Тысяча и один день Никиты Сергеевича

КАЛЕЙДОСКОП СОБЫТИЙ

Как утром после хорошей пьянки с дракой и битьем посуды, Москва и Вашингтон с ужасом вспоминали, что же все-таки произошло в Париже, пытались сообразить, можно ли еще что-нибудь спасти.

Запад явно мучился глубокой тревогой — а что дальше? Там силились понять Хрущева. Чем вызвано его поведение: очередным всплеском эмоций или это новый курс Советского Союза?

Но в Москве решили — гулять так гулять, давай дальше бить посуду! Тем более что куражу прибавляли верноподданнические сообщения Ильичева и его отдела агитации и пропаганды ЦК о том, что весь мир вроде бы трепещет, когда видит, как лихо русские расправляются с этими недотепами американцами.

Хрущев прилетел в Москву в субботу 21 мая 1960 года. Во Внуково его встречали все члены Президиума. Прошли в маленькую комнату, где неделю назад прощались. Но как неузнаваемо изменились за эту неделю физиономии «верных» соратников. Тогда они были мрачно насуплены и со всех сторон слышалось глухое ворчание. Теперь же все радостно улыбались и пожимали ему руки:

— Молодец, Никита Сергеевич! Здорово им врезали! Даже Суслов изобразил нечто вроде улыбки. Зато Брежнев, ставший недавно Председателем Президиума Верховного Совета СССР, излучал само радушие. Один из помощников Хрущева шепнул шефу на ухо, что «новый президент» начал широко знакомиться с иностранными послами в Москве, приглашает их к себе в кремлевские апартаменты, беседует о пустяках, а на прощание дает три шоколадных конфетки, приговаривая: «Съешьте одну за свою страну, другую за себя, а третью — за ваших детей…»

После церемонии встречи кортеж машин двинулся в столицу. По неписаному кремлевскому протоколу, Хрущева должны были приветствовать восторженные толпы людей. Но на этот раз улицы были пусты. Еще в Берлине, посоветовавшись по ВЧ с Сусловым и Козловым, решили на этот раз людей не выводить. Конечно, Хрущев был уверен, что все будут приветствовать его, как обычно, дружно и радостно. Но чувствовал, что радоваться в общем-то нечему. Встреча в верхах, на которую в мире возлагалось столько надежд, провалилась, потому и выступать перед трудящимися не стал, а решил сначала осмотреться, чтобы найти правильный тон.

Двадцать четвертого мая Хрущев собрал у себя в кабинете группу членов Политбюро, секретарей ЦК, верхушку международного отдела и Министерства иностранных дел. Вопрос был один — как вести дело дальше после провала парижской встречи в верхах? Все начали было тянуть привычную песню похвалы мудрой политике, но Никита Сергеевич резко оборвал ее и сказал:

— Ни стоять на месте, ожидая, что нам принесут мир на блюдечке с голубой каемочкой, ни тем более отступать назад мы не можем. Это значит расписаться в том, что Советский Союз виноват в срыве парижской встречи. Поэтому у нас есть только один путь — идти вперед и еще решительнее и злее разоблачать американцев и их прихлебателей. Все равно Соединенные Штаты на ближайшие полгода будут выключены из мировой политики — им, видите ли, не до этого, у них выборы. Ну а мы их за ушко да на солнышко и там пожарим немного. Эйзенхауэр уже практически недееспособен. А новый президент — пусть на его ошибках поучится!

Это был четко заданный курс, который полностью отвечал настроению членов Президиума, и они встретили его с одобрением.

— Но перегибать палку тоже не следует, — предупреждал Хрущев. — Самая горячая проблема сейчас — это объединение Германии и Западный Берлин. Конечно, у нас есть полное моральное право без дальнейших оттяжек подписать мирный договор с ГДР и решить на этой основе вопрос о Западном Берлине. Ведь поступили таким же образом Соединенные Штаты, заключив односторонний мирный договор с Японией. Но, думаю, спешить с этим сейчас не следует. Лучше всего положить пока германский вопрос в холодильник. И пусть он там померзнет шесть-восемь месяцев, пока в Америке не появится дееспособный президент. А там посмотрим, что делать.

Но главное наступление Никита Сергеевич предлагал развернуть на фронте разоружения. Так и сказал «на фронте».

— Здесь на стороне Советского Союза будут все народы мира. А у американцев позиция дохлая. Там нет разоружения, один лишь шпионаж. Поэтому, — говорил Хрущев, — борьбу за мир надо развернуть так, чтобы она стала делом каждого человека на земле. Начну я с послания всем руководителям государств с новыми предложениями о всеобщем и полном разоружении. Потом внесем их в Комитет десяти по разоружению. По линии всех общественных организаций — Комитета защиты мира, профсоюзов, молодежных форумов — надо начать интенсивную кампанию поддержки. Перед товарищем Пономаревым и его международным отделом ЦК ставим задачу — вздыбить народы в борьбе за мир.

