Вчерашний скандал

Глава 11

Оливия была великолепна. Он только хотел ей сказать об этом. Лайл думал, что так и делает.

Но его руки сами собой поднялись, и он уже держал в ладонях её прекрасное лицо, желая сказать: «Я забыл, забыл об этой части тебя».

Он забыл, каким чудом она была. Девчонка, которая готова испробовать всё, столкнуться с чем угодно. Её красота затмевала всё, и он не мог видеть сущность Оливии.

Но она была и той девочкой, и этой женщиной, столь же удивительной, сколь и прекрасной. Перегрин смотрел в её огромные синие глаза, цвет которых он не мог разглядеть в тёмном коридоре, но ему и не требовалось, поскольку он был запечатлён глубоко в его памяти — этот пронзительно-синий цвет, изумивший его с первого дня их встречи.

Её губы, полные и мягкие, слегка приоткрытые от удивления, находились в нескольких дюймах от губ Лайла. Он не смог ничего выговорить. И тут он её поцеловал.

Перегрин ощутил, как девушка напряглась. Её руки поднялись к его груди.

Да. Оттолкни меня, так будет лучше. Но нет, ещё нет.

Мягкость её губ и аромат кожи, её близость к нему и её тепло. Он был не готов расстаться с этим всем. Не сейчас.

Оливия не оттолкнула его. Напряжённость растаяла, и она стала нежной и податливой, растворяясь в нём, в то время как её руки вцепились в его плечи. Оливия поцеловала его в ответ, очень быстро. Внезапно и пылко. Этот вкус, который он пытался забыть. Словно кусаешь спелую вишню. Он заставляет мужчину забыть обо всех других вкусах в этот сладостный миг. Вероятно, именно вишню дала Ева Адаму. Ибо какой ещё плод имеет столь греховный вкус?

Лайл позабыл об остальном тоже: о решимости, совести, мудрости. Отбрось их в сторону и что останется?

Он скучал по ней.

А теперь она в его объятиях, девочка, по которой он так соскучился, и женщина, этот хамелеон в человеческом обличии, знакомый ему с незапамятных времён. Такая бесстрашная и уверенная в себе минуту назад, и такая тёплая и податливая сейчас. Он тоже сдался в плен — греховной вишнёвой сладости, аромату её кожи, и лёгкому запаху цветочной воды в её волосах и на платье. Этот запах вползал в его разум, словно опиумный дым.

Что-то ещё замаячило вдруг. Тень. Голос, предупреждавший: Достаточно. Остановись. Вспомни.

Не сейчас.

Пальцы Оливии скользнули в его волосы. И это ласковое прикосновение проникло в него. Оно заполнило пустоту в его сердце, которую он так тщательно скрывал, где он прятал самые невозможные желания и стремления. Лайл желал до боли, сам не зная чего, но это было не животная страсть, простая и очевидная. Её бы он распознал. Это чувство было ему незнакомо.

Ему было нужно что-то ещё, и это всё, что он понимал.

Перегрин опустил руки на плечи девушки, на её руки. Он сильнее прижал её к себе и, в поисках чего-то ускользающего, углубил поцелуй.

Она поддалась его натиску, как расступаются пески пустыни, когда затягивают в себя. Она бросала ему вызов, как всегда делала это, отвечая на его настойчивость своей собственной.

Оливия тоже не знала, что ищет. Он чувствовал, что этот мир тоже был для неё чужим. Здесь они оба новички, хотя ни один из них не был совершенно невинным.

А тем временем преграды, возведённые ими, чтобы уберечь их дружбу, рассыпались в прах и сгинули.

Лайл медленно провел ладонями вниз, чтобы обхватить её ягодицы и прижать девушку к своему паху. Она тёрлась об него, подстрекательски и невыносимо. Он безустанно гладил её грудь, но на пути встала одежда, её было слишком много. Это выводило из себя.

Лайл ухватил её юбки и потянул наверх, но там были ещё — целые мили юбок и нижних юбок. Он продолжал тянуть, пока ткань громко не зашуршала, словно протестуя.

