Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Глава 28. Вор кричи: держите вора!

Наше знакомство началось с конфликта. Вернувшись из командировки в Тамбовскую область, переполненный впечатлениями, возбужденный открывшейся мне картиной преступной круговой поруки не только в партийной верхушке, но и в тех сферах, которые, казалось бы, призваны стоять на страже закона, я с непривычной для меня быстротой написал судебный очерк, и его тут же заслали в набор. Сюжет не был «из ряда вон» — напротив, он был довольно обычным, но это-то и придавало будущей публикации особую остроту.

Вдова задавленного на проселочной дороге молодого рабочего убедила меня как минимум в том, что следствие прекращено слишком поспешно и не без умысла: версия о преднамеренном убийстве из низменных побуждений и для сокрытия преступлений, разоблаченных убитым, — требовала проверки. Но версию эту просто не взяли в расчет. Рядовое дорожное происшествие, несчастный случай — к такому выводу равнодушно пришел следователь, а прокурор подмахнул свою подпись: «Согласен». Получалось, что потерпевший сам попал под колеса, неумело спрыгнув с грузовика на полном ходу.

Сюжет, еще раз скажу, не особенно хлесткий, но одна деталь отличала его от других, печально похожих. Те, кто, возможно, был причастен к убийству, состояли в обслуге районных начальников; тот, кто, возможно, был ими убит, обличал тех же самых начальников в махинациях и обмане, «мешал работать» и «качал права». К тому же имел для этого еще и личные основания: начальник райотдела милиции, множеством нитей — служебных и родственных — связанный с теми, кого погибший запальчиво разоблачал, домогался внимания его жены и пообещал ничего не забыть, когда та его резко отвергла. Еще школьницей она слыла «сельской царевной», а теперь, когда я ее увидел — вдову, мать двоих детей, — поражала знойной, кружащей голову красотой.

Этот запутанный узел побуждал, казалось бы, следствие к повышенной щепетильности. Но не побудил… Вот об этом был очерк — его публикация готовилась через неделю. И вдруг — звонок: просьба зайти к заместителю прокурора республики.

Имя Виктора Васильевича Найденова ничего мне не говорило: на этом посту он работал только несколько месяцев. В небольшом кабинете, никак не вязавшемся с внушительной должностью его обладателя, меня встретил молодой красавец с рано начавшей седеть шевелюрой и чуть хитроватой, но от этого не менее симпатичной улыбкой. Рукопожатие было крепким, небольшой вступительный монолог — вполне ободряющим. Мягко стелет, подумалось мне, а спать будет жестко…

Я ошибся: он и не собирался мягко стелить.

— Вы решили писать про… — мой собеседник имел абсолютно точную информацию. Я не знал тогда, что он сам из Тамбова. — Делать это я вам не советую.

Даже в ту пору — шел январь семьдесят четвертого — столь откровенный, без малейшего камуфляжа нажим на прессу был не в чести. Существовал и иные, хорошо отработанные, потайные способы «закрыть семафор»: автор зачастую понятия не имел, кто, как и почему вмешивался в судьбу его сочинения. И вдруг — такой разговор. Без утайки, без лукавства — начистоту.

— Вероятно, один из моих героев вам особенно близок, — догадался я, отвечая прямотой на его прямоту. — Кто, если не секрет?

— Прокурор области Адушкин. — Все та же улыбка на лице, смотрите плаза, ничуть не смущаясь. — Есть еще вопросы?

Со Степаном Петровичем Адушкиным мы провели полдня в бестолковой, ничего не давшей беседе. От существа дела он уклонялся. Предпочитал глубокомысленно молчать, когда я, раскрывая журналистские карты, излагал свою версию. Тяжело вздохнул в ответ на мою реплику: «Да вы же сами знаете, что я прав!» Не отверг, не возмутился, а только вздохнул… И сразу же повернул разговор в другое русло, ничуть не менее мне интересное: он собирал, как выяснилось, редчайшие документы и фотоснимки к биографии Анатолия Федоровича Кони, которые каким-то образом оказались на Тамбовщине через вторые и третьи руки. Показал мне два больших альбома, пачку писем, вложенных в плотный конверт… Я с понятным каждому интересом разглядывал его раритеты, но стоило заикнуться о деле, которое меня к нему привело, Адушкин сразу же доставал из шкафа еще одну пачку пожелтевших, бечевкой связанных писем или с дотошной подробностью начинал объяснять, кто изображен на выцветших фотографиях.

— Вопросов к вам у меня нет, — сказал я Найденову. — Мне все понято.

— Да ничего вам не понятно, — засмеялся он. — И вопросов у вас сколько угодно. На один могу ответить сразу: почему я так открыто беру его под защиту? Потому что он один из немногих, кто имеет мужество бороться с коррупцией, не взирая на лица. Можете представить, как он досадил местному руководству. С ним давно готовы расправиться, да все повода не было. Теперь — появится. Хотите вы или нет, спасибо вам скажут только мерзавцы. Вот и подумайте: кто выиграет от вашего очерка?

Я подумал: выиграет правда. На беде, так нередко бывает, греют руки бесчестные люди — значит ли это, что о ней лучше молчать?

— Доверьтесь моему опыту. И моей информации. — Сарказм исчез, и тон уже не казался мне командирским. — В деле, которое вас тревожит, исправить что-то уже невозможно. Время упущено, улики все уничтожены, новое следствие не даст ничего. Как юрист вы знаете это не хуже, чем я… Поймите меня правильно… Нам есть кого гнать с прокурорской работы. Неужели начнем не с худших, а с лучших?

В этих доводах было что-то серьезное, но стать участником сговора, какие бы цели он ни преследовал, мне никак не хотелось.

— Благодарю за доверие, — сказал я, прощаясь, — но обещать ничего не могу. Каждый на своем месте исполняет свой долг.

Он возразил:

— У нас общий долг. Только мы исполняем его разными средствами.

На том и расстались. От беседы остался горький осадок. Было в ней слишком много тумана. Недосказанность при видимой прямоте. Человек был явно незаурядный — с такими прокурорами мне встречаться еще не приходилось. Но отказаться от выступления, справедливость которого очевидна?! Для чего? Почему?

О нашей беседе я рассказал Сырокомскому. Очерк ему очень понравился, к тому же он вел номер, а каждому редактору номера непременно хочется иметь какой-нибудь «гвоздь». Но слова Найденова, пусть и в моем пересказе, его чем-то задели.

— Может, он прав? — вслух размышлял Виталий. — Найденов, по-моему, не похож на зажимщика критики. Мне самому жалко снимать материал, но в такой ситуации лучше прислушаться. Пострадай немного, не настаивай на публикации. Напишешь другой, еще острее. Зато… — Он подыскивал более гибкое выражение. — Редакции не помешает заиметь там своего человека.

Своим — то есть ручным — Найденов не стал. И стать им не мог: не тот человек! А очерк погиб…

Я позвонил Найденову, понуро обрадовал: публикации не будет.

— Спасибо, — без эмоций отреагировал он. — Заезжайте.

— Что вы все бьете по мелюзге? — иронически прищурившись, спросил, когда я заехал. — Частный случай, нетипичная история… Просто смешно.

Не рассказывать же ему про наши маленькие хитрости, про то, как воспринимает читатель наши «нетипичные истории». Он прочел мои мысли.

— Пройденный этап, заезженная пластинка, пора ее менять, пока не надоело. Имею сюжет, который вам по плечу. Только для вас! Хотите? — Я понял: он пытается прикрыть шуткой что-то очень важное для себя. — Коррупция в огромных масштабах. Замешаны члены ЦК. Хотите?

Это было так неожиданно, так необычно, что я растерялся. Надо было сразу сказать: да, конечно, — взять материал, а уж потом разбираться. А я — простить себе не могу! — сказал другое:

— Я должен сначала посоветоваться с главным редактором.

— Ну, советуйтесь, — насмешливо протянул он. — Валяйте…

Я посоветовался.

— Вы что, спятили вместе с вашим Найденовым? — обрезал меня Чаковский.

— Редакция решила пока воздержаться, — перевел я по телефону ответ Чаковского на более кабинетный язык.

— С чем вас и поздравляю, — подытожил Найденов. — Струсили… Впрочем, другого я и не ожидал.

Теперь, с роковым опозданием и рвя последние волосы на своей голове, я мучительно пытаюсь вспомнить сюжет, предложенный мне Найденовым. Помню: география — Чечено-Ингушская автономная республика (уже одно это ретроспективно придает сюжету особую остроту). Место происшествия — сеть республиканских хлебозаводов. Гигантские хищения — на муке, масле, еще каких-то продуктах. Деньги делились с местным партаппаратом, министрами и прочими «руководящими». Часть денег уходила в Москву. И, наконец, самое ошеломительное, что тогда звучало скорее загадочно и экзотично, чем зловеще: кто-то из причастных к хищениям на часть уворованных денег закупал (у кого — не известно) оружие и прятал его в тайниках. Вот, пожалуй, все, что я помню об этом.

Две важнейших летали оправдывают эти отрывочные воспоминания. Первая: уже тогда (шел семьдесят пятый год) раздались пробные, пристрелочные выстрелы по мафии — Найденов как раз и начал эту «стрельбу» и, естественно, искал для себя опору в прессе. Вторая: начавшие складываться по территориально-этническим признакам мафиозные кланы преследовали не только прямую и видимую цель — обогащение, но еще и далеко идущие политические цели.