— А если американцы и их прихвостни откажутся, — Хрущев грозно посмотрел вокруг, — мы им второй Париж устроим — уйдем из Комитета десяти, хлопнув дверью, и поставим рассмотрение всего комплекса вопросов разоружения на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.

— А как быть с ядерными испытаниями? — спросил В. В. Кузнецов.

Хрущев немного подумал и затем сказал:

— Пусть переговоры в Женеве идут как раньше. Надо дать Царапкину те директивы, которые были подготовлены к встрече в верхах, а там посмотрим.

Между тем события в мире развивались так, как будто их ход был действительно определен Хрущевым на этом майском совещании в ЦК.

Двадцать седьмого мая 1960 года в Анкаре произошел переворот. Правительство Аднана Мендереса, которое втайне согласилось на полеты У-2 и пошло на сотрудничество с американцами, было свергнуто. Самого Мендереса арестовали и вскоре повесили. А к власти, как сообщало советское посольство, пришли сторонники курса национального возрождения Турции — наследники великого Ататюрка, которому протянул руку дружбы великий Ленин.

Недели не прошло, как с президентом Эйзенхауэром случился новый международный конфуз. Чтобы поддержать свое пошатнувшееся реноме, вместо Советского Союза он решил совершить турне по странам Юго-Восточной Азии: Филиппины, Корея, Таиланд, Окинава, Япония. Но произошло невероятное. Япония буквально взорвалась протестом. Парламент требовал отставки премьера Киси, предлагавшего заключить договор о совместной безопасности с Соединенными Штатами. По всей стране шли демонстрации протеста против приезда Эйзенхауэра.

Когда пресс-секретарь президента Джим Хегерти приехал в Токио с передовой группой готовить визит Эйзенхауэра, его машину окружила разъяренная толпа японцев. Они скандировали: «Мы не любим Айка!», «Вспомни Хиросиму!», «Айк не спасет Киси!», «Катись к черту, Айк!», «Уберите ваши базы!» Полиция оказалась бессильной. Разбушевавшаяся толпа помяла крышу автомобиля и выбила стекла. Хегерти не потерял самообладания. Он спокойно сидел, покуривая сигарету, и делал вид, что увлечен фотосъемкой разбушевавшейся толпы. Но вызволять его пришлось с помощью американского вертолета.

Газета «Правда» писала, что это только генеральная репетиция к предстоящей встрече президента. Премьер-министр Киси пообещал послать 27 тысяч полицейских, чтобы очистить столицу от хулиганов, но демонстрации продолжались. Во время одной из них, когда толпа прорывалась к парламенту, была насмерть растоптана женщина. Тем не менее американский посол Маккарти настаивал на визите. «Беспорядки улягутся», — утверждал он.

Но Аллен Даллес не был уверен в этом. Больше всего он опасался нападения самоубийц-камикадзе. В конце концов Гудпастер позвонил из Манилы в Токио и прямо спросил американского посла:

— Вы уверены, что не произойдет беспорядков, и готовы рискнуть своей карьерой?

Первым сдался Киси. 16 июня он отменил приглашение Эйзенхауэру и подал в отставку.

Устраивали все эти беспорядки не злокозненные коммунисты, а социал-демократы и либералы. И били японского премьера по заднице не левые, а правые националисты. Но, вернувшись в Америку, Эйзенхауэр совершил явный промах, заявив, что срыв его визита в Японию дело рук коммунистов.

— Мы в США, — сказал он, — не должны впадать в ошибку, виня себя за то, что делают коммунисты. В конце концов, коммунисты всегда будут действовать как коммунисты!

Это позволило Хрущеву надувать щеки, хотя никакого отношения к массовым выступлениям в Японии Советский Союз не имел. Газета «Правда» писала, что президент США терпит одно фиаско за другим.

Третьего июня 1960 года Валериан Александрович Зорин, возглавлявший советскую делегацию на переговорах в Комитете десяти государств по разоружению, выехал в Женеву. Худой, низкого роста, с костлявым лицом, на котором выделялся крупный крючковатый нос, Зорин, когда улыбался, походил на Мефистофеля. Но его внешность была обманчива, он никогда не повышал голоса на подчиненных. Самое страшное ругательство, которое можно было от него услышать, — какой вы чудак-человек, право! Это означало, что он действительно сердится.

Его неизменно всегда и всюду сопровождала жена Мария Павловна — маленькая, хрупкая женщина, которая стойко без слов переносила все злоключения мужа и очень переживала за него. Едут они вдвоем в машине на заднем сиденье, крепко взявшись за руки, впереди шофер и переводчик. Молчат. Зорин думает о чем-то своем.

— Э-хе-хе, Мария Павловна, — неожиданно вздыхает он.

— Э-хе-хе, Валериан Александрович, — тотчас отзовется она.

И дальше опять молчание.

