Уплывающий сад

Веселая Зося Wesoła Zosia Пер. С. Равва

Она говорит, что все уже хорошо, потому что прошла те-ра-пию, и врач, очень хороший, ей помог. Она веселая, живет в веселой комнате, сама там все устроила, сама сшила занавески из муслина, сама вышила скатерть, сама, сама, сама, а кто ж еще?

— Я одна-одинешенька.

Некоторые слова она произносит отчетливо, отделяя слоги паузами, может, чтобы подчеркнуть их значение, а может, это осталось у нее с тех давних пор. Она много лет провела в детском доме, а теперь у нее свое жилье, и работает она на фабрике одежды. Любит шить. «Когда шьешь, не надо говорить», — смеется она. Нет, ей не трудно говорить, нет. Те-ра-пия очень ей помогла, но — задумывается — она не слишком склонна болтать. Привыкла молчать, так эта привычка у нее и осталась.

Смотрит внимательно, хорошо ли я ее понимаю.

— Привычка — вторая натура, — объясняет она.

У нее гладкое лицо ребенка, хрупкая фигурка.

— Когда меня нашли, я была как обезьянка. О-безь-ян-ка. То ли человек, то ли зверек. У меня были такие длинные худые руки, волосы до пояса и тело, покрытое струпьями. А говорила я… вот так… — Она смеется и делает какие-то жесты руками. — Меня спрашивали: кто ты? А я… вот так, — пожимает плечами, разводит руками. — Как тебя зовут? А я… вот так. Сидела во дворе на корточках, вокруг люди, дети на меня пальцем показывают: обезьянка. А старшие опять: немая, немая жидовка. Вы понимаете?

Она подливает мне чай, придвигает поближе печенье, которое сама испекла.

Она любит готовить, любит печь.

— На фабрике меня называют Веселая Зося.

Почему? Ну, она веселая и любит посмеяться, просто так, без причины. У нее все вызывает веселье — такие вот последствия всего этого. Есть женщины, у которых после пережитого печальное настроение. А у нее нет. Это даже странно. Нежелание говорить и желание смеяться. Она слышала, как доктор сказал, что это про-яв-ле-ния.

Она поглаживает скатерть, которую сама вышила цветными нитками, и на просьбу рассказать подробнее о своих переживаниях смущенно усмехается.

— О чем тут говорить? Я пробыла в том овине две зимы. Значит, — она считает, — я пришла туда осенью, потом была первая зима, потом весна, лето, вторая осень, вторая зима и еще кусочек второй весны.

Два месяца она сидела напрасно, не знала, что война кончилась. И если бы крестьяне не решили разобрать заброшенный бесхозный овин на краю леса, кто знает, как долго она бы еще там сидела. Подумав, она говорит:

— Наверное, недолго, доктор сказал, что умерла бы.

Никто никогда не заходил в этот овин, раз или два забегали дети, но под крышу, где она лежала, не забирались. Она лежала возле балки, подпиравшей потолок, а по ночам сползала по столбу вниз за корешками. Еще воровала свеклу и картофель. Она помнит тот счастливый день, когда нашла жестяную банку.

— Знаете, что я сделала из этой банки? — И аж заливается смехом. — Сделала из нее ночной горшочек. Прикрывала его камнем.

А другая банка, которую она нашла, была для воды.

— Когда у меня была вода, пучок корешков, несколько картофелин, я была спокойна. Лежала себе тихонечко, иногда отщипывала кусочек корешка, иногда кусочек картошки… воду пила.

Но за все это время не сказала ни слова.

— Что еще добавить? — задумывается она, ищет в памяти. — Сама не знаю…

Наконец:

— Лучше всего я помню это молчание. Но о молчании нельзя рассказать словами. Молчание — противоположность голосу, а слова — это голос, — объясняет она.

Тогда я задаю вопросы.

Она не знает, где родилась, не знает, кем были ее родители. Все забыла. Не помнит и как оказалась в лесу, но помнит, что ходила по лесу очень долго, прежде чем спряталась в старом овине.

Неожиданно оживляется:

— После войны меня возили по окрестным деревням, где когда-то жили евреи. И даже привезли в местечко. Меня показывали, как в цирке. Чья она — спрашивали. В деревнях евреев не было, в местечке осталось четверо. Они меня не знали. И ничего уже нельзя было сделать. Так вышло.

— Имя я сама себе выбрала. Зофья. Красиво, правда? Мне понравилось.

Я больше не спрашиваю, но Зофья задумывается о чем-то, и впервые на ее лице появляется выражение сосредоточенности. Сейчас она и правда напоминает беспомощную обезьянку.

Говорит:

— Сколько же другие пережили… А меня никто не бил, не мучил… Немца я в глаза не видела… Но выходит так, будто меня убили. Потому что я не та. Имя, фамилия, день рождения — не мои. Доктор говорит: шок. Не знаю, что было прежде и какая я была. И получается, что меня как бы нет.

Мелкие капельки выступили у нее на лбу. Она стирает их тыльной стороной ладони, и этим движением словно стирает терзающие ее мысли и уже опять улыбается:

— Вы видели когда-нибудь человека, которого война убила, а он живет?