Во главе Чечено-Ингушского обкома партии незадолго до этого встал Александр Власов — впоследствии кандидат в члены политбюро, председатель Совета министров РСФСР, близкий сотрудник Горбачева и соперник Ельцина на пост председателя Верховного Совета России, ныне сошедший с политической сцены, давно и прочно забытый. С кем был тогда Власов — с Найденовым или против? Зачем Найденову так остро нужна была публикация: чтобы преодолеть сопротивление Власова или, напротив, чтобы вдохнуть в него больше мужества и больше сил для совместной борьбы?

Увы, этого я уже не узнаю.

Потом мы встречались с Найденовым еще несколько раз, всегда по конкретному поводу. Этим поводом была редакционная почта. Огромный поток человеческих исповедей рос день ото дня. Крик о помощи тысяч людей. Тех, кто не мог принять несправедливый приговор. И тех, кого ущемляло его отсутствие: жертвы хотели знать, кто и почему так усердно укрывает преступников. Вельможных и «рядовых».

Истории, впечатлявшие особенно сильно, я извлекал из потока — они-то и приводили меня в найденовский кабинет. После этих бесед многим возвращались свобода и доброе имя. Случалось — даже и жизнь.

Один сюжет помню особенно четко. В моей памяти он остался как «ростовское дело». По обвинению в зверском убийстве на почве пьяной ссоры был приговорен к смертной казни фельдшер районной больницы. Труп нашли в лесном шалаше никак не раньше, чем через месяц, а то и больше, после убийства. По каким-то случайным уликам и оперативным (то есть агентурным) наводкам арестовали сначала одного «убийцу», потом другого, потом пришлось выпустить их обоих, потом третьего арестовали и осудили, но Верховный суд республики признал приговор неосновательным и дело производством прекратил (случай редчайший!). И вот дошла очередь до четвертого кандидата в убийцы — обвинительный приговор по его делу Верхсуд оставил без изменений, хотя он был ничуть не менее хлипким, чем тот, что был отменен.

Ко мне приехала целая делегация — четыре донских ходока. Перебивая друг друга, докладывали «историю». Клялись, что Федя (фамилию забыл, а имя помню) ни в чем не виноват. Что местной милиции и прокурорам просто надо «закрыть дело», которое над ними висит уже не один год. И вот — нашли самого безответного… Под конец, заранее, видимо, сговорившись, «синхронно» извлекли из карманов свои партбилеты и положили на мой стол: «Пусть нас исключают, если он виноват!». В то время это был сильный и рискованный ход. Очень уж их задело, что жизнью одного хорошего человека хотят откупиться от разноса за плохую работу.

Странно: ничего не проверив, я отправился к Найденову. Еще того хлеще: вопреки обычаю, просил не о проверке — убеждал, что осужден невиновный.

— Почему вы так категоричны? — спросил Найденов, но в голосе его я не почувствовал удивления. — У вас есть основания?

— Есть интуиция, — честно признался я. — И ничего больше.

До сих пор не могу понять, как это я рискнул такое произнести? Ведь сам же множество раз высмеивал в печати пресловутую интуицию, которая слишком часто заменяет собой информацию, то есть доводы. Иначе сказать — доказательства. Тем более поразил Найденов.

— Мне моя интуиция тоже подсказывает, что тут что-то не так. Истребуем дело. И, возможно, внесем протест. — Помолчал и добавил — А про нашу с вами интуицию лучше никому не говорите. Отнимут дипломы юриста. И будут правы.

Протест был принесен. И президиумом Верховного суда удовлетворен. Федю освободили. Об этом я узнал от Найденова. Ни ростовские ходоки, ни сам Федя не написали мне и двух строк: теперь уже я был им не нужен. Нет, я не обиделся и не удивился, но Найденову при случае рассказал.

— А вы чего ждали? — насмешливо спросил он. — Благодарностей и подарков? Это не наш удел.

Не всегда мои визиты к нему завершались желанным итогом. Тоска во взоре сопровождала порою твердое «нет». Или: «Увы, ничем помочь не моту». Я читал в его глазах больше, чем говорили слова.

— Понимаю, — неизменно говорил я, прощаясь после очередного «увы».

— Спасибо, — неизменно благодарил он, крепко сжимая мою руку.

Я действительно хорошо понимал моего собеседника, но вряд ли тогда одобрял. Даже самые разумные и очевидные доводы он порою не брал в расчет. Ежу было ясно: принимая решение, он был скован правилами аппаратной игры и общими установками сверху. Не следуя им, он просто не мог бы остаться на этом посту. А тем паче подняться выше. Но уважительность, с которой Найденов выслушивал доводы собеседника, его неизменное желание помочь, если было возможно, радость, когда это ему удавалось, резко отличали общение с ним от общения с иными его коллегами.

Отличали — от их настороженности, холодной официальности, непроницаемых взглядов. От нескрываемого сопротивления, от позиции, если и не высказанной прямо, формулировочно, то достаточно отчетливо проявлявшейся в тоне и манере держаться. «Не мешайте работать» — примерно так звучала она, эта позиция. Звучала даже в молчании. «Не лезьте не в свое дело»… А Найденов считал, что у нас у всех одно общее дело. Это не было пустой декларацией: несколько сюжетов для острокритических очерков подсказаны им. Очерков, где объектом бескомпромиссной и малоприятной критики не могла не стать прокуратура. Его же ведомство. И значит — пусть не прямо, а косвенно, — он сам.

Он был в меру доступен, разные ходатаи — честные и не очень— роем вились вокруг него. Одних от других он отличал безошибочно. Как-то сказал мне про одного известного актера, пришедшего — от моего почему-то имени — замолвить словечко за крупномасштабного, притом несомненного вора:

— Передайте своему приятелю, что, играя в кино прохиндеев, не обязательно самому быть в жизни таким же.

Косвенно упрек был адресован и мне, но я не стал заверять Найденова, что актер ввел его в заблуждение и что назвать его моим приятелем можно лишь с очень большой натяжкой. Он это понял сам.

— Играть не умеет. Уже через минуту я догадался, что он фальшивит. Что ни слово, то ложь, а войти в роль, чтобы поверили, — кишка тонка. Тоже мне — народный артист…

Очень скоро Найденов покинул свой пост и занял больший: одним скачком — через несколько служебных ступенек! Стал заместителем генерального прокурора СССР. Под его началом оказалось следствие в любой точке страны. Начал круто. Сразу, без проволочек. Не с плотвички он начал — с акул. Объектом его внимания стала «всесоюзная здравница» — город Сочи. Место расположения многочисленных правительственных дач, райский уголок, облюбованный еще Сталиным. Отсюда, в октябре 1964 года, увезли на историческое, поистине судьбоносное заседание ЦК уже фактически свергнутого заговорщиками Никиту Хрущева. Эти же дачи стали любимой летней резиденцией новых властителей — членов «ленинского политбюро».

Вслед за самыми высшими сюда потянулось начальство и более низкого ранга. А потом — и еще пониже. Тоже очень высокое, но пониже. А за ними те, кто еще пониже. При царе эти места считались гиблыми, туда ссылали опальных, теперь они стал и престижными дня тех, кто себя причислял к элите. Полчища карьеристов и просто мошенников слетались сюда, стремясь оказаться поблизости от тех, кто был при большой власти. Курортная жизнь располагала к непринужденности. Деловые отношения незаметно переходили в приятельские, а те шли еще дальше: к задушевной интимности.

Чтобы эти мечты и замыслы могли осуществиться, требовались помещения. Требовался немыслимый в советских условиях сервис, продуманный до мелочей и вовлекающий в свою орбиту тысячи работников всевозможных служб. Здесь шла почти нереальная жизнь — еще не западная и даже совсем не западная, но уже не советская, не имевшая ничего общего стой жизнью, которая была уделом миллионов «совков». И оттого, даже ничего толком не зная про то, как проходят дни и ночи обитателей правительственных дач, спецсанаториев, спецпансионатов и спецгостиниц, сюда, в вожделенные Сочи, в город мечты, стремились полчища отпускников со всех концов великой страны, чтобы несколько дней, а то и недель пожить хотя бы иллюзией комфорта и обеспеченности, подышать одним воздухом с отделенными от «толпы» высоким забором «слугами народа».

Уголовное дело, которое на жаргоне юристов так и называлось сочинским, никем не афишировалось. У него не было никакой рекламы. В газетах была помещена информация из нескольких строк, так умело написанных, что они вызывали зевоту у каждого, кто их прочел. Кто-то где-то кому-то дал взятку неизвестно за что, афера раскрылась, виновные наказаны. Нашли чем удивить советского гражданина! Разве что тем, что кто-то за это наказан.

Между тем, Найденов, с которым мы встретились в коридоре Верховного суда СССР, как бы между прочим спросил: «Читали?» Я с трудом понял, о чем идет речь: тридцать или сорок газетных строк уголовной хроники, не оставившей в памяти никакого следа. Найденов увидел недоумение на моем лице, улыбнулся и, ничего не добавив, прошел мимо.