Много позднее Зорин жаловался, что всю свою жизнь исполнял одни лишь тягостные поручения. Он был советским послом в Чехословакии, когда там произошел переворот. А потом, уже будучи заместителем министра, руководил образованием соцлагеря. Ему довелось стать первым послом в ФРГ и принять на свои плечи все тяготы, связанные с германскими делами и Берлином. Только стал представителем СССР в ООН, как туда заявился Хрущев и устроил скандал. А потом разразился Карибский кризис, и ему пришлось краснеть перед всем миром, доказывая в Совете Безопасности, что советских ракет нет на Кубе… Одно только было хорошее назначение — главой советской делегации на переговорах по разоружению в Женеве. Разоружение — дело благородное, интеллигентное. Женева — место тихое.

Первый раунд весной 1960 года прошел действительно вполне спокойно. Но теперь напутствие Хрущева было жестким: если США и их союзники откажутся принять нашу программу всеобщего и полного разоружения, — разоблачить их перед всем миром как виновников гонки вооружений.

Возобновление работы Комитета десяти 7 июня обставлялось, как и задумал Хрущев, с большой пропагандистской помпой. Было его послание главам правительств — участников Комитета. Остальным государствам Москва направила ноту правительства СССР. К ней прилагался проект основных положений будущего договора. Поэтому говорить Зорину было уже нечего. Он просто повторил, что Советский Союз предлагает осуществить всеобщее и полное разоружение в три этапа. После его завершения у государств останутся лишь формирования полиции или милиции, оснащенные легким стрелковым оружием. Начать такое разоружение, как в свое время посоветовал де Голль, Советский Союз предлагал теперь с ликвидации средств доставки ядерного оружия.

Интересно, верил ли сам Никита Сергеевич в громадье своих планов всеобщего и полного разоружения? Скорее всего нет. Будучи человеком практической сметки, он не мог не понимать, что все эти предложения не реальны и не осуществимы. Да и не делалось никогда ни в Генштабе, ни в Министерстве обороны, ни в научных институтах каких-либо детальных проработок сокращения и ликвидации вооружений. И это Хрущев тоже знал. Поэтому для него всеобщее и полное разоружение было прежде всего красивой пропагандистской идеей, которая придаст новый привлекательный облик социализму, станет противопоставлением безудержной гонке вооружений, которую разжигают империалисты.

Но был и сугубо практический вопрос, который побуждал Хрущева так резко и остро ставить вопросы разоружения. Это — собственные военные. Хрущев считал, что вооруженные силы и оборонка разрослись непомерно, и им нужно подрезать жирок.

Но военные, надо отдать им должное, очень быстро поняли, что всеобщее и полное разоружение, в силу утопичности этой идеи, им никак не грозит. Поэтому, как это ни звучит парадоксально, не было в Советском Союзе более яростных сторонников всеобщего разоружения, чем маршалы Малиновский, Гречко и все Министерство обороны.

Но за этой стойкой преданностью всеобщему разоружению таилась и своя маленькая хитрость. Она позволяла военным столь же стойко выступать против любых «частичных» мер в области сокращения или ограничения ядерных и обычных вооружений. Нечего нам всякими мелочами заниматься и отвлекать внимание народов от программы всеобщего и полного разоружения, говорили они мидовским коллегам, которые предлагали приступить хотя бы к некоторым практическим шагам в деле разоружения. И по мере того как позиции Хрущева в партийной верхушке ослабевали, так называемые частичные, а по сути своей, реалистичные меры разоружения тоже постепенно исчезали из советской программы. Громыко относился к этому стоически, на Президиуме с военными никогда не спорил, а уступал. Единственную тему, которую он старался удержать на плаву, — прекращение ядерных испытаний — и то проталкивал через Хрущева, оставаясь как бы в стороне.

По этим причинам пропаганда всеобщего и полного разоружения велась агрессивно, с шумом и бранью, так, что вызывала к себе инстинктивное недоверие и отторжение. В советской делегации в Женеве это называлось «эффектом Шустова».

Шустов — начинающий дипломат из делегации Царапкина, ныне посол по особым поручениям — был очень изобретательный, живой и остроумный молодой человек, которым гордилась вся славная референтура. Каждое утро он шел пешком узкими улочками района Паки из отеля «Метрополь» до рю де ля Пэ, где работала советская делегация. По пути у одной из вилл за небольшой изгородью обычно сидела собака, самая обыкновенная, добрая и умная швейцарская собака, которая и лаять-то по-настоящему не умела — отвыкла, инстинкты пропали. Так вот, Володя Шустов, проходя каждое утро мимо этой доброй собаки, делал злое лицо и орал на нее страшным голосом: «Мир!!! Дружба!!!» Сначала собака удивлялась, а потом стала злиться все больше и больше. Постепенно восстановились природные инстинкты, и теперь, когда Шустов появлялся на улице, собака с лаем бросалась на ограду еще до того, как услышит ненавистные «мир и дружба».

