Уплывающий сад

Десятый мужчина Dziesiąty mężczyzna Пер. Е. Барзова и Г. Мурадян

Первым вернулся столяр Хаим. Пришел под вечер со стороны реки и леса, неведомо от кого и откуда. Те, что видели, как он шел вдоль берега, сперва его не узнали. Да и поди узнай, прежде-то был рослый, плечистый, а теперь съежился весь, усох, одет в лохмотья, а главное — безликий. У столяра Хаима не было лица: сплошной буйный лес растительности, кучерявая черная чаща. И как только угадали, что это он. Смотрели сверху, с речного обрыва, как он тяжело шагал и как, дойдя до первых домов подола, остановился и запел. Подумали было, что он сошел с ума, и только потом кто-то более сведущий догадался, что это не песня, а еврейская молитва, причитание на одной ноте, доносившееся прежде вечерами по пятницам из синагоги, построенной сто лет назад, а нынче сожженной немцами. Синагога стояла на Подоле, Подол и раньше, и при немцах был целиком еврейским, а каким будет теперь, когда евреев не стало, никто не знал. Столяр Хаим был первым, кто вернулся.

Над местечком еще висели черные дымы пожарищ, в воздухе стоял запах гари, над сожженной немцами рыночной площадью клубилась серая дымка.

К вечеру, когда весть разошлась по городу, у Хаимова дома собралось множество людей. Одни пришли поздороваться, другие поглазеть, третьи — удостовериться, что кто-то и впрямь уцелел.

Столяр сидел на крыльце, двери дома заколочены. Ни на вопросы, ни на приветствия не отвечал. Говорили потом, что на лице у него белели сквозь заросли незрячие, как у слепца, глаза. Он сидел и, не видя никого, смотрел в пустоту. Какая-то женщина поставила перед ним миску картошки, а утром забрала ее, нетронутую.

Четыре дня спустя вернулся следующий. Арендатор близлежащего фольварка, выживший в лесу с помощью своего эконома. Эконом привез его на телеге, средь бела дня. Старик полулежал, опираясь на вязанки соломы. В отличие от столяра лицо у него было белое, как облатка, и все сочли, что для человека, прожившего столько времени на свежем воздухе, это довольно странно.

Сходя с телеги, арендатор пошатнулся и рухнул как подкошенный, что приписали не только слабости, но и волнению. И впрямь можно было подумать, будто он целует порог своего дома, благодаря Бога за спасение. Эконом помог старику подняться и, подставив плечо, провел его в сени.

Потом целую неделю никто не возвращался. Городок напряженно ждал, люди строили домыслы и вели подсчеты.

Чад пожаров сдался под натиском ветра, дни сделались ясными и прозрачными, весна расцветала стремительно, как и положено первой свободной весне. На деревьях набухли почки. Прилетели аисты.

Через десять дней пришли трое: купец-мануфактурщик и два торговца зерном.

Появление купца внесло в домыслы и подсчеты некий сумбур, поскольку было известно, что его увезли туда, откуда не возвращаются. Выглядел он так же, как и до войны, разве что слегка поправился. На вопросы терпеливо, с улыбкой отвечал, что выпрыгнул из эшелона в Белжец и скрывался в деревне. У кого и в какой деревне скрывался, говорить не желал. На лице у него была такая же улыбка, как и до войны, когда он стоял за прилавком, продавая ситец и бязь. Эта улыбка, не сходившая с его лица, всех удивляла: ведь никто из родных купца не выжил.

Торговцы зерном трое суток спали как убитые. Они лежали на полу у приоткрытой двери, словно сон свалил их сразу, едва переступили порог. Лица казались опухшими, а высокие болотные сапоги покрывал толстый слой засохшей грязи. Соседи слышали, как ночью они кричали во сне.

Торговцы еще спали, когда вернулась первая женщина, которую не узнал никто. И лишь когда она, подбежав к дому учителя, зашлась в рыданиях, поняли, что это его жена. Поняли, но не узнали, настолько она хорошо укрылась под личиной нищенки. Побиралась у костелов и церквей, бродила по ярмаркам и гадала по руке. Это были ее убежища. Из-под цветастого платка выглядывало изнуренное лицо крестьянки.

— Это вы? — с изумлением спросили ее.

— Это я, — ответила она грубоватым, низким голосом. Только голос у нее остался прежним.

Итак, их было шестеро. Бежали дни, сады покрывались зеленью. «Осторожничают, — говорили люди, — ждут, пока отодвинется линия фронта». Линия фронта уже давно стояла на месте, и затишье предвещало наступление.

Но даже когда началось наступление и фронт одним махом перенесся далеко на запад, вернулось лишь несколько человек.

Подвода привезла врача, который девять месяцев пролежал в яме, выкопанной под хлевом пациентки-крестьянки, и пока не мог ходить. Из убежища в лесу вернулись бухгалтер с сыном и парикмахер с женой. Парикмахер, некогда обладатель буйных рыжих волос, был теперь лыс как колено.

Каждый день, под вечер, купец-мануфактурщик выходил из дому и шел к железнодорожной станции. «Сегодня жена возвращается», — объяснял он любопытным. Поезда еще не ходили.

Арендатор фольварка, человек набожный, все чаще стоял у окна. Высматривал десятого мужчину, чтобы поскорее прочесть на руинах синагоги поминальную молитву[120].

Дни шли за днями, ясные и благоуханные. Начали ходить поезда.

Люди в городке перестали строить домыслы и делать подсчеты. Бледное, как облатка, лицо арендатора все реже маячило в окне.

И только купец-мануфактурщик не оставлял прогулок на железнодорожную станцию. Стоял там терпеливо, с улыбкой на лице. На него больше никто не обращал внимания.