Я понял: вопрос не был случайным. Он явно намекнул, что делом стоит заняться, но свою помощь не предложил. Нашлись другие. Людей, втайне разделявших мои убеждения и желавших максимально возможного разоблачения хозяев жизни, уже было немало и в мире сыска, юстиции и надзора — сферах, отгородившихся от «посторонних», недоступных и неприступных.

Недели через две почти шестьдесят томов уголовного дела лежали передо мной в кабинете одного из членов Верховного суда РСФСР. Ни его, ни других — тех, кто мне помогал, — назвать пока еще не могу: почти все они продолжают работать в суде, или в прокуратуре, или состоят на другой государственной службе. Или просто боятся реванша. Вряд ли они будут мне благодарны, если я открою тогдашнее их «предательство».

В кабинете меня замкнули снаружи на ключ. Чтобы я не утащил документа домой? Нет, чтобы никто не узнал, что я их читаю. Соглядатаи и доносчики кишели повсюду. Изучение документов заняло несколько дней. Сюжетов хватило бы на десять, на двадцать романов. Теперь-то я знал, что скрывалось за лукавой улыбкой заместителя генерального прокурора.

Эти шестьдесят томов были как бы боковым ответвлением более могучего дела, получившего тогда у юристов известность под условным названием «рыбное». Или — «Океан»: так именовалась фирма, в распоряжении которой был и сотни разбросанных по всей стране магазинов, продававших дары моря — не только свежую и замороженную рыбу, но главным образом соленую и копченую, а еще «главнее» — черную и красную икру. Все эти товары давно уже ни в каких магазинах не появлялись, их не покупали, а «доставали» — только по блату. Министерство рыбного хозяйства располагало довольно значительными фондами этих деликатесов и имело право распределять их по магазинам подчиненной ему фирмы «Океан». В условиях острейшего дефицита икра, крабы, осетрина и лососина становились валютой. И еще того больше — ключом, открывавшим все желанные двери.

О деле «Океан» впоследствии было немало написано, точнее всего — и подробнее — может о нем рассказать один из лучших следователей времен загнивания и упадка советской империи Владимир Колесниченко, которого, естественно, власть предержащие быстро съели за его талант и энергию, изгнали с работы, дабы не слишком усердствовал и не мозолил глаза. Я же вспомнил об этом деле лишь потому, что иначе трудно понять, как зародилась, оформилась и развилась одна из самых первых и самых могущественных советских мафий, вовлекшая в свой круг все звенья советской политической структуры, включая самого верного ленинца — главу коммунистической партии и советского государства, — его челядь и членов его семьи.

Несколько лет назад словечко «мафия» стремительно вошло в наш обиходный язык, им не пользуется ныне разве что тот, кому обрыдли газетно-телевизионные штампы. Стереотип сложился, и он непробиваем: мафия — теперь она повсюду — это порождение нового строя, который презрительно именуется демократическим.

Корни нынешней мафиозности уходят в советские годы, в брежневскую эпоху, когда уже были созданы все условия для того, чтобы мафия политическая переросла в политико-криминальную, когда должность сама по себе автоматически вела к обогащению, а деньги и связи открывали путь к должностям. Изменились только структура (единая пирамида превратилась в тысячи пирамид), масштабы и методы: что верно, то верно, — миллиарды долларов так открыто и так беззастенчиво в ту пору еще не крали. Но зерна были посеяны и уже дали всходы, так что биография русской мафии начинается с мафии советской: я был невольным свидетелем ее зарождения и первых ее проявлений.

12 ноября 1980 года в «Литературной газете» был опубликован мой очерк «Ширма» — о бывшем сочинском мэре Вячеславе Воронкове. Должностные лица такого масштаба до той поры были неприкасаемы. Для журналистов — бесспорно. На страницах газет мздоимцами иногда представали директора магазинов, еще реже мелкие сошки районного масштаба. Добраться до «народных избранников», подступиться к хозяевам городов, тем паче таких, как курортная столица страны, было практически невозможно. И воронковская вилла с поющим фонтаном, и его склад золотых цепочек, кулонов, колец, и пачки советских банкнот, цена которым уже и тогда была грош, — сегодня все это выглядят смешным и жалким на фоне дочиста разворованной, опустошенной России. Тогда это потрясало — и своей непривычностью, и обнажением того, что тщательно и жестко скрывалось.

Чаковский сам прочитал очерк в гранках, но не возмутился, как это случалось раньше, а решил заручиться хоть чьим-то согласием. На всякий случай. При мне он позвонил одному партчиновнику относительно среднего, по его критериям, ранга, имевшему, однако, влияние на самом верху: заместителю заведующего каким-то важным отделом ЦК Николаю Петровичеву — он с ним был на короткой ноге. Рассказал схематично, без всяких подробностей: есть материал про исполкомовского начальника в Сочи, — имеются ли в связи с этим какие-нибудь рекомендации? Или, может быть, возражения? Ни рекомендаций, ни возражений не было, так что вопрос теперь считался вроде бы согласованным. «Кто будет против?» — спросил Чаковский и, выслушав ответ, прокомментировал: «Этот толстяк? Ничего, пусть похудеет». Я знал, что в кабинетах на Старой площади эта кличка закрепилась за хозяином Краснодарского края Сергеем Федоровичем Медуновым (в пределах самого края его звали куда более выразительно: «Кабан»). Из-за непомерной тучности он не мог зашнуровать свои ботинки — помогали услужливые сотрудники.

С «Литературной газетой» у Медунова были старые счеты. Когда-то на ее страницах была напечатана статья Алексея Каплера «Сапогом в душу». Сегодня она показалась бы невинным булавочным уколом, но в свое время явилась смелым поступком и наделала много шума. В ней рассказывалось о том, как начальник милиции города Сочи расправился с ни в чем не повинным молодым рабочим, загнав его в тюрьму за вымышленное преступление, — только из-за того, что тот имел несчастье понравиться его дочери. Опасаясь, как бы эта девочка из номенклатурной семьи не вышла замуж за мальчишку без роду, без племени, всемогущий папа не пощадил даже дочери, которую подверг неслыханному унижению: собрав родных и знакомых, он публично осуществил проверку ее девственности.

Этот сюжет был особенно близок Каплеру — он накладывался на факты его собственной биографии. Публикуя статью, газета думала, что бросает вызов всего-навсего рядовому милицейскому чину, оказалось же, что задет сам первый секретарь сочинского горкома партии. Им и был тогда никому не известный Сергей Медунов. Отец потерпевшей и хозяин курортной столицы состояли в одной деловой связке, формируя клан, который годы спустя получит название «краснодарской мафии». В сущности, это уже был ее зародыш. Но газета, естественно, ничего об этом не знала: казалось, что Каплер написал про «частный случай на моральную тему».

Шел 1962 год. Страна пребывала еще в эйфории хрущевской оттепели, и никто не придал значения звонку из Сочи: секретарь горкома грубо отчитал редактора за то, что публикация «не согласована с партией». Редактором был тогда Валерий Косолапов, хоть и номенклатурный журналист-администратор, но не слишком поднаторевший, как видно, в аппаратных играх. Чаковский бы прислушался, что-то где-то с кем-то согласовал бы. А Косолапов проявил легкомыслие.

За первым звонком последовали второй, третий, четвертый. Уже из Москвы. Уровень звонивших поднимался все выше и выше. За сочинским губернатором явно стоял кто-то еще. Отношения с Хрущевым у Медунова давно уже разладились. Тогда кто же? «Брежнев, — уверенно сказал мне Каплер годы спустя. — Они там уже законтачили. В баньке или на пляже, не все ли равно…».

Брежнев был тогда председателем президиума Верховного Совета СССР. Все-таки не генсек. Не Хрущев!.. Быть может, поэтому газета отделалась легким испугом: Косолапова сняли, отправив его редактировать «Новый мир», Каплеру надолго запретили печататься, сотрудники, готовившие публикацию статьи, получили взыскания, а газета «Советская Россия», уже и тогда отличавшаяся «интеллигентностью» и «гуманизмом», огрела «ЛГ» дубиной-опровержением, озаглавленным «Сапогом в лужу».

Годы спустя мы прогуливались как-то с Каплером возле нашего общего дома. Я вспомнил про тот эпизод, спросил, почему за маленького чиновника (с кремлевских высот начальник сочинской милиции выглядел все же очень маленьким холмиком) вступились столь могучие силы. Каплер подмигнул, улыбнулся, деликатно намекая на мою святую наивность, и пропел в ответ куплет из старого пошленького романса: «Ах, всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги, господа. А без денег жизнь плохая, не годится никуда». Я тоже посмеялся, воспринял это как шутку, как желание уйти от серьезного ответа.

Прошло еще несколько лет. Только тогда я понял, что не было никакой шутки, но и точности объяснения не было тоже: служебная связка это не просто деньги в купюрах, это нечто гораздо большее. Все — в круговой поруке, все — друг у друга в заложниках. Клановая психология, клановая мораль.

Публикация очерка «Ширма» готовилась в строжайшей тайне. Были приняты чрезвычайные меры — они позволили избежать утечки информации. Опыт подсказывал: силы, которые стояли за мафией, или, точнее, входили в нее, слишком могучи. Настолько могучи, что, прознай они про планы газеты, очерк не появился бы. Без конспирации было не обойтись.