Кончилось все это печально для Шустова. Однажды, когда он шел, как обычно, на работу и мирно беседовал с приятелем, обсуждая какие-то свои разоруженческие дела, собака оказалась на улице. Она молча сидела и, видимо, давно поджидала обидчика. Увидев Шустова, она молча, без лая бросилась на него. Тому оставалось только отмахиваться портфелем и жалостно просить о помощи, пока не вступились хозяева и не спасли советского дипломата.

Примерно такой же эффект вызывала назойливая и агрессивная пропаганда всеобщего и полного разоружения. Молодые сотрудники советской делегации в Женеве только удивлялись — неужели наверху не видят, что наши призывы приводят к результатам совершенно противоположным. Советским предложениям не верят — они вызывают подозрительность в отношении истинных намерений советской политики. Но, чтобы подкрепить пропагандистские успехи Кремля, в Женеву приехала специальная ударная группа из Комитета зашиты мира. В ней были подобраны люди на все вкусы и взгляды: рабочие, крестьяне, поэты, артисты и даже священник. Возглавлял ее писатель Корнейчук.

Борцы за мир сначала выпили хорошенько, а потом устроили беседу по душам с той же советской делегацией — спрашивали, какие трудности она испытывает с продвижением программы всеобщего и полного разоружения. Сначала им пытались по-хорошему объяснить, что дело это пустое, поэтому на него никто не клюет. Но борцы за мир лезли на рожон и возмущались. Тогда один из сотрудников делегации, Володя Баскаков возьми и скажи им:

— Понимаете, для среднего западного человека наши призывы к борьбе за мир звучат порой так же абсурдно, как призывы трахаться во имя сохранения девственности.

Боже, что тут случилось. Борцы за мир, приехавшие из Москвы, были настолько возмущены, что не помогла даже новая бутылка коньяка. Утром они пожаловались Зорину на его сотрудников, да еще намекнули, что в его делегации слабо обстоит дело с политико-воспитательной работой. Дед, как между собой звали Зорина, обещал им наказать виновных, но наказывать, конечно, не стал, а только сказал:

— Ну что вы, чудаки-люди, разве не видите, с кем имеете дело.

На этом, к счастью, все и кончилось. Но — не с всеобщим и полным разоружением.

Сам Зорин слабо верил, что из советских предложений может выйти какой-либо толк. Да они и не были предназначены или разработаны для того, чтобы стать основой соглашения. В лучшем случае, отталкиваясь от них, можно было соорудить нечто вроде общих принципов. Этот путь Зорин осторожно предложил своим западным партнерам. Но отклика его предложение не встретило.

В Комитете началась дискуссия, и Запад опять стал выдвигать на первый план вопросы контроля. Слово за словом возникла полемика со взаимными выпадами и обвинениями. В общем, все шло по знакомому шаблону.

Тут, правда, произошел казус, который не часто случается на переговорах. Английский курьер по ошибке принес в советское посольство на рю де ля Пэ пакет с протоколом заседания группы натовских делегаций в Женеве. Дежурный комендант усомнился, нам ли этот пакет предназначен.

— Вам, вам, — заверил курьер. — Всем делегациям разносим.

Когда дипломаты вскрыли конверт, они не поверили глазам. Перед ними лежала стенограмма встречи руководителей пяти натовских делегаций в Женеве, в ходе которой они без стеснения шельмовали советские предложения как пустую пропаганду и договаривались о тактической линии, которую займут в ближайшие дни. В этой стенограмме не было ничего нового, кроме разве что грифа секретности и пикантных обстоятельств, благодаря которым этот документ оказался на Белой вилле. Поэтому сразу же возник соблазн передать его в печать и разоблачить коварство и двуличие Запада. Но у Зорина душа к этому не лежала, и он решил посоветоваться с Громыко. Из Женевы в Москву полетел специальный курьер со злосчастным протоколом. Громыко, переговорив с Хрущевым, собственной рукой, что делал весьма редко, написал Зорину телеграмму: «Документ не следует в Женеве оглашать в какой бы то ни было форме».

Это было 17 июня. На душе вроде бы отлегло. А через 10 дней Зорин получил указание, которого давно ожидал и боялся: «27 июня сделайте заявление, в котором укажите, что Советский Союз и соцстраны прерывают участие в работе Комитета десяти с тем, чтобы поставить на рассмотрение очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН вопрос о разоружении и о положении с выполнением резолюции ГА ООН от 20 декабря 1959 года».

Далее все произошло как в плохом водевиле. Председателем группы соцстран в Женеве был в тот месяц польский заместитель министра иностранных дел М. Нашковский. Зорин поручил Б. П. Красулину из «доблестной референтуры» немедленно связаться с Нашковским и пригласить того приехать в советское представительство. В те времена «друзья» не обсуждали указаний, полученных из Москвы, а быстро их исполняли.

На следующий день, как только открылось заседание, Нашковский, пользуясь правом председателя, сам предоставил себе слово. «США и другие западные державы, — заявил он, — используют Комитет десяти в качестве ширмы для прикрытия развязанной ими гонки вооружений и обмана народов. При таком положении участие соцстран в его работе лишь дезориентировало бы общественное мнение. Правительства соцстран прерывают свое участие в Комитете десяти, чтобы вынести вопрос о разоружении на Генеральную Ассамблею ООН».