Но Оливия не запротестовала. Она, молча, торопила его, приглашая и поощряя, её тело двигалось вместе с ним, а губы слились с его губами. Игривые и дразнящие движения их языков превратились в выпады и ответные атаки, в подражание совокуплению.

Лайл, наконец, пробился сквозь горы юбок, и его пальцы нащупали край её чулка. Затем они коснулись кожи, бархатистой женской кожи. Он направил руку выше, в сторону нежного местечка у неё между ногами. Оливия задохнулась, и он замер, как школьник, пойманный на шалости.

Тут рука Оливии оказалась на передней части его брюк. Перегрин резко вдохнул. И в этот самый момент он услышал стук.

Металл об металл. Недалеко. Рядом.

Кухня. Аллиер, который развешивает кастрюли.

Если бы кастрюля угодила Лайлу в голову, было бы куда более действенно, но и этого оказалось достаточно, чтобы привести его в чувства, напомнить, где они находятся и что он делает. Рассудок — или часть его — вернулся к нему. Он прекратил поцелуй, поднял голову и слегка отодвинулся.

Оливия посмотрела на него, с запрокинутой головой, расширенными и потемневшими глазами. Её рука всё ещё находилась на выпуклости у него в брюках.

Она отдёрнула руку.

Перегрин с глупым сожалением взглянул на то место, где была её рука, и отпустил платье девушки. Оно с шорохом спустилось по ее бёдрам и ногам.

— Лайл, — заговорила Оливия.

— Я не это хотел сделать, — перебил он приглушённым хриплым голосом.

Ох, болван.

Ему нужно подумать.

Может, ему следует удариться головой об стену?

— То, что ты там сделала, — начал Лайл. — Ты замечательно… Но… О, Господи.

Оливия отступила на шаг. Её одежда находилась в полнейшем беспорядке. В восхитительном беспорядке. В ужасном беспорядке. Его рук дело.

— Это было минутное умопомрачение, — сказала Оливия. — Мы увлеклись. Мы были взволнованы, поскольку нас могли убить.

— Оправдание из разряда «сам не знаю, что на меня нашло», — хрипло проговорил Перегрин. — Неплохо. Это подходит.

Он выглядел полностью опустошённым.

Оливия понимала почему. Лайл не такой, как она. У него есть принципы. Его ограничивают долг, честь, верность — все те правильные вещи, которым его обучил её приёмный отец.

О, она хорошо знает об этом.

Что касается самой Оливии — ей не нужны принципы, чтобы содрогнуться. Она едва не утратила девственность. С ним.

— Это всё моя вина, — проговорила она. — Ты же знаешь, мне всегда не хватало моральных устоев. Это проклятие Ужасных Делюси. Мы все такие, за исключением моей мамы. Но она — отклонение от нормы.

— Нам нужно уходить отсюда, — сказал Перегрин. — Немедленно.

— Нельзя, — возразила она. — Слуги с первого взгляда поймут, что у нас было Тайное Свидание.

— Они не догадаются, — заявил он. — Они подумают, что у нас была схватка с поваром.

Оливия поглядела на своё платье. Лиф был перекручен сзади наперёд.

— Это не похоже на схватку, — сказала она. Девушка вернула лиф на место и разгладила юбки. Волосы у неё рассыпались, но просить Лайла их уложить было бесполезно.

— Пойдём, — скомандовал он.

Оливия прошла мимо него и пошла по коридору. Он не спешил быть первым, чтобы открыть перед нею двери. Она предполагала, что Лайл выжидал, пока успокоится его эрекция. Он чудовищно возбудился, и ей не нужно было класть туда руку, чтобы узнать, что он возбуждён, поскольку это было совершенно очевидно, но…

Ей не хватает моральной устойчивости. Искушение явилось, поманило её, и девушка, не задумываясь, последовала за ним.