В еженедельной газете полосы готовятся заблаговременно. Их можно увидеть не только в наборном цехе, но и на стене — в кабинетах редактора, его заместителей, ответственного секретаря. На этот раз мы приняли меры предосторожности: полосы нигде не висели, вместо них, чтобы сбить с толку даже своих сотрудников, были повешены страницы с другими, не намеченными к публикации в ближайшем номере, статьями, а по редакции пущен слух, что очерк запрещен телефонным звонком какого-то высокого чина. И наоборот, редакционному цензору, который обязан сигнализировать начальству о любом подозрительном материале, я сам доверительно сообщил, что заказ получен с самого верха: звонил чуть ли не член политбюро. Не знаю, поверил ли мне опытный цензор, но своим шефам не настучал, возложив всю ответственность на Чаковского: как-никак тот был кандидатом в члены ЦК КПСС.

Так, всем заморочив головы и усыпив бдительность многочисленных доносчиков, мы вышли на финишную прямую. И тут ко мне заявился один странный посетитель. Молодой, симпатичный, излучавший здоровье и хорошее настроение, с манерами человека из приличного общества. Отрекомендовался моим давним читателем и горячим поклонником. Вытащил из сумки одну мою книжку, чтобы я ее надписал. Какая-то сила заставила меня от автографа воздержаться. Его это не смутило. Он сказал, что знает про готовящуюся публикацию и лично он (лично он!) с нетерпением ждет ее. Но есть другие, которые не только не ждут, но и не хотят ее появления. И готовы быть мне благодарны, если временно от публикации воздержусь.

«Сколько?» — прямиком спросил я. Молодой человек поморщился: «Зачем так грубо? Приезжайте в Сочи. Отдохнуть, расслабиться… Сейчас осень, бархатный сезон…»

Была, действительно, осень. А осень в Сочи прекрасна. И я не сомневался: меня ждал бы там царский прием.

Через два дня очерк был опубликован.

— За что вы так хорошего человека? — спросил один популярный поэт, встретившись со мной тем же вечером в ЦДЛ. — Когда мы были в Сочи, Вячеслав Александрович нас просто очаровал. — Жена поэта стояла рядом и согласно кивала. — Такой милый, приветливый, интеллигентный… Закатил нам ужин в ресторане на горе «Ахун». Очень интересный собеседник. Вообще не похож на партийную шишку. Такой начитанный! И вас наверняка читал. Вам было бы о чем поговорить.

В этом я, по правде, не сомневался. И то, что у литературной четы после ужина на горе остались от хлебосола лучшие впечатления, — в этом не сомневался тоже. Но на мир мы смотрели, как я с сожалением констатировал, не совсем одинаково.

Теперь-то я знаю, к какому спруту тогда прикоснулся. Между строк воронковского дела читались выходы в очень высокие сферы. Нити вели к силам могучим — к Щелокову, к Чурбанову, к другим министрам и замам, и — выше, выше, задевая по пути местных вельмож, превратившихся в обыкновенных карманников. Разница состояла лишь в том, что карман принадлежал государству, оттого и денег там было больше, оттого аппетиты росли и росли.

В тот же день, когда вышла газета, Найденов мне позвонил. Голос его был тревожен.

— У вас есть разрешение на публикацию? — спросил он, позабыв про «здравствуйте» и «как поживаете?».

— У нас есть все, что нужно, — уклончиво ответил я.

— С кем согласовано?

— С кем нужно…

— Вы отдаете себе отчет, что последует?..

Как ответить на этот вопрос? Не отдаем? К тому же и в самом деле мы предвидели то, что вообще было можно предвидеть.

— Да, — уверенно сказал я. — Разумеется. Будьте спокойны.

На публикацию откликнулся не только Найденов. Не только знатные гости хлебосольного мэра. Не только читатели, приславшие в редакцию тысячи писем. Но и западные газеты: «Таймс», «Дейли телеграф», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Монд» и другие.

Есть в моем архиве и фотокопия странного документа, который пришел в редакцию, — он озаглавлен: «Справка». Без даты и подписи. Но, судя по содержанию, он пришел откуда-то сверху. Или «сбоку» — из тайного ведомства. В «справке» говорится: «Как видно из откликов буржуазной печати, статья „Ширма“ воспринята как свидетельство борьбы, якобы идущей в Советском руководстве, где одна „группировка“, пытаясь одержать верх над другой „группировкой“, стремится ее дискредитировать, клеветнически обвиняя в „коррупции“ и „связи с преступным миром“… Бездоказательно утверждается, что статья организована „одной группой против другой“ и что газета тем самым является рупором определенной части Советского и Партийного Руководства (так в документе: все три слова с прописных букв. — А.Д.). Эти домыслы наносят ущерб авторитету Советского государства… Поэтому публикацию данной статьи, которая дала пищу для клеветнических измышлений буржуазной печати, следует признать ошибочной».

Ничего подобного в «буржуазной печати», разумеется, не говорилось, это просто был грубый и весьма банальный, но безотказно действовавший годами прием соответствующих служб: скомпрометировать тех, кто им был поперек горла. Об этой «справке», — в первую очередь, казалось бы, касавшейся автора очерка, — никто мне не сообщил (попала она ко мне позже — от тех, кто был допущен к секретам, но втайне ненавидел номенклатуру ничуть не меньше, чем я). Зато когда на редакционной летучке кто-то из наших сотрудников сказал, что очерк наносит удар по советской мафии, Чаковский прервал оратора, решительно отрезав: «Никакой мафии в Советском Союзе не было и нет. Зарубите это себе на носу».

Что же так напугало в очерке «Ширма»? Что и кого? Кто прислал парламентера с его заманчивым предложением войти в мафию, которой у нас не было и нет? Кто сочинил злополучную «справку», недвусмысленно предостерегая от повторения опасного самовольства?

Для меня ответ на все эти вопросы был очевиден — еще тогда, когда я читал те самые шестьдесят томов уголовного дела, пытаясь понять, почему они — вроде бы ничем особенным не примечательные — окружены столь жгучей тайной. Даже не слишком тренированному глазу было видно, что ни разоблаченный мэр, ни арестованные вместе с ним директора магазинов, бармены и буфетчики не представляют собою замкнутый круг проворовавшихся: нити вели дальше, дальше, дальше… И выше, выше, выше… Но неуклюже и грубо они по пути обрывались.

Могучая фигура некоронованного короля Краснодарского края Сергея Медунова выделялась среди всех фигур, оставшихся в тени. Это было очевидно даже для тех, кто старательно закрывал глаза на реальность. Но за пределами судебного зала слепцов не было: неприкрытая, циничная дерзость, с которой орудовали Медунов и его приближенные, давно уже была не только пищей для разговоров в дружеском кругу — сотни, если не тысячи, писем шли в Москву, в Кремль, горячо-горячо любимому и глубоко-глубоко уважаемому товарищу Брежневу, и в каждом говорилось о беззакониях, о поборах, о разворовывании государственного имущества, о расправе с неугодными, и всюду виновным назывался он, Медунов.

Письма терялись по дороге, а если и доходили до Кремля (многие, боясь местной почтовой цензуры, отправляли их из соседних областей, а то и прямо из Москвы), то оседали в канцеляриях или пересылались «для принятия мер» все тому же Медунову. И он принимал: сотни правдоискателей лишались работы, против них возбуждались сфабрикованные уголовные дела, их гноили в тюрьмах, лагерях и психушках.

Но и Медунов тоже не был вершиной той башни, куда поднимались дары, собранные Воронковым и его приближенными. Поток даров устремлялся еще выше — туда, где маячили Брежнев и члены его клана. Оттого и чувствовал себя неуязвимым Сергей Медунов, что его прикрывала могучая спина Леонида Брежнева.

С Медуновым судьба уже однажды свела меня за семь лет до этого. Я понятия не имел, кому бросил вызов, так что никаким героизмом в той конфронтации похвастаться не могу. Мне и в голову не приходило, что простейшее, рядовое, банальное задание редакции, не сулившее не только столкновения с властями, но и просто сколько-нибудь заметной, а тем паче взрывной газетной публикации, приведет к таким последствиям.

Кафедру эпидемиологии Краснодарского медицинского института возглавлял профессор Z. — ученый с крупным и почтенным именем, известным не только в стране. Обладатель разных почетных званий, почетных дипломов, орденов и медалей. Совсем незадолго до описываемых событий он сыграл заметную роль в спасении страны (как минимум — своего края) от вспыхнувшей в Новороссийске эпидемии холеры. И вдруг этого заслуженного ученого, проработавшего здесь десятки лет, открывшего дорогу тысячам молодых врачей, выгоняют с работы, исключают из партии («волчий билет» — по тем временам) и даже возбуждают ходатайство о лишении не только наград, но и профессорского звания.

Чем же так провинился ученый? Тем, что два его сына — одному тридцать три года, другому тридцать, — оказавшись в пьяной компании, приняли участие в обольщении давно уже не юных девиц. В защиту сыновей ничего сказать не мог, не могу и не желаю: вся эта грязная история производила, по правде сказать, весьма неприглядное впечатление. Но неадекватность реакции, обращенной не столько на обольстителей и насильников, сколько на их отца, вызывала недоумение. Можно ли считать справедливой, а тем более законной кару, которой его подвергли, — вот об этом был очерк, опубликованный в газете.