Сначала западные представители просто не поверили своим ушам — ведь ничего экстраординарного в Женеве не произошло. Все шло как всегда. Но когда Нашковский сложил с себя полномочия председателя, а пять делегаций — СССР, Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии — дружно встали и направились к выходу, в зале началась кутерьма. Все повскакивали со своих мест. Французский представитель, убеленный сединами, Жюль Мок кричал в микрофон:

— Фашисты!!!

Кто-то принялся свистеть и улюлюкать. Но на делегации соцстран это не подействовало. Пять западных стран — США, Англия, Франция, Италия и Канада — решили продолжать работу без них. Они надеялись, что Советский Союз и его союзники все же вернутся за стол переговоров. На следующий день они собрались во Дворце наций, но никто больше не пришел. Тогда они осудили соцстраны и разошлись. Комитет десяти государств по разоружению, создания которого так упорно добивался Хрущев, приказал долго жить.

Журналисты долго еще гадали, что же произошло, почему русские так неожиданно покинули Женеву. Одни писали, что Хрущев столкнулся с внутренними трудностями и военные заставили его уйти с переговоров. Другие считали, что это жест в сторону Китая, своего рода попытка задобрить его. Но на самом деле это был лишь первый шаг продуманной и глубоко эшелонированной линии на конфронтацию с Западом.

Между тем как-то незаметно в эти летние месяцы 1960 года начал завязываться в тугой узел конфликт, породивший впоследствии кризис, который принес миру немало тревог. Речь идет о Карибском кризисе. Более нелепой ситуации с его возникновением трудно представить. Прежде всего потому, что ни Советский Союз, ни Соединенные Штаты, во всяком случае поначалу, не имели никаких особых планов в отношении Кубы. Все совершалось самотеком — по воле случая или, скорее, глупости.

Первого января 1959 года в Гаване был свергнут диктатор Батиста. Соединенные Штаты не обратили на это внимания. Диктаторов в Латинской Америке свергали тогда ежегодно чуть ли не по нескольку штук, и на их место приходили новые не менее жесткие и антидемократические режимы. Фидель Кастро со своими компаньерос казались из Вашингтона не лучше и не хуже других ловцов фортуны, выступающих с популистскими и националистическими лозунгами. Кроме того, сам Фидель происходил из семьи крупных латифундистов и социалистическими идеями вроде бы не баловался. Поэтому в Вашингтоне без особого интереса следили за тем, что происходит в Гаване, ожидая, что будет дальше.

А Москву Куба совсем не интересовала. Этот район лежал тогда вне сферы политических и идеологических интересов Советского Союза. Свержение американского ставленника Батисты — дело, конечно, хорошее. Поэтому в январе СССР признал правительство Кастро и установил с ним дипломатические отношения. Но и только. По традиционному московскому мышлению этот переворот означал лишь, что Батиста стал слишком одиозной фигурой для Вашингтона, и потому одну американскую марионетку сменили другой.

Это был обычный советский подход к политическим катаклизмам, происходящим в Латинской Америке в те далекие времена. Тем более что в своих заявлениях Кастро не выказывал тогда никаких симпатий Советскому Союзу. Правда, его брат Рауль Кастро считался коммунистом, но скрывал это почему-то от своего брата. А взгляды другого лидера кубинских повстанцев знаменитого Чегевары очень уж напоминали ненавистный троцкизм. Вот и решили два ведущих отдела ЦК — агитпроп и международный, что новые кубинские лидеры не наши люди и делать нам с ними нечего. Такая позиция была доложена Суслову, и он согласился. А Громыко не нужно было убеждать. Он руками и ногами отбивался оттого, чтобы влезать в Латинскую Америку.

Поведение кубинцев, казалось, подтверждало правоту этой линии. Всего три месяца прошло после победы кубинской революции, а Фидель Кастро был уже в Вашингтоне. И хотя президент от встречи с ним уклонился, его приняли вице-президент Никсон и государственный секретарь Гертер. Кастро заверил их, что с коммунистами у него нет ничего общего. А выступая в Обществе издателей американских газет, обещал свободу печати на острове. В сенатской же комиссии по иностранным делам обязался не экспроприировать американскую собственность.

Он явно не хотел ссориться с Америкой. Больше того — искал ее дружбы и поддержки. Докладывая Эйзенхауэру о своих впечатлениях от бесед с Кастро, Гертер сказал:

— Он очень похож на ребенка… Очень неопытен, озадачен и сбит с толку возникшими практическими трудностями.

В Москве расценили тогда, что Кастро поехал на поклон к дяде Сэму просить милостыни. И это было действительно так.

