Уплывающий сад

Повышение Awans Пер. Д. Вирен

Отпуск Эрнста подходит к концу. Эмилия теперь каждый день печет сладкий пирог, посыпанный песочной крошкой, варит настоящий кофе, который они втроем, всей семьей, пьют по вечерам, вернувшись с поля. Как же пригодился отпуск во время жатвы! Работы полно, а Эрнст молод и силен, он ловко нанизывает снопы на вилы и легко, без всякого усилия нагружает телеги одну за другой. Старик Ганс едва успевает укладывать связанные колосья, суетится, обливаясь потом и тяжело дыша, кровь приливает к лицу от спешки и жары. Но он улыбается, гордый и счастливый: какого сына вырастили! Трудолюбивый, умелый, работа в руках спорится. А что за мускулы! Отличный парень, рослый, спортивный. Жира ни капли, одни мышцы, кожа гладкая, упругая. Шевелюра, еще два года назад рыжеватая (в Эмилию), теперь стала цвета спелой ржи. Неудивительно, что Анне-Мари, дочь Мюллеров с хутора, каждый вечер прогуливается около их дома. Два года назад Мюллер шкуру бы с нее спустил: где это видано, бегать за крестьянским сыном! Пяти гектаров Мюллеру маловато! Но теперь… Мундир делает свое дело, не говоря уже о медали на груди. А Ганс не имеет ничего против. Вот только бы закончилась война…

— Vater![52] Что с тобой? Слишком быстро?

— Все в порядке, Эрнст, в самый раз…

Снова легкое напряжение мышц, танцевальное движение мускулистых рук — и к ногам старика ложится еще один сноп сухой, хрустящей ржи.

А с дочкой Мюллеров он почти не встречался, ну, может, два-три раза.

Предпочитал проводить время с родителями в прибранной специально к его приезду гостиной, где в небольшой стеклянной витрине стоят сувениры из свадебного путешествия, красная хрустальная кружка и пепельница с надписью «О Heidelberg, du schöne Stadt»[53]. Сидел с ними, стариками, играл в шахматы, пел под гармонь глубоким, звучным голосом новые песни новой войны и так же, как тогда, в пятнадцать лет устроившись в кузницу подмастерьем, чистил матери ботинки. «Никто не умеет полировать обувь так, как Эрнст», — вздыхала Эмилия, когда сына не было. Она повторяла это каждый вечер, сидя на ступеньках перед грудой деревянных башмаков, которые нужно было очистить от грязи, смазать маслом и пастой. Она по привычке твердила так изо дня в день, на протяжении двух лет, пока Эрнст сражался на Востоке, в дикой и далекой стране под названием Польша. Еще два дня, и Ганс снова услышит: «Никто так, как Эрнст…» За последний месяц он успел отвыкнуть от этих слов.

Эрнст чистил обувь, относил молоко на молочную ферму, убирал конюшню, запрягал коней и, гладя Эмилию по рыжим волосам, говорил: «Meine kleine, liebe Mutter… Моя маленькая, любимая матушка», — а она смеялась, такая же гордая и счастливая, как сейчас Ганс, любующийся стройной фигурой сына, который подает ему снопы.

— Всё. Телега полна.

Теперь можно спокойно улечься на пузатых снопах, а Эрнст поведет коров, которые, переваливаясь с боку на бок, как женщины на сносях, шаг за шагом спустятся в долину, в деревню.

Gott im Himmel![54] Жизнь прекрасна… Куда ни посмотришь, холмы, леса, плодородная земля, изобилие фруктовых деревьев…

— In der Heimat, in der Heimat[55], — напевает Эрнст, хороший сын, бравый солдат, унтерштурмбанфюрер СС.

После ужина Эмилия убирает со стола, моет посуду, а отец с сыном сидят за стаканом молодого сидра. Кухню наполняет аромат пирога, испеченного в дорогу. Через приоткрытую дверь в комнату виден лежащий на кровати мундир, свежевыглаженный, как новенький.

Эмилия закрывает за собой дверь. Пусть в этот последний вечер поговорят наедине.

— Значит, завтра едешь… — вздыхает старик и разливает по стаканам терпкое зеленое вино.

— Да, отец. Мой поезд уходит в семь вечера.

— Быстро время пролетело…

— Что поделаешь… Хватит лентяйничать. Скажу честно: мне с вами хорошо, я вас очень люблю, но рад возвращению на службу.