По странной прихоти судьбы это был единственный раз, когда я поддался уговорам начальства и подписал статью псевдонимом (в будущем, случалось, я делал это вполне добровольно, дистанцируясь таким образом от содержания публикации). Казалось бы, зачем псевдоним автору, у которого есть годами завоеванное журналистское и писательское имя, если к тому же написал он искренне, а не по принуждению? Но «Литературная газета» панически боялась влиятельных номенклатурщиков, уже и тогда не скрывавших своего юдофобства.

Во главе газеты стоял еврей Александр Маковский, его первым заместителем был Виталий Сырокомский, женатый на еврейке и воспитанный в семье отчима-еврея. В газете работало много журналистов того же позорного происхождения, да и среди постоянных авторов были люди с неблагозвучной фамилией, причем внутри редакции ни малейших признаков антисемитизма не было никогда: истинный оазис в мире советской прессы (только ли прессы?) тех лет. Именно поэтому страх быть обвиненными в принадлежности к «сионистскому гнезду» витал постоянно над нашими руководителями и толкал их порой на нелепые и безумные шаги.

Мне много раз предлагали отказаться от имени и избрать псевдоним. Я решительно возражал. А тут согласился: в номере оказалось слишком много статей, подписанных не так, как редакции бы хотелось, к тому же Сырокомский сразил меня еще одним аргументом: «Зачем нам дразнить толстяка (тогда-то я и узнал медуновскую кличку в партийных верхах) еще и этим?». Аргумент выглядел неотразимым: я сдался.

Недели три спустя в редакцию «Литературной газеты» на имя А. Розанова (под таким псевдонимом был опубликован судебный очерк) пришло письмо из «Правды» с приглашением «на беседу». Скрывать свое подлинное лицо от центрального органа партии запрещалось — я поехал.

Величественная партийная дама Нина Матвеева, в недавнем прошлом редактор «Пионерской правды», красовалась свежестью ухоженного лица и седыми буклями, над которыми неплохо потрудились кремлевские парикмахеры. Она в упор разглядывала меня, как кролика удав, предвкушая сытный обед. Рядом с ней расположился юный сотрудник Олег Матятин.

— От нас-то вы, надеюсь, не скроете, — ласково спросила меня, любуясь собой, почтенная леди, — кого имел в виду товарищ Розанов-Ваксберг, говоря о травле профессора? Кто, по-вашему, его травит? И за что?

— В этом разберутся партийные органы, — дипломатично ответил я, и юный сотрудник тут же занес мой ответ в свой блокнотик.

— Мы и есть партийные органы, — возвестила мадам Матвеева. — Товарищ Матятин не даст мне соврать: я почему-то рассчитывала на вашу искренность. Но ошиблась. Жаль. Очень жаль. — Она надолго задумалась, как бы размышляя над моей горемычной судьбой. Потом сокрушенно сказала: — Как журналиста вас это не красит. Кстати, по нашим сведениям, вы пробыли в Краснодаре два дня…

— Три, — уточнил я.

— Пусть три. И за три дня во всем разобрались?

— Чтобы разобраться в таком простейшем вопросе, — с трудом удерживая себя от грубости, сказал я, — даже трех дней много.

— Когда-нибудь вы поделитесь с нами секретом своего мастерства. Благодарю.

Она встала и сухо кивнула. Аудиенция закончилась. Встреча заняла десять минут.

Я работал в печати не один год — могли я не понять, зачем был нужен этот спектакль? По псевдодемократичным, но непреложным советским правилам ни одна критическая публикация не могла появиться в газете без «беседы» с объектом критики. Тем более, если «объект», как ни крути, — твой коллега, а выпад готовится против другой газеты. Им нужна была встреча со мной — для формальности. Значит, надо ждать разгромной статьи в «Правде». Притом — с раскрытием псевдонима, как в незабвенные годы борьбы против презренных космополитов: ведь какой-либо интерес для инвектив «центрального органа» представлял не мифический товарищ Розанов, а вполне конкретный гражданин Ваксберг. Со всеми последствиями, которые были бы неизбежны: с «Правдой» спорить не полагалось.

Вернувшись в редакцию, я тотчас пошел к первому заму. Едва начал рассказ — тот сразу же все понял и кинулся к главному. Еще через минуту, накидывая пальто на ходу, Чаковский вылетел из своего кабинета. У него не хватило терпения дождаться лифта — помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Несмотря на седины и возраст…

Я остался ждать.

Часа через три дверь моего кабинета распахнулась: никогда еще главный не жаловал в гости ко мне. Теперь он стоял на пороге, в пальто нараспашку, шарф съехал набок, потухшая сигара в зубах, пот на лбу.

— Если бы вы знали, как вы мне надоели! — проворчал он и захлопнул дверь.

Это означало: инцидент улажен.

Что же произошло? Я сознаю, конечно, — отнюдь не в упрек Маковскому, — что больше всего он встревожился за престиж газеты. Но тем самым — и за меня. Не стал стучаться к мелким чиновникам — ринулся прямо к Суслову. Тот не мог ему отказать — личные контакты Чаковского с Брежневым были общеизвестны. Простым нажатием кнопки Суслов узнал, что разгромная статья «Правды» публикуется на следующий день. Но ни на следующий день, ни позже она не появилась: Суслов счел повод для разгрома ценной газеты слишком мелким, тем более, что «товарищ Маковский обещал наказать автора приказом по редакции».

Приказа не было (редакция предпочла дело замять), а повод, как оказалось, был вовсе не мелким. Но узнал я об этом лишь через два или три года. В ресторане Дома журналистов, куда я зашел пообедать, ко мне подошел незнакомый человек. Представился весьма необычно: «Я тот, кто пострадал из-за вас». Уточнил: «Бывший корреспондент „Правды“ по Краснодарскому краю». Он-то и написал ту разгромную статью, которая не появилась. И за то, что не появилась, самим Медуновым был изгнан из Краснодара, хотя мог ли он, да и кто бы то ни было, возразить товарищу Суслову?!.

Профессор Z., который, несмотря на газетную публикацию (а возможно — именно из-за нее), был вынужден покинуть родной город, к тому времени перебрался в Одессу. Я без труда его разыскал: хотелось понять, за что хозяин края так ему мстил. В том, что это была именно месть, сомневаться не приходилось. Профессор был убежден: Медунов не простил ему «чрезмерной принципиальности». Будучи председателем приемной комиссии мединститута, он отверг безграмотных абитуриентов из соседних республик, рекомендованных «толстяком», а другим, зачисленным ранее по той же протекции, поставил двойки на экзамене по своему предмету.

Так ли это, судить не берусь. Повод для страшной мести выглядит мелким, но, если рекомендация секретаря крайкома была действительно щедро оплачена, то мелким он уже не покажется. Строптивого профессора рано или поздно ожидал печальный финал. Помогли сыновья: их арест был для мстителей счастливой находкой.

И вот — после истории с профессором, всего несколько лет спустя, я снова нанес удар по Медунову. В самое сердце. Да, нанес удар, весьма приблизительно представляя, куда — не косвенно, а прямо — ведут нити от Воронкова. Медунов же, естественно, был уверен, что я не только об этом знал, но, зная, в него и метил. А я-то жил и работал, не ведая, какая интрига плетется вокруг и какая хитроумная готовится операция, чтобы раз и навсегда выбить меня из игры!

Шел май 1980 года. В горах под Сочи снимался фильм «Штормовое предупреждение», в основе его сценария, одним из авторов которого я был, лежал мой очерк «Смерч» — его публикация тоже не обошлась без цензурных ножниц. Четырьмя годами раньше в горах разыгралась жестокая драма: застигнутые внезапно налетевшим смерчем, оставленные на произвол судьбы спасателями, предавшие друг друга в стремлении выжить, туристы-пешеходы понесли огромные потери. Об этом был очерк. Приводилась и цифра потерь: от разгильдяйства, беспечности, равнодушия и своего же дремучего эгоизма погиб двадцать один человек. Оказалось, по мудрым цензурным правилам, от стихийных бедствий в Советском Союзе могло погибнуть не больше, чем шесть. Фразу: «В группе, вернувшейся в Майкоп, недосчитали двадцати одного человека» пришлось исправить: «…недосчитали многих». Такая расплывчатая редакция не возбранялась.

Уже через несколько дней нас завалили письмами. Верно ли, спрашивали читатели, что от смерча погибло сто человек? Двести? Триста? Разошедшееся воображение рисовало все более и более апокалиптические картины, цифры множились и росли, паника охватила тех, кто собирался проводить свой отпуск в горах. Опровергать слухи мы не могли, так как реальная цифра по милости цензурных дебилов оставалась запретной. В фильме и вовсе, как оказалось, имел право погибнуть только кто-то один…

Сценарий требовал на ходу каких-то поправок. Ленфильмовский режиссер Вадим Михайлов слезно умолял прилететь хотя бы на два или три дня. Это совсем не входило в мои планы. Шли бесконечные телефонные разговоры. Положение осложнялось, Наконец я сдался.

Самолет в Сочи улетал около восьми утра. На шесть часов я заказал такси. Но в половине шестого раздался телефонный звонок. Звонил не шофер. Показавшийся мне знакомым мужской голос был сух и неприветлив. Меня почему-то задело, что звонивший не сказал «доброе утро» и не извинился за столь ранний звонок.