Если бы Эйзенхауэр поманил тогда Кастро хотя бы пальчиком, предложил ему пусть даже пустяковую экономическую помощь, Куба могла прочно войти в сферу американского влияния. Позднее Кеннеди скажет: «Я не знаю, почему мы не приняли Кастро в свои объятия, когда он был в нашей стране, умоляя о помощи. Вместо этого мы сделали из него врага и теперь недовольны тем, что русские дают ему деньги, делая для него то, что должны были сделать мы».

Но президент был занят тогда Европой. Латинская Америка его особо не тревожила, и Вашингтон с холодным любопытством взирал на то, как барахтаются в политических и экономических неурядицах новоявленные кубинские патриоты.

Положение Кубы, особенно экономическое, было очень тяжелым. И, наверное, американцы в конце концов протянули бы ей руку помощи. Такие проекты были. Но… чистая случайность все повернула в другую колею.

Зять Хрущева — Алексей Аджубей дружил с корреспондентом ТАСС в Аргентине Александром Алексеевым. Это была влиятельная фигура в КГБ — ветеран испанской войны, заведующий латиноамериканским отделом в Первом главном управлении (разведка) и ярый сторонник советского проникновения в Латинскую Америку. Он быстро сошелся с Фиделем Кастро, и они понравились друг другу. Прежде всего потому, что Алексеев совсем не походил на традиционного советского «советника по культуре», наглухо застегнутого на все пуговицы с обязательным галстуком, мрачно и уверенно изрекающего прописные истины. Как раз наоборот — он был раскован и остроумен, носил шорты и рубашку с короткими рукавами, принимал активное участие не только в острых политических дебатах кубинских лидеров, но и в их веселых застольях с вином и девушками, длившихся порою всю ночь.

В ноябре 1959 года Алексеев написал три ярких статьи об антиимпериалистической, антиамериканской борьбе кубинского народа во главе с мужественным и бородатым партизаном Фиделем Кастро. Под его руководством, писал он, кубинцы сделали выбор — «Родина или смерть!», который отражает их непреклонную волю отстоять свободу и обеспечить развитие Кубы по пути мира, демократии и социального прогресса.

Аджубей улучил момент и обратил внимание Никиты Сергеевича на эти пламенные статьи и сам вслух с выражением прочитал их ему. На Хрущева они произвели сильное впечатление. Несмотря на внешнюю суровость, Хрущев, как и многие властные натуры, был человеком сентиментальным. Он сразу вспомнил свою молодость, бои с белыми бандами, и героический облик кубинских повстанцев явно пришелся ему по душе.

А тут еще аналогичную информацию, но уже полученную по каналам вездесущего КГБ, положил ему на стол Шелепин. И не просто положил, а рассказал много интересных деталей о героической борьбе кубинского народа. Трудно сказать, договорились ли между собой Аджубей и Шелепин, но скорее всего так оно и было. В то время они еще играли в одной команде.

Хрущев все это намотал на ус, хотя каких-либо действий в поддержку Кастро пока не предпринял, он тогда еще делал ставку на разрядку и дружбу с Америкой. Но в феврале 1960 года послал Микояна на Кубу посмотреть и доложить, что происходит на этом таинственном острове.

Маленький, худенький Микоян с черными усиками а ля Чарли Чаплин был непотопляемой фигурой в советском руководстве, хотя в печати регулярно появлялись сообщения, что тучи над его головой сгущаются и он вот-вот падет. Но тучи рассеивались, и он продолжал ходить в близких друзьях и Сталина, и Хрущева.

Всю жизнь прожив в России, Микоян продолжал говорить с жутким армянским акцентом. Понять, что он хочет сказать, было порой просто невозможно. Особенно доставалось бедным переводчикам — не дай Бог переспросить: Микоян приходил в дикую ярость. Но с сильными мира сего он был по-восточному доброжелателен, произносил изящные тосты и рассказывал смешные истории. В общем, был душой компании.

С Фиделем Кастро он легко подружился, но оружия не предлагал. А вернувшись в Москву, дал кубинским революционерам весьма позитивную характеристику — они, конечно, еще не коммунисты, но стойкие борцы против империализма за национальную независимость Кубы.

И тут как нельзя вовремя — был уже март 1960 года — на гаванском рейде взорвалось французское грузовое судно «Кобур». По словам Алексеева, сомнений тут быть не могло — это ЦРУ подложило бомбу. После этого Кастро попросил оружие у Советского Союза. А затем — и топливо.

К лету 1960 года, как уже было показано, международная ситуация в корне изменилась. Хрущев метал громы и молнии, обвиняя Америку во всех смертных грехах. Поэтому на Кубу смотрели уже совсем другими глазами. Тем более что Кастро, проведя аграрную реформу, начал национализацию промышленности и банков, принадлежавших в основном американцам.

Правительство Эйзенхауэра решило поставить Кубу на колени старым и испытанным способом — экономической блокадой, — ограничив в первую очередь импорт кубинского сахара, который был тогда главным источником доходов Кубы. А Никита Сергеевич приказал заключить с Кубой экономическое соглашение. Он обещал поставлять ей до пяти миллионов тонн нефти и нефтепродуктов ежегодно и закупать у нее два-три миллиона тонн сахара.