Лайл действовал на неё слишком сильно, чтобы женщина без принципов могла устоять. Он еще больше возбуждал её, когда находился в хорошем настроении, чем тогда, когда был в плохом, как в Стэмфорде. На этот раз её ноги вообще не повиновались ей. Если бы Лайл её не держал, она бы растеклась по коридору лужицей неутолённого вожделения.

Оливия предполагала, что Лайл в искусстве поцелуев проявит то же усердие и настойчивость, какие он выказал, чтобы усовершенствовать свои рисунки. Тем же образом он приучался за миг высекать искру с помощью трутницы.

А когда он ложится в постель с женщиной… Но сейчас не время стоить догадки.

Оливия распахнула дверь и вышла в холл.

Лайл последовал за ней минутой позже.

Там были все слуги, они стояли точно так, как раньше, на месте, где когда-то находился потайной ход.

Они больше не выглядели удручёнными.

У всех на лицах было одинаковое выражение оживлённого интереса.

Оливия выпрямилась, снова превращаясь в госпожу замка.

— Возвращайтесь к работе, — велела она кухонной прислуге.

Они гуськом двинулись мимо неё через дверь на кухню.

Она дала последние распоряжения остальным, и они быстро разошлись, чтобы заняться своими обязанностями.

Большой зал опустел, за исключением двух лакеев на противоположной стороне, возле камина, которые переносили мебель в комнаты Гарпий. Дверь была отворена, и Оливия могла слышать, как леди ссорятся о том, кому должна принадлежать спальня на первом этаже, а кому верхняя.

Она позволила им разбираться самим.

Когда девушка обернулась к Лайлу, он говорил что-то Николсу. Камердинер кивнул и исчез.

— Они слышали, — тихо сказал ей Лайл.

— Полагаю, поэтому они выглядели такими вежливыми, — проговорила Оливия.

— Не нас, — пояснил он. — Они слышали твоё столкновение с Аллиером.

Он кивнул в сторону кухонной двери.

— Двери в трещинах. Это, вкупе со щелями в штукатурке и выбитыми окнами, означает, что звуки расходятся свободнее, чем будет, когда мы завершим ремонт. Они слышали, как он кричал на тебя. До их слуха донеслось кое-что из того, что ты произнесла в ответ. Они слышали его реакцию. И очень скоро они расслышали, как всё возвратилось на круги своя. Ты видела, что кухонные прислужники вернулись туда без колебаний. И на остальных ты произвела сильное впечатление.

Оливия усмехнулась:

— Я укротила дракона.

— Ты была восхитительна, — проговорил Перегрин. Он сделал паузу. — Мне следовало это знать. Прости, что усомнился в тебе. Несмотря на то, что я всё ещё не рад находиться здесь, ты сделала это чуть менее невыносимым.

— Благодарю, — отозвалась она. — Я тебя тоже нахожу забавным.

Брови Лайла взлетели:

— Забавным.

— Однако случившееся в кухонном коридоре не должно больше повториться, — продолжила Оливия. — Ты знаешь, что у меня не хватает моральной устойчивости. И я знаю, что у тебя целая куча всевозможных принципов, этики и всего прочего. — Она взмахнула рукой:

— Да. И прочего тоже.

Затравленное выражение появилось в его глазах. Ощущение вины разъедало его изнутри. Чёрт бы побрал её отчима за то, что снабдил его совестью и строгими представлениями о Долге и Чести.

Оливия подошла ближе:

— Лайл, это совершенно естественно. Мы молодые, красивые…

— И скромные, ко всему прочему.

— Ты любишь факты, — сказала она. — Давай глянем на них. Факт: интеллект ведёт трудную битву с животными стремлениями. Факт: за нами плохо присматривают. Вывод: ситуация близка к катастрофе. Я сделаю всё возможное, чтобы больше не совершать той же ошибки, но…

— Замечательно, — перебил Лайл. — Значит, на меня возложена задача блюсти твою честь. Задача, с которой я так хорошо справляюсь.

Оливия схватилась за лацканы его сюртука.

— Выслушай меня, ты, высокопринципиальный тупица. Мы не можем повторить этой ошибки ещё раз. Ты знаешь, как близко мы подошли к Непоправимому?