— Вы собираетесь лететь в Сочи? — послышалось в трубке.

— Кто говорит? — вместо ответа спросил я.

— Говорит Найденов…

Теперь я вспомнил, кому принадлежал голос, показавшийся мне знакомым. Наши отношения все же небыли столь дружескими, чтобы звонить домой посреди ночи. Помню, мелькнула мысль: откуда, собственно, он знает о моей поездке в Сочи? Но задать вопроса я не успел.

— Предлагаю вам не лететь, — с военной краткостью и категоричностью сказал он, не вдаваясь в детали.

— Неужели убьют? — мрачно пошутил я, не посмев спросить, откуда у него столь точная информация, и плохо понимая, что означает его предложение.

Найденов шутки не принял.

— До убийства, думаю, не дойдет…

Я, кажется, начинал понимать, что ему не до шуток и что этот ночной звонок — поступок, на который ему не просто было решиться.

— Что случилось? Объясните…

Теперь в его голосе мне слышалась уже не сухость — усталость и даже отчаяние. Отчаяние от того, что человек, ради которого он раскрывает служебную тайну и, скорее всего, агентурную информацию, так непонятлив.

— Вас обвинят в покушении на изнасилование. Жертва и пять свидетелей уже ждут в гостинице, где вам забронирован номер. Эксперт дежурит у телефона и явится немедленно по первому вызову. Операция по вашему обольщению назначена на сегодняшний вечер. Есть другие вопросы?

— Какой-то пошленький детектив, — усмехнулся я, плохо веря в реальность услышанного.

— Дело ваше, — завершил разговор Найденов. В его голосе снова послышались сухие прокурорские нотки. — Вы можете лететь, куда захотите. Я просто предупредил. Арестовать вас, конечно, мы не дадим, но…

Пауза длилась слишком долго.

— Но?!. — нетерпеливо повторил я.

— Но как журналист и общественный деятель вы существовать перестанете. Отмыться уже не удастся. Задача вовсе не в том, чтобы вас посадить. Задача в том, чтобы скомпрометировать. Раз и навсегда. Вы им надоели. И эта цель будет достигнута, чем бы операция ни завершилась.

Он положил трубку, не сказав «до свидания» и не уточнив, кто же скрывался за загадочным «им».

Надо было полететь и поставить эксперимент на себе. Мог получиться сенсационный материал для газеты. Стыдно признаться: у меня не хватило мужества. Я спустился вниз и расплатился с водителем уже пришедшего такси. Режиссеру послал телеграмму: тяжело заболел. На душе было противно: зачем, ну зачем я оказался столь малодушным? Теперь понимаю: поступил правильно.

Киллеров, радикально устраняющих неугодных, тогда еще не было — их роль выполняли различные «органы», в распоряжении которых имелся набор крутых и безотказно действовавших мер: тюрьмы, лагеря, исключение из партии, запрет на работу, глумление и поношение… Спасая, чаще всего безуспешно, жертвы этих глумлений, я-то хорошо знал, как это делается. Если делалось с другими, то почему бы и не со мной?..

Краснодарско-сочинская мафия была тогда на краю гибели. На дух не выносившие Медунова Андропов (по причинам чисто карьерным) и Суслов (из-за своего «морального» аскетизма) делали все возможное, чтобы раскрутить его криминальные связи. В тех, конечно, пределах, которые допускали партийные правила: без обобщений и без выхода на большие верха. Много людей было уже арестовано, многие ждали ареста. Совпадение во времени критической ситуации, в которой оказалась вся эта публика, и предполагавшегося моего прилета было чистой случайностью. Но у страха глаза велики: в той взвинченной обстановке, которая тогда создалась, кое-кому показалось, что мой прилет — предвестие их разгрома, что он — составная часть могучей операции, которую проводит Москва, что кино лишь повод, а истинная цель моего визита совершенно в другом.

Опубликованная за год до этого «Ширма», где я обнаружил знание материалов, почерпнутых из секретного судебного дела, давала им основание считать, что я нахожусь в каком-то контакте с главными их гонителями. Скомпрометировать меня означало не просто мне отомстить, но отвлечь от себя внимание, создать большой общественный шум. И, конечно, предотвратить публичное разоблачение. Так они полагали, пускаясь на довольно рискованную авантюру. Отказавшись от поездки, я не столько спас себя, сколько спутал их карты и облегчил работу тех, кто в трудных условиях пытался сокрушить почти неприступную медуновскую крепость.

Переполох провинциальных ворюг не есть что-то новое в российской истории. Отцы города N., как известно, приняли случайно к ним залетевшего молодого повесу по фамилии Хлестаков за специального эмиссара государя императора. Полтора века спустя отцы города Сочи еще не долетевшего к ним сценариста приняли за какую-то важную, да к тому же крайне опасную птицу, безбожно спутали, кто есть кто, и не разобрали, откуда дул истинный ветер.

Атака высокопоставленной банды на заместителя генерального прокурора была продумана безупречно. И проведена — тоже.

В то время уже находились под следствием, а иные и под арестом, несколько руководящих работников из Краснодарского края. Объективные доказательства их вины в особо крупных хищениях и астрономических взятках, в злоупотреблении властью и служебным положением лишали их малейшей надежды избежать сурового приговора. От них и пришли — «по случайности» одновременно — в адреса высочайшие тревожные жалобы. Авторы жалоб блестяще владели тем языком, который там всегда производил особое впечатление: над партией, писали они, чинится расправа, прокуроры подняли руку на советскую власть! К ним — заслуженным и награжденным, преданным родине до мозга костей — применяют «запрещенные законом методы ведения следствия», вплоть до физических. Не только вымогают, но выбивают признание. В чем? В том, чего они не делали и сделать вообще не могли.

Безупречность задуманной акции состояла в том, что обвинения эти вполне могли быть не ложью, а правдой. И авторам жалоб, и их адресатам было известно: «незаконные методы», увы, не вражий навет, не плод больного воображения, а — порой, кое-где, иногда — ужасающая реальность. Мафия ухватилась за ту единственную соломинку, которая могла бы ее спасти. Ударила в болевую точку…

Об этих лживых доносах Найденов не знал. И о том, зачем его вызвали на ковер, не знал тоже. Но, увидев Медунова среди приглашенных участвовать в заседании ареопага партийных геронтократов, без труда догадался, какой разговор предстоит. Как и о том, что мнение уже существует, что обсуждать практически нечего, что вызван он не для доклада — для проработки. Сдаваться, однако, не собирался: истина была за ним. Но ее-то, похоже, знать никто не хотел: истиной считалось мнение, а отнюдь не реальность.

Прокурор не стал говорить о том, что следствие ведут люди, в которых он абсолютно уверен. И даже о том, что сам за ним наблюдает: не время от времени, а каждодневно. Он знал: это не прозвучит… Привел довод простейший: признания у подследственных нет нужды выбивать, потому что нет нужды и в самих признаниях. Следствие располагает таким количеством доказательств, что признался обвиняемый или нет, значения это вообще не имеет. Да и если подумать: кто бы решился в те, советские, времена предъявить обвинение и дать санкцию на арест людей такого высокого положения, у которых столь мощные спины, предварительно не имея запаса улик, многократно выверенных на прочность?!

Ему не дали договорить. «Замахнулся на партию! — кричал Медунов. — Избивает лучшие кадры!» И — еще пронзительней, еще надрывней: «Это вам не тридцать седьмой год!».

То, что лучшими кадрами эта публика считала воров и мздоимцев, растленных невежд и фальсификаторов, загонявших страну в тупик, — это не особенно удивляет. А вот про тридцать седьмой — это было и неожиданно, и толково. В самую точку. Делая все, чтобы забыть, замолчать правду о трагедии Большого Террора, всплыв, как пена, на ней, себя, когда настало время спасаться, они причислили к жертвам того беззакония, унесшего тысячи действительно лучших, рядом с которыми эти просто не состоялись бы. Ни за что. Никогда. Вот какую драматургию опять сотворила жизнь!

Невольным участником его низвержения оказался и я: Найденову вменили еще в вину публикацию очерка «Ширма», к которой он не имел ни малейшего отношения. Особенно близко к сердцу почему-то приняли его публикацию на Украине, хотя Сочи расположен совсем на другой территории. В Москву, на заседание инквизиторов, примчался украинский фюрер Владимир Щербицкий. Кликушествовал: «опозорили на весь мир», «дискредитация советской власти»… Традиционный набор демагогии, аргументы чинуш, вопивших о гласности, но боявшихся ее, как чумы. Мог ли Найденов там на это хоть что-то ответить?

Участь его была решена. Ему предложили покинуть зал. Ведший заседание секретарь ЦК и член политбюро Андрей Кириленко вдогонку его оскорбил — грязно и низко:

— Какой мудак нам подсунул в прокуратуру это говно? — нарочито громко спросил он своих боевых партийных товарищей.

Так тогда повелось (только тогда?), что брань в устах партийных владык называлась не хамством, а прямотой, простецкой душевностью, милым и непосредственным проявлением возвышенных чувств. Ответить так, как положено отвечать на хамство и наглость, мог бы только самоубийца.

Не обернувшись, Найденов ушел. Проглотил.