— Ты молодчина, сынок, мы гордимся тобой. Благодаря тебе старость меня не беспокоит. Хочется только, чтобы война закончилась и ты снова был дома…

— Фюрер обещает, что она скоро завершится. Победа близка.

Старик задумчиво кивает:

— Боюсь, еще не одну медаль повесят тебе на грудь, прежде чем эта война кончится…

— Боишься? Ты должен радоваться, отец…

— Ну да. Я радуюсь и боюсь. Затянулась вся эта история, вот в мои времена… Послушай, Эрнст, — вдруг произносит отец, — ты не слишком много рассказывал нам о том, что делал эти два года. Знаю, ты не любишь говорить о себе, не любишь хвалиться, но отец все же хочет послушать… Твоя последняя награда и повышение стали для нас большой радостью. Сам партийный секретарь деревни приходил поздравить нас. Мать испекла пончики…

— Отец, есть вещи, о которых говорить не положено, — отвечает юноша.

— Даже отцу?

— Ни отцу, ни матери…

— Я сам когда-то был солдатом, Эрнст, и знаю, что такое война. Мне можешь смело рассказывать, я не обману твоего доверия.

Эрнст подносит стакан к глазам, внимательно разглядывает зеленое вино, щурит короткие, но густые рыжие ресницы. Наконец, начинает тихо смеяться.

— Награду и повышение я получил благодаря трусости Вальтера Пфанне. Это мой сослуживец. Знатный прохвост, к тому же трусливый и нервный. Поражаюсь, что его приняли в СС — наверняка по протекции какой-нибудь шишки…

В этих словах сквозит едва ощутимая гордость. Ведь ему, Эрнсту, не понадобилась никакая протекция. Рост метр восемьдесят, нордическая внешность, безукоризненная выправка…

— Я слушаю, мой мальчик…

— Хорошо, отец, я расскажу.

Он выпрямился на стуле, закурил сигарету. Старик краем глаза заметил остановившуюся у их дома Анне-Мари в новом платье.

— А она ничего, — подмигнул он сыну.

— Та тоже была ничего…

— Какая та? — спросил Ганс, хотя ему не терпелось услышать рассказ сына и не хотелось никаких отступлений.

— Да одна такая… Просто если быть точным, я обязан повышением не только Вальтеру. Ей тоже.

«Эрнст дома?» — послышался голос Анне-Мари, а затем ответ Эмилии: «Да, но он занят. Приходи через час».

«Резвая какая, — подумал старик. — Ну-ну… Хорошо, что ей так не терпится. Трактир Мюллера стоит неплохих денег!»

Он посмотрел на сына выжидающе.

— История короткая, Vater. Мы проводили зачистку на территориях Distrikt Galizien[56]. Вывезли евреев из одного городка в поле и там… Понимаешь? — Он щелкнул пальцами, как жонглер в кульминационный момент фокуса. Отец вздрогнул, но сын этого не заметил.

— Время было позднее, мы торопились, чтобы закончить до наступления темноты…

Он остановился, сделал глоток вина, расстегнул ворот рубашки.

— Стреляли по очереди: сначала Георг, потом Готфрид, потом я, а последним Вальтер. Я уже направлялся к машине, когда внезапно услышал голос штурмбанфюрера, закричавшего: «Los!» Я обернулся. Посреди поля осталась стоять одна-единственная молодая девушка. Шестнадцати, может, семнадцати лет. Голая, она прикрывалась руками. «Ich kann nicht. Я не могу, — сказал Вальтер и повторил: — не могу…» — «Lo-o-os!» — приказ прозвучал во второй раз. Вальтер стоял неподвижно, опустив руки, весь бледный… «Вальтер Пфанне, — заорал штурмбанфюрер Еске, — это приказ!» Но тот в третий раз проговорил: «Не могу…»

«Трус», — не выдержал Еске. Тогда я подошел ближе, снял винтовку с предохранителя, прицелился и выстрелил. Это мелкое с виду — подчеркиваю, с виду — происшествие стало причиной моего повышения.

Эрнст залпом выпил вино и с грохотом поставил стакан на стол. На его щеках двумя красными пятнами проступил румянец. Старик сидел неподвижно, с открытым ртом, будто во сне. Вдруг он очнулся и громко закричал:

— Эмилия! Скорее! Эмилия!

Та прибежала в комнату, перепуганная.

— Боже, что случилось, Ганс? Что такое, Эрнст?

Она не поняла взгляда, который сын бросил на отца.

— Ничего не случилось, Эмилия, — спустя мгновение произнес старик. — Ничего… — Но она почувствовала, что это неправда.