Она выпустила его, чтобы показать большим и указательным пальцами четверть дюйма.

— Вот как близко к тому… — она умолкла для пущего эффекта, — …чтобы сыграть на руку твоим родителям.

Голова Лайла дёрнулась так, словно она дала ему пощёчину.

Кто-то должен был это сделать. Кто должен был сделать хоть что-то. Она не так всё планировала. Девушка думала, что сумеет совладать с ним тем же образом, как обращалась с другими мужчинами. Но у неё не получается, и она видит, что они неумолимо катятся вниз, под откос. Если он предоставит всё ей, то она откроет ему объятия, выкрикивая «да, да, скорее, скорее!»

Голос Перегрина прервал напряжённую тишину:

— Что ты сказала?

Теперь он слушал её очень, очень внимательно.

— Они пытаются удержать тебя дома, привязывая на шею этот жернов в виде замка, — произнесла Оливия. — Они надеются, что, чем дольше ты пробудешь дома, тем меньше станешь думать о Египте, и постепенно забудешь о нём. А потом ты увлечёшься достойной английской девушкой, женишься на ней и успокоишься.

Он уставился на неё:

— Я не…

Оливия видела, как понимание отразилось в его серых глазах.

— Да, — подтвердила она. — Они согласны даже на то, чтобы это была я.

Лайлу понадобилась минута, чтобы это обдумать. Затем он мысленно увидел: улыбающиеся лица родителей, заговорщические взгляды, которыми они обменивались над столом, улыбка и снисходительное выражение лица вдовствующей графини. Словно игра.

— Оливия, — мягко проговорил он, с колотящимся сердцем, — что ты им сказала?

— Сказала? Не говори глупостей. Я никогда не была столь неосторожной, чтобы произнести это вслух. Я только слегка поощрила их думать так.

— Что ты… — Он едва мог выговорить. — Что ты имеешь виды на меня?

— В такую сентиментальную чепуху они поверили, — сказала Оливия. — И это единственная причина, по которой они согласились на моё путешествие с тобой и на моё пребывание здесь.

— Чтобы заманить меня, — произнёс Лайл, — в брачные сети.

— Да. — Она глянула на него. — Я знаю, ты шокирован.

— Это сильное преуменьшение.

— В конце концов, мы оба знаем, что я им никогда не нравилась. Но, как я тебе говорила, титул и деньги решают почти всё, а у меня есть влиятельные связи и богатство.

Лайл приложил руку к голове и прислонился к столу.

Она и в самом деле превзошла саму себя. Стоять здесь, так весело пересказывая свою чудовищную ложь, которую она сообщила… На которую намекнула.

— У меня от тебя дух захватывает.

Оливия подошла к столу, чтобы устроиться на нём, столь обыденно, словно они не занимались тем, чем занимались, ещё несколько минут назад. В кухонном коридоре, во имя всего святого!

— Я не предвидела единственной вещи: этого затруднительного притяжения между нами, — произнесла она.

— Затруднительного?

— Каким бы противным и тупоголовым ты ни был, ты — мой самый дорогой друг во всём мире, — сказала Оливия. — Я не хочу разрушать твою жизнь и знаю, что ты не захочешь ломать мою. Вокруг нас много примеров удачных браков. Моя мать встретила настоящую любовь дважды. Я буду счастлива однажды встретить свою. И тебе желаю того же. Но ты же знаешь, мы никогда не подойдём друг другу в этом отношении.

— Нет, о, Боже мой.

Она сердито взглянула на Перегрина:

— Тебе необязательно соглашаться с таким энтузиазмом.

— Но это факт, — проговорил Лайл. Он знал, что так и есть. Оливия — чудо природы, но самум тоже — одно из чудес природы. Так же как и ураганы, наводнения и землетрясения. Он вырос среди хаоса. Ратборн научил его порядку. Лайл нуждался в порядке. Он потратил последние десять лет, пытаясь жить упорядоченной, хотя временами волнительной жизнью. Ему повезло скоро осознать свою потребность, и он добивался своей мечты терпеливо и целеустремлённо.