Об этом эпизоде, имевшем ко мне пусть и косвенное, но все же достаточно близкое отношение, я в ту пору, конечно, не знал: партийная тайна! Отзвуком его явился звонок Найденова — короткий и нервный.

— На Украину, — сказал он, не вдаваясь ни в какие подробности, — вам ездить тоже не следует.

— Причем тут Украина? — полез я в бутылку, задетый тем, что загадки плодятся, а разгадок, увы, не предвидится. — Разве Сочи теперь в Крыму?..

— Не балагурьте, — отрезал Найденов. — Ваша эрудиция неуместна. Мое дело предупредить…

11 ноября 1981 года Найденова сняли с поста заместителя генерального прокурора СССР. Причина указана не была. Даже тем, кто работал под его руководством, ничего не объяснили: информацию заменяли слухи, один другого нелепей. Считалось естественным: такие решения не обсуждают. Смиряются — и конец!..

Участь тех, кто пытался вступиться за Найденова или даже просто ему сочувствовал, оказалась плачевной. Сняли с работы прокурора города Сочи Шинкарева — он замахнулся на истинных преступников, а надо бы — на тех, кто восстал против них. Прокурору Краснодарского края Борису Рыбникову, вознамерившемуся вступиться за Найденова на заседании коллегии союзной прокуратуры, просто не дали слова: «По Найденову есть постановление ЦК, обсуждению не подлежащее». Преследованиям — с неизбежным финалом — подвергся один из «найденовцев», прокурор Пензенской области Виктор Журавлев: он тоже хотел было следовать закону, а не указаниям обкомовского начальства. Не дожидаясь расправы, ушел в отставку прокурор Кустанайской области Лев Иванов. Впоследствии он прислал мне подробное письмо, рассказав о том, как «каленым железом выжигали повсюду найденовскую линию на уничтожение партийных кадров», то есть попросту зарвавшихся коррупционеров, заложивших основу для создания сначала советской, а потом уже и российской мафии, охватившей своими щупальцами всю страну.

Без куска хлеба опальный прокурор не остался. Его трудоустроили: заместителем начальника Академии МВД. Пригодилась полученная когда-то ученая степень… Драматургия сделала новый вираж: попробуй придумай! Пригрели Найденова — так получилось — именно те, вокруг кого уже сжималось кольцо: Щелоков, Чурбанов. И иже с ними, как писалось когда-то. Они неизбежно попали бы в орбиту идущего следствия, если бы вдруг перед ним не опустили шлагбаум. Теперь те, кому он неизбежно должен был сломать жизнь (по их же, конечно, вине), оказались в роли его спасителей.

Год спустя умер Брежнев. За некие, не названные вслух, «злоупотребления» были выведены из состава ЦК и Щелоков, и Медунов. Воздух в стране вроде бы стал очищаться. Задул, пока еще робко, совсем другой ветер. Найденов, никогда не роптавший, не ударивший палец о палец, чтобы себя защитить, принял решение: напомнить о том, как расправилась с ним краснодарская мафия. Какие силы пустила в ход. И с чьей помощью преуспела. Было самое время напомнить об этом: даже хам, бранившийся ему вослед, даже и он, могучий и грозный Андрей Кириленко, находился уже на заслуженном отдыхе. И вмешаться не мог.

Решение об отмене решения состоялось. Одно оставалось открытым: какую работу дать бывшему прокурору? Найденов стоял твердо и ни на какие компромиссы идти не хотел. Он просил возвратить его на тот пост, с которого был изгнан. Только на тот, и ни на какой другой. Пусть даже очень значительный и очень престижный.

Это казалось дерзостью, вызовом, нарушением всяких традиций. Нескромностью, если не хуже. Позже один коллега Найденова, доброжелатель — не враг, уверял меня: «Такой ультиматум ему не делает чести». Другой — скорее уж «зложелатель» — был еще категоричней: «Просто-напросто карьерист».

Карьеристы, обвиняющие в карьеризме своего антипода! Вор, кричащий: «Держите вора!». Старая песня. Бессмертная песня. До сих пор имеет успех.

Невидимые тормоза продолжали действовать. Вопрос «согласовывали» еще полгода. Наконец в июле восемьдесят четвертого Найденову вернули тот пост, с которого он таинственно был отстранен, передав под его начало уже не следствие, а надзор за рассмотрением в судах уголовных дел. И еще — общий надзор за законностью.

Я не знаю точно, какое количество несправедливых, бессмысленных приговоров, вынесенных в так называемые застойные годы, было им опротестовано. Им самим или по его указанию. Получили свободу, а то и полную реабилитацию многие хозяйственники, трудяги, умельцы, не болтавшие о работе, а делавшие ее, нарушая при этом административные доты, априорные схемы, запреты, рожденные аппаратным усердием. Подверглись атаке плоды узколобого нормотворчества ведомств, где увязала и задыхалась любая человеческая активность.

Мне самому удалось тогда с помощью Найденова сокрушить всего два приговора, поставивших было крест на судьбе нескольких одаренных людей.

По одному — суровейшему наказанию подверглась группа и инициативных инженеров (двое из них были с учеными степенями), сумевшая из отходов наладить производство дефицитной бытовой электротехники и снабдить ею в кратчайший срок несколько районов. Им, естественно, впаяли организацию «подпольных цехов» и «частнопредпринимательскую деятельность». Деньги с этой деятельности они, конечно, имели, но и потребители имели за очень скромную плату то, что им было так необходимо в их повседневной жизни. Читателю, выросшему уже в другое время, этот бред понять не дано, — зато советские законники запросто разрушили отлично налаженную систему производства и сбыта, а у тех, кто все это наладил не по их идиотским правилам, отняли у кого три, а у кого и пять лет жизни.

По другому — получили свободу, но, увы, не реабилитацию предприимчивые люди, снявшие во многих городах страны неразрешимую для советской власти проблему: их усилиями за считанные недели был ликвидирован стойкий дефицит веников… Да, самых обыкновенных веников: они вдруг исчезли из продажи, и это стало называться перебоями в снабжении. Группа молдавских умельцев (их, разумеется, тут же обозвали «дельцами» — в самом уничижительном смысле этого слова) бросилась по селам закупать необходимый для производства особый сорт соломы (сорго, — кажется, так он называется), из нее вязали веники и развозили их по тем российским и украинским областям, которые имели в этом нужду: доморощенный, но вполне успешный маркетинг был проведен в кратчайший срок. Ну, кто мог позволить в родном государстве такую вольность, не снабженную дозволением никакой официальной инстанции? «Дельцы» заработали сначала несколько тысяч рублей, потом от четырех до тринадцати лет лагерей.

Найденов слушал мой взволнованный монолог, не перебивая. Он, конечно, сразу же понял и суть «деяния», и ту юридическую квалификацию, которое оно получило. Но дал мне выговориться. Потом подвел черту

— Справедливость, общее благо — давайте отложим эту дискуссию до лучших времен. Дело истребую, протест внесу. Максимум возможного — сократить срок до фактически отбытого: закон есть закон. Это, надеюсь, вы понимаете.

Так оно и случилось. Освободили всех, оставив виновными и не сняв судимости. И все уехали за границу, где никто не считал криминалом полезную обществу инициативу. Двое осели в Германии, двое в Канаде, один в Австрии, об остальных сведений не имею. Тот, что в Австрии, — преуспевающий вице-директор какой-то фирмы — написал мне годы спустя, извинялся за долгое молчание, звал к себе в гости. Но в город Грац, где, благодаря Найденову, он процветает, мне выбраться так и не удалось.

Общение наше с Найденовым отнюдь не было идиллическим. Не раз и не два пришлось крупно поспорить. Он имел прямое касательство к разработке закона о борьбе с нетрудовыми доходами. Незадолго до его принятия Найденов собрал нескольких журналистов, чтобы познакомить с проектом. Точнее, с его концепцией.

Концепция настораживала: понятие нетрудового дохода подменялось понятием большого дохода. Получалось, нетрудовая пятерка не так уж опасна для общества, а вот тысяча, добытая тяжким трудом, честно и добросовестно, довольно сомнительна, ибо «намного превышает средний заработок». Все опрокидывалось с ног на голову поощрялась не энергия, не работа, не инициатива, а какая-то пассивная усредненность. Уравниловка гордо выдавалась за социальную справедливость.

Я прямо сказал об этом. Найденов слушал. Молчал. Дискуссии не получилось. Меня это встревожило: через несколько дней я попросил его о встрече. Она длилась почти два часа. Говорил практически только я. О том, как осточертели запреты. Как пагубно влияют они на сознание, порождая апатию и конформизм, двуличие и обман. Что бороться надо с ворами, а тех, кто хочет заработать, много, очень много, неслыханно много, — заработать, а не присвоить, — всячески поощрять. Найденов кивал головой, изредка вставляя мало что говорившие реплики.

Потом вышел меня проводить до лифта. Кабина уже подходила, когда он сказал:

— Напрасно вы так горячились. Меня-то зачем убеждать?.. — Перед тем, как закрылась дверь, добавил с улыбкой: — У нас разное положение: вы наблюдатель, а я исполнитель.

Улыбка показалась мне грустной…

Едва закон вошел в силу, поступили вести о допущенных «перегибах» (не о глупости же законодателей! конечно, о неразумных местных начальниках, которые все перепутали!). Я сразу же позвонил Найденову. Сказал — в стилистике сварливой свекрови:

— Ну, что я вам говорил?!

