколько азбучных постулатов марксизма. Это он заставлял Хрущева в пылу полемики бросать в оппонентов совершенно неприличные выражения, вроде знаменитого: «Мы вас закопаем».

Именно этот талмудист от марксизма заговорил в нем, когда позднее, в речи перед трудящимися Владивостока, вспоминая об отлете из Вашингтона, он вдруг рассказал:

— Мне было очень приятно слушать гимн нашей Родины и двадцать один залп из орудий. После первого залпа я подумал: это Карлу Марксу! Второй залп — Фридриху Энгельсу! Дальше — его величеству рабочему классу, трудовому народу! И так — залп за залпом в честь нашей Родины, ее народов. Неплохо, товарищи, неплохо!

Но другой человек, живший в нем, думал по-иному. Энергичный прагматик с крепкой крестьянской хваткой, он тащил в дом все, что видел хорошего. Это он восхищался американскими станками, дорогами, домами, кукурузой, хотя и не без удовольствия, как хороший хозяин, сразу подмечая недостатки.

Поэтому Никита Сергеевич вернулся в Москву с твердым намерением воплотить все лучшее, что увидел в Америке, в советскую жизнь. Нет, политической системы, упаси Бог, он менять не собирался. И мысли такой в голове не было. Но вот построить такие же дороги, заводы, дома он страстно хотел. Об этом он вслух не распространялся. И вообще этого второго человека с крестьянской хваткой можно было услышать очень редко. Скорее, угадать, разглядеть в его практических делах.

А в общем, оба сидевших в нем человека — и догматик и прагматик — были очень довольны поездкой за океан, своим открытием Америки. И не так все страшно было, как казалось. И успех налицо. Много лет спустя Хрущев вспоминал: «Это была колоссальная моральная победа. Я до сих пор помню, как обрадовался, когда мой переводчик сказал, что Эйзенхауэр назвал меня по-английски: Му friend».