С Оливией всё выходит из-под контроля. Хуже всего то, что сам Лайл теряет контроль над собой. Снова, и снова, и снова, и снова.

— Что ж, — проговорила девушка. — Хорошо.

Перегрин выпрямился и отошёл от стола:

— Теперь я пойду на крышу.

— На крышу! Я признаю, мои планы пошли не так, как хотелось, но нет причины, по которой мы не сможем с этим справиться. — Она отошла от стола. — Кое-что вышло из-под контроля, но это ещё не конец света. Нет необходимости прибегать к таким крайним мерам, как бросаться с крыши.

На миг Лайл просто смотрел на неё в изумлении.

— Я не собираюсь бросаться с крыши, — терпеливо проговорил он. — Я поднимаюсь, чтобы завершить свой осмотр дома. Поскольку во время ливня у меня не было возможности измерить крышу, оценить её состояние или сделать зарисовки.

— О, — только и сказала Оливия, отступая на два шага назад. — Тогда, конечно, давай.

— Броситься вниз с крыши, — пробормотал Перегрин. — В самом деле.

— Ты выглядишь расстроенным.

— Это потому, что я не знаю, плакать мне или смеяться. Или биться головой о стену, — отвечал он. — Я нуждаюсь в успокоении. Мне отчаянно нужно заняться чем-то весьма и весьма скучным.

Несмотря на то, что это была не самая изысканная трапеза, Аллиер ухитрился подать на стол отменный ужин.

Это был первый приличный ужин, который довелось отведать Лайлу с тех пор, как он уехал из Лондона, осознал он. Настоящий, цивилизованный ужин за настоящим столом, с застольной беседой в относительно разумной манере. Это также был первый ужин, возглавляемый им в одном из родовых поместий.

Ко времени, когда он и дамы поднялись из-за стола и собрались у камина, суматоха прошедшего дня немного улеглась. Но не полностью. Утрата контроля с Оливией продолжала его преследовать. И Перегрин никак не мог уразуметь, каким образом её Идея приведёт его в Египет по весне. Однако он успокоился, благодаря работе проделанной здравым смыслом.

Его обычным средством от смятения или огорчения любого рода была работа. Снимая мерки, подсчитывая, делая записи, Лайл оказывался на знакомой мирной территории, даже здесь, в этом примитивном сооружении и в этом злосчастном климате.

Когда он сосредоточился на знакомых задачах, замешательство и раздражение утихли. И за это время, как теперь обнаружил граф, ураган по имени Оливия изменил окружающий ландшафт. Она, само воплощение беспорядка, создала спокойствие.

Слуги подчинились обычной рутине, и за несколько часов замок стал выглядеть жилищем, а не безлюдной крепостью.

Оглядываясь по сторонам, Лайл видел мир и порядок. Он уже забыл, каково это. Еда подействовала умиротворяюще, и вино, разумеется, сделало всё ещё более приятным. Даже Гарпии стали более забавными и менее сердитыми.

В настоящий момент они уже напились, но это было в порядке вещей. Некоторое время они молчали, поскольку Оливия читала одну из историй кузена Фредерика о замке Горвуд.

Эти истории включали в себя весь необходимый набор призраков. Там был традиционный труп, замурованный в стену — предатель, которого подвергли пыткам в темнице. Он блуждал по подвалу. Имелась также убитая горничная на сносях. Она показывалась в кухонном проходе перед свадьбами и рождениями. Была леди, являвшаяся на галерее менестрелей, когда ей заблагорассудится, и рыцарь, который в определённые дни бродил в часовне второго этажа.

Теперь Оливия дошла до призраков, которые слонялись по крыше.