В начале июля, будучи в Австрии, Никита Сергеевич экспромтом выдал такую речь в поддержку Кубы, что не только в Вашингтоне — в Москве схватились за голову. Заявив, что Советский Союз окажет народу Кубы поддержку в его справедливой борьбе, Хрущев обрушился на США. «Нс следует забывать, — выкрикнул он, — что теперь Соединенные Штаты не находятся на таком недосягаемом расстоянии от Советского Союза, как прежде. Образно говоря, в случае необходимости советские артиллеристы могут своим ракетным огнем поддержать кубинский народ, если агрессивные силы в Пентагоне осмелятся начать интервенцию против Кубы. И пусть в Пентагоне не забывают, что, как показали последние испытания, у нас имеются ракеты, способные попадать точно в заданный квадрат на расстоянии тринадцати тысяч километров. Это, если хотите, является предупреждением…»

А когда в середине июля в Москве появился брат Фиделя Рауль Кастро, который занимал должность министра революционных вооруженных сил республики, Хрущев принял его и публично заверил, что Советский Союз «использует все для того, чтобы поддержать Кубу, ее мужественный народ в борьбе за свободу и национальную независимость. Поработить кубинский народ никому не удастся».

Заявления Хрущева произвели в Америке эффект внезапно разорвавшейся бомбы. Они разозлили и встревожили американцев больше, чем все, что делал и заявлял Хрущев до того. Еще бы — ведь теперь речь шла о появлении просоветского режима в 90 милях от побережья США.

Кубинская проблема сразу же оказалась в центре предвыборных баталий. Кеннеди сориентировался быстрее и неожиданно нанес нокаутирующий удар Никсону, обвинив администрацию Эйзенхауэра в бездеятельности, когда коммунистическая угроза появляется в девяти минутах полетного времени современного военного самолета от Флориды. Под этим знаменем он развернул энергичную кампанию в поддержку кубинских эмигрантов, которые ведут борьбу против ненавистного режима Кастро.

Пиком этой пропагандистской кампании было его заявление в конце октября: «США должны укрепить демократические силы на Кубе, которые дают надежду на свержение Кастро». Говоря это, Кеннеди знал, что ЦРУ с ведома правительства уже готовило кубинских эмигрантов к выступлению против Кастро. Но ажиотаж предвыборной борьбы брал верх над реальными фактами, и он продолжал обвинять демократов в бездеятельности. А тем оставалось только скрипеть зубами и бранить его самыми непотребными словами. Ведь публично заявить о том, что правительство готовит вторжение на Кубу, они не могли.

А тут еще новая напасть, точно как в русской поговорке «пришла беда — отворяй ворота». 1 июля в 10 часов утра бомбардировщик-разведчик ВВС США РБ-47 поднялся в воздух с базы Бриззнортон в Англии. Он был начинен разведывательной аппаратурой и совершал обычный облет вдоль «железного занавеса». У побережья Норвегии самолет пересек арктический круг, повернул к Баренцеву морю и полетел вдоль Кольского полуострова на расстоянии примерно 50 миль от берега, то есть в международных водах.

Все шло нормально. Только однажды вдалеке у горизонта появился советский истребитель и исчез. Американские летчики не придали этому никакого значения. И напрасно. В Москву сразу же пошло сообщение, что неизвестный самолет типа РБ-47, видимо американский, со шпионскими целями летит в направлении Кольского полуострова и далее, восточнее мыса Северный Нос, к Архангельску. Доложили Хрущеву, и он вспылил:

— Что, опять свой нос суют в наши дела? Сбить его к чертовой матери!

В 5.58 вечера самолет достиг крайней отметки на юго-востоке, за которой он должен был повернуть к северу и возвращаться домой на базу в Англию. Командир корабля майор Пальм отдал команду, и штурман Маккоун переключил радары от Кольского побережья. И сразу же справа, как тень, появился советский истребитель. Пальм все же повернул самолет к северу, но советский МиГ продолжал висеть на хвосте и открыл огонь. Старший лейтенант Ольмстед ответил залпом из двух 22-миллиметровых пушек. Но поздно, оба мотора на левом крыле были повреждены, а само крыло на глазах стало разваливаться. Самолет завалился влево и потерял скорость, с треском лопнул фонарь. Тогда командир отдал приказ экипажу покинуть машину.

Ольмстед катапультировался, и его обожгло ледяной волной воздуха. Парашют раскрылся. Неподалеку от него опускался штурман Маккоун. Остальных не было видно.

Шесть часов Ольмстед и Маккоун плавали в ледяной воде на надувном плотике, пока их не подобрал проходивший мимо советский траулер. Тело майора Пальма было найдено и в цинковом гробу передано впоследствии американцам. Остальных трех членов экипажа так и не нашли.