Он сразил меня едкой иронией:

— Да, конечно, конечно. Кроме вас, последствий никто не предвидел…

Он не только предвидел — бросился исправлять то, что можно было хоть как-то исправить. Вместе с бригадой своих сотрудников метался из города в город, где особенно лютовали невежды, готовые в раболепном усердии даже лоб расшибить — к сожалению, не себе, а другим. Но таких городов было много, отчаянно много — заместителя генерального прокурора на всех не хватало.

Мы договорились: он даст подробное интервью «Литературной газете». Согласованы были вопросы и — в общем и целом — ответы. Не только об этом законе и его извращениях — о проблемах глобальных. Могу поручиться: в устах такого должностного лица, каким был Найденов, они прозвучали бы тогда — в середине восьмидесятых годов — очень сильно. Весомо и громко.

За час до начала встречи в редакции он позвонил:

— Приехать, к сожалению, не могу. Разболелось горло.

Я не удержался:

— По вашему голосу об этом не скажешь…

— Ну, тогда голова…

Надо было сказать — как обычно: «Я вас хорошо понимаю…» Сказалось другое:

— Может быть, завтра пройдет?

— Едва ли… — вздохнул он. — Желаю успехов…

На следующий день я поехал к нему. Не терпелось узнать, что же все-таки произошло. Сидя за столом в своем кабинете, Найденов не дал мне вымолвить слова, приложив палец к губам.

Он вывел меня в коридор.

— Не будьте таким любопытным, — с укоризной сказал Найденов.

Я не мог ничего понять: мне казалось, что ситуация в корне изменилась, что он опять на коне.

— Зачем вы меня разыгрываете? — поморщился Виктор Васильевич. — Не могу же я поверить, что вы столь наивны. Ничего не изменилось, просто они стал и хитрее и, значит, умнее. И меня обложили со всех сторон.

Кто они, эти «они», догадаться было не так уж и сложно. Хотя, наверно, точную дефиницию не нашли бы ни он, ни я. Да и нужна ли какай-то дефиниция, если и без нее все достаточно ясно?

Вскоре его настиг уже не первый инфаркт. Настиг в пути: по дороге в Ереван из Тбилиси. После больницы он выглядел отдохнувшим. Видимость оказалась обманчивой. Лишь одно обманчивым не было: желание, не теряя ни единого дня, включиться в работу. Кто бы и как бы его ни «обкладывал», оставаться пассивным созерцателем, Ждущим у моря погоды, Найденов просто не мог.

У него открылось второе дыхание: дух общественных перемен вдохновлял его все больше и больше. Я пригласил его выступить в Центральном Доме актера, где уже не один год шли мои вечера «Перед лицом закона», всегда собиравшие огромную аудиторию — не только актерскую. Теперь уже я был уверен: он не откажется. И действительно — не отказался. Его встретил — нет, не заполненный, а пере-переполненный зал. До отказа забито было даже фойе — туда вынесли динамики: видно не было, но зато было хорошо слышно. Десятки людей разместились прямо на сцене — мы сидели в их окружении, и это еще больше придавало встрече атмосферу повышенной доверительности.

Найденов начал свое выступление такими словами: «Ни один вопрос не останется без ответа». И обещание это сдержал. Диалог с заместителем Генерального прокурора шел более трех часов. Гость был истинно демократичен и артистичен. Интеллигентен. Откровенен и самокритичен. И еще — остроумен. Главное — остроумен. Главное! Именно так… Уныло казенная серьезность, чиновное величие, боязнь шутки, едкого слова губят порой при публичном общении даже самые толковые мысли. Стать остроумным нельзя. Им можно лишь быть.

И вдруг — новое назначение!.. Почетно нелепое. Должность главного государственного арбитра как-то плохо вязалась с его кипучей натурой, сего потребностью воевать на самой-самой передовой. Там, где опасней и где, стало быть, он нужнее всего. Потом подумалось: это опять дают знать о себе привычные стереотипы. В годы так называемого застоя арбитраж, уныло штампуя решения о пенях и неустойках, был составной частью прогнившего хозяйственного механизма. Разделял его судьбу. Ни на что не влиял и влиять, конечно, не мог. Теперь на передовую выходил и он: предстояло активно задействовать все правовые рычаги для реальной поддержки обещанных и давно ожидаемых реформ.

Виктор Васильевич успел поделиться со мной своими новыми планами — на этом посту. Он старался казаться бодрым и даже довольным. Но старался он неумело: ему уже было трудно фальшивить. Даже освоиться с новым своим кабинетом — и то не успел.

Ни одному из его планов свершиться было не суждено: третий инфаркт оказался смертельным. Шофер привез на работу холодеющий труп. Пусть с опозданием и временным поражением, мафия — та, советская, уже крепко пустившая корни и открывшая дорогу своим верным наследникам, — его все же добила.

Жизнь оборвалась налету. Карьера не завершилась.

Зато с Медуновым все было — и осталось! — в порядке. Побыв какое-то время на посту заместителя союзного министра (немыслимая опала!), он уже без партбилета ушел на заслуженный отдых и остался в Москве: возвращаться в Краснодар не рискнул. Да и зачем?.. Разве что любоваться мраморной стелой, где золотыми буквами выбито имя «знатного земляка — Героя Социалистического Труда Сергея Федоровича Медунова». Эта стела продолжала украшать (кажется, до сих пор украшает) центральную площадь кубанской столицы. В Краснодаре о нем хорошо знали и знают, в Москве — гораздо хуже, здесь он искал — искал и находил — тех, кто был готов внимать его версии прошедших событий.

Газета «Советская культура» опубликовала 6 августа 1988 года письмо генерал-майора юстиции Крючкова, который слушал выступления Медунова в разных аудиториях. «Потоком брани, — писал генерал, — обрушивается Медунов на авторов публикаций и печатные органы, которые позволили себе публиковать „клевету“ на него. Особенно Медунов негодует по поводу статей Аркадия Ваксберга. Люди слушают, но по глазам вижу — не верят ни одному его слову».

Одни не верят — другие верят, все зависит оттого, к чему больше лежит душа. Время — великий фактор, оно и врачует, и списывает все былые грехи. Сейчас, когда пишутся эти строки, Медунову сильно за восемьдесят, он болен, одинок, потерял и жену, и сына, — как всякий человек в таком положении, наверно (безусловно!), несчастлив. Но потребность в реванше, пусть хотя бы и призрачном, никуда не ушла.

Ему снова дают и эфир, и экран, он реликт — скандальная знаменитость, дошедшая до нас из тех, в общем-то совсем недавних, но безумно далеких лет, — а жгучая потребность все переосмыслить, все подвергнуть сомнению, все вывернуть наизнанку стало модой у журналистов новейшей генерации: стремление к эпатажу любой ценой заменяет им и знание, и верность исторической правде. Да и то верно: болезнь и старость всегда взывают к сочувствию, физиология ведь тоже великий фактор, как и время, которое на нее влияет.

Один лихой журналист — из тех, кто в самый разгар «медуновщины» еще вряд ли окончил начальную школу, а, возможно, ходил в детский сад, — взял у несломленного партвожака подробное интервью, а красивый журнальчик предоставил для этого целых пять страниц, сопроводив текст лучезарными снимками из семейного альбома. Интервью предваряет авторское предисловие: «…теперь <…> все эти „дела“ <то есть „краснодарское“, „рыбное“ и им подобные> кажутся преувеличенными и надуманными и почти все жертвы напрасными…».

Кому что кажется… Тех, кто сегодня хапает миллиарды, научили и вдохновили те, кто хапал тогда миллионы: неважно, долларов или рублей. Уже сложилась и утвердилась умело созданная легенда, будто мафия и тотальная продажность власть имущих это порождение новых общественных условий, создавшихся в стране с начала девяностых годов. Но вот что писал в Союз писателей еще 15 мая 1973 года проницательный Владимир Емельянович Максимов: «Равнодушие, коррупция и воровство грозят сделаться повседневной нормой нашей жизни». Он, и не только он, разумеется, без труда разглядел уже сложившуюся к тому времени всеохватную советскую мафию и понял, во что она превратится в обозримом будущем. Так оно и случилось.

В том же интервью Медунов сказал о себе самом точнее и лучше, чем любой возможный «разоблачитель».

Журналист спросил, почему его друг и соратник, тогдашний председатель крайисполкома Георгий Разумовский не только не пострадал, будучи столь же виновным (загадка, которую теперь никто уже не захочет разгадывать), а даже возвысился — до секретаря ЦК и кандидата в члены политбюро? Ответов могло быть немало, и каждый из них имел бы, наверно, свои основания, но ответ Медунова вряд ли кто-нибудь мог предвидеть: «Да потому что он польский еврей, пилсудчик!». Просто и убедительно! Зачем еще какие-то аргументы? Ну, что к этому можно добавить?

В 1991 году, за несколько месяцев до первого путча, я тоже давал интервью — американскому журналисту. «Кто победит?» — спросил он меня, имея в виду борьбу, которая шла тогда в кремлевских верхах «В любом случае мафия», — запальчиво ответил я и прочел недоумение на лице моего собеседника.

Как бы мне хотелось оказаться плохим пророком!