— Семеро мужчин, которых обвинили в том, что они замыслили злодейское убийство, были приговорены к казни через повешение, утопление и расчленение, — читала она. — Громко протестуя и заявляя о своей невиновности, они потребовали возможности доказать её посредством испытания. Ко всеобщему удивлению, лорд Далми согласился. Он приказал отвести их на крышу южной башни и предложил им доказать свою невиновность, перепрыгнув расстояние между северной и южной башнями. Тот, кому это удастся, будет объявлен невиновным. Некоторые сторонники лорда Далми запротестовали. Они говорили, что его лордство слишком снисходителен. Никто не сумеет перепрыгнуть. Они разобьются об землю и умрут на месте. За содеянное эти люди заслуживают медленной и мучительной гибели. Но во владениях лорда Далми его слово являло собою закон. И так, один за другим, эти мужчины поднимались на парапет. Один за другим, они прыгали навстречу свободе. И один за другим, шестеро встретили свой конец.

— Шестеро? — переспросил Лайл.

— Один из них не умер, — прочитала Оливия, — и лорд Далми сдержал своё слово. Этого человека объявили невиновным, и ему позволили уйти.

Лайл рассмеялся:

— Этот бедняга выжил после падения с высоты в сто шесть футов?

— Нет, он перепрыгнул, — сказала Оливия.

— Должно быть, у него были поразительно длинные ноги, — заметила леди Вискоут.

— Ты знаешь, что говорят о длинноногих мужчинах, — хихикнула леди Купер.

— Не о ногах, Агата, — поправила её леди Вискоут. — Ступни. Как говорится, большая ступня, большой…

— Это физически невозможно, — заявил Лайл. — Этому человеку пришлось бы отрастить крылья.

— Какое расстояние между башнями? — спросила Оливия. — Ты уверен, что гибкий человек не смог бы перепрыгнуть?

— Нет ничего лучше гибкого мужчины, — мечтательно произнесла леди Купер. — Ты помнишь лорда Ардберри?

— Как можно забыть?

Лайл встретился глазами с Оливией. Она давилась смехом, так же как и он.

— Он сделал это предметом своего изучения, — сказала леди Вискоут. — С тех пор, как побывал в Индии. Какая-то секретная книга, как он говорил.

— Я думала, это была священная книга.

— Может быть, и то, и другое. В любом случае, это причина, по которой он выучил санскрит.

— Хотя ничего и читать не было нужно, ни на каких языках. Ты видела его коллекцию рисунков?

— Они стоили тысячи слов, каждый из них.

— Такие же занимательные, как и гравюры Евгении.

Лайл мысленно увидел так же явственно, словно листок бумаги лежал перед ним: Гравюры. Одно из провокационных, перечёркнутых словечек Оливии.

— Какие гравюры? — спросил Перегрин.

— Ты их никогда не видел? — удивилась леди Купер. — Я думала, все мальчики Карсингтонов открывали их для себя в своё время. Весьма познавательные.

— Технически говоря, я не не Кар…

— Агата, ну что же ты, — проговорила леди Вискоут. — Можно подумать, лорду Лайлу нужно чему-то учиться. Молодому человеку почти двадцать четыре, и он живёт там, где нагие девушки пляшут на улицах, а мужчины заводят гаремы. Насколько нам известно, у него свой гарем, и он перепробовал все четыре сотни позиций.

— Миллисент, тебе прекрасно известно, что их не четыреста. Даже лорд Ардберри признавал, что номер двести шестьдесят три и номер триста восемьдесят четыре физически невозможны для тех, у кого есть позвоночник.

Лайл посмотрел на Оливию.

— Какие гравюры? — Повторил он.

— Коллекция прабабушки, — ответила она скучающим голосом. Девушка опустила книгу и встала с кресла.

— Я поднимусь на крышу, — сказала она. — Подышу свежим воздухом. И я хочу поглядеть, насколько велико расстояние между башнями.

Оливия прихватила шаль и выскользнула из комнаты.

Это было в высшей степени несправедливо.

Она изучила гравюры прабабушки. Весьма познавательные гравюры. Она намеревалась применить на опыте полученные знания. Но она целовалась с несколькими мужчинами, позволив им некоторые вольности, и была разочарована. Это немного возбуждало, но в основном из-за осознания, что ведёт себя непозволительно.