Новость о гибели самолета Джон Эйзенхауэр принес родителям, когда те праздновали 44-ю годовщину своей супружеской жизни. Джону показалось, что из отца как будто выпустили воздух, он весь обмяк.

Что случилось с самолетом? Никто толком не мог объяснить. Получалось, что он просто исчез с экрана радара. Его могли сбить русские, но и не исключалась авария. Громоздкая и сложная аппаратура, которой были напичканы самолеты-разведчики, приводила порой к непредвиденным неполадкам и даже взрывам.

Неопределенность сохранялась несколько дней. И только 11 июля американскому поверенному в делах в Москве была вручена нота протеста, где прямо указывалось, что американский самолет-разведчик нарушил советское воздушное пространство и был сбит.

В тот же день взбешенный Эйзенхауэр сказал Гертеру, что больше не доверяет русским. Если США смогут доказать, что самолет сбит над международными водами, он разорвет отношения с Советским Союзом. Но ему тут же возразили: тогда придется публиковать данные станций слежения, а это скомпрометирует США и подтвердит, что они занимаются глобальным шпионажем. Со своей стороны Аллен Даллес предупредил, что, нападая на американские самолеты, русские пытаются запугать союзников США, чтобы они отказались от американских баз.

Не без горечи президент заметил, что самолеты США летают вдоль «железного занавеса» в международном воздушном пространстве практически каждый день. Если русские начнут сбивать их, ему придется ответить тем же. Это может вызвать новую мировую войну.

В Совете Безопасности ООН состоялась очередная советско-американская дуэль. Как и в случае с У-2, она была яростной и бессмысленной. Лодж утверждал, что полет РБ-47 совершался над международными водами, и радары в Англии все время держали самолет в поле своего видения. Почему же тогда, задал каверзный вопрос советский представитель Кузнецов, американские суда искали пилотов совсем в другом месте? Лодж не нашелся, что ответить. А к обвинениям в провокациях и шпионаже добавился теперь еще и РБ-47.

Правда, в октябре американцы начали играть на понижение конфликта и делать подходы к Хрущеву по поводу судьбы двух пленных летчиков. Ему доложили, что один из высокопоставленных республиканцев встретился с послом Меньшиковым и просил их освободить. «Мы, конечно, поняли, — вспоминал впоследствии Хрущев, — что Никсон хотел нажить на этом политический капитал в преддверии выборов». Поэтому он сказал своим коллегам:

— Мы никогда не сделаем Никсону такого подарка. Оба кандидата в тупике. Если мы окажем хоть малую поддержку Никсону, это будет интерпретироваться как выражение нашего желания видеть его в Белом доме. Давайте лучше подержим летчиков в тюрьме до исхода выборов.

Трудно сказать, почему в этой лавине, сметавшей все слабые ростки разрядки, уцелел женевский комитет по прекращению ядерных испытаний. 25 мая, сразу после провала парижского саммита, мудрый сэр Майкл Райт сказал Царапкину, что договориться теперь будет куда труднее. А 20 июня Соболев сообщил из Нью-Йорка, что советник американского представительства при ООН в Нью-Йорке П. Тэчер говорил, будто Уодсворд пишет в телеграммах из Женевы о стремлении Советского Союза заморозить теперь и переговоры по ядерным испытаниям до прихода новой администрации.

Это было не так. 9 июня на заседании Президиума состоялся обмен мнениями относительно судьбы переговоров в Женеве. И Хрущеву с Громыко удалось настоять тогда, чтобы они были продолжены.

— Этому огоньку нельзя дать погаснуть, — говорил Громыко после заседания своим разоруженцам. — Что бы ни случилось, переговоры надо сохранить — соглашение в Женеве почти готово.

Через неделю на заседании Президиума снова обсуждалось положение дел в Женеве. Делегации предложили руководствоваться директивами, которые были подготовлены для парижского саммита. Правда, без тех уступок, которые Хрущев мог бы при случае сделать на месте для достижения окончательного соглашения. Практически это означало, что делегация могла дать согласие только на три инспекции в год. Но и это уже был шаг вперед, особенно на фоне всеобщего обвала.

Поэтому, на удивление всему миру, заседания трех делегаций проходили, как обычно, в девятом зале Женевского Дворца наций. Началось даже совещание технических экспертов по усовершенствованию системы контроля за подземными ядерными взрывами ниже порога 4,75, на чем давно настаивали американцы. А в конце июня советник американской делегации Дэвид Марк подошел к одному из сотрудников советской делегации и предложил своего рода сделку:

— Если Советский Союз назовет конкретное число квоты инспекций, то США назовут свой срок моратория.

Царапкин немедленно сообщил об этом в Москву. Его телеграмма была разослана по «большой разметке», то есть всем членам Президиума.

И все же общая атмосфера нараставшей конфронтации не могла не сказаться на ходе переговоров — они явно теряли темп и целеустремленность. Даже самые стойкие приверженцы договоренности в обеих делегациях поняли: нужно обождать до лучших времен.