Теперь вернулся Лайл, вполне зрелый мужчина, который, вероятно, обучался поцелуям у восточных наставниц. Он наверняка обратился к экспертам в этом вопросе. И упражнялся. Со всем прилежанием.

Теперь Оливия понимала, почему леди так много говорили об этом, и почему прабабушка так любила своего первого и единственного мужа, и почему она стала такой весёлой вдовой.

Не ради приятного возбуждения.

Ради страсти.

Которая не нуждается в любви, как говорила прабабушка. Но любовь может стать восхитительной приправой.

Всё это очень хорошо, но страсть имеет привычку лишать покоя и делает раздражительной без причины. Поскольку Оливии с её невезением довелось впервые познать это чувство с Лайлом, ей приходилось справляться неразделённой страстью, и это было самое неприятное.

Девушка взбиралась всё выше и выше, удивляясь тому, куда исчез весь холодный воздух. В пролётах лестнице дул ветер, но он охлаждал её чувства не больше, чем горячее дыхание пустыни.

Она поднималась по кругу, выше и выше: мимо второго этажа, затем мимо третьего, где раньше размещался гарнизон, а теперь были комнаты слуг. Ещё выше она поднялась, один последний этаж, потом в маленькую дверь и, наконец, на крышу.

Оливия прошла к стене, положила на неё руки, закрыла глаза и глубоко вдохнула. Воздух был прохладным, чудесно прохладным, и здесь царила тишина, вдали от всех разговоров.

Она сделала ещё один глубокий вдох, выдохнула и открыла глаза.

Звёзды были повсюду.

Вокруг неё, над нею.

Оливия никогда не видела так много звёзд. На небе сияла яркая луна, приближающаяся к полнолунию. Оно было прекрасно, это чудное место.

— Какие гравюры? — прозвучал сзади тихий голос.

Оливия не повернулась.

— О, ты же знаешь, — беспечно произнесла она. — Беспутные рисунки, какие продают из-под прилавков в печатных лавках. Вместе с теми, которые прабабушка собирала во время своих путешествий заграницу. Всё от Аретино[18] до последних иллюстраций из «Фанни Хилл»[19]. Она с Гарпиями до сих пор хихикает над ними.

— Я предполагал нечто в подобном роде, — сказал Лайл.

Его вечерние туфли почти беззвучно ступали по каменному полу, но Оливия ощущала его приближение.

Он остановился возле неё, почти на расстоянии фута, и опёрся руками о стену.

— Но ты мне никогда не рассказывала. Ты затронула тему как-то в письме, затем зачеркнула, в этой своей досадной манере.

— Я поверить не могу, что ты запомнил, — Оливия рискнула взглянуть на него, и сделала ошибку. Свет луны и звёзд пронизали волосы Перегрина серебром и превратили профиль в полированный мрамор.

— Разумеется, я помню, — сказал Лайл. — В то время это особенно раздражало. Мне было сколько — четырнадцать или пятнадцать? Я умирал от желания увидеть их и злился на тебя за то, что ты меня дразнила. «Ха-ха, Лайл. У меня есть непристойные картинки», — пропел он. — «А у тебя нет».

— Ты не нуждался в непристойных картинках. У тебя были танцовщицы.

Он развернулся всем телом в её сторону и положил локоть на парапет. Некоторое время он рассматривал её лицо.

Оливия ему не мешала. Она прекрасно играла в карты. Никто не умел прочесть её лица.

— Тебя странным образом беспокоят эти танцовщицы, — проговорил Перегрин.

— Разумеется, — ответила Оливия. — Посмотри на меня.

Она указала на ворох юбок и раздутые рукава.

— Я смотрю, — сказал Перегрин.

— На меня, в этом всём. В корсете, завёрнутую во все эти юбки и оборки со всех сторон.

— Кажется, это сейчас в моде.

— А они танцуют на улицах, — проговорила она.

Лайл наклонил голову в сторону, с озадаченным выражением лица.

— Я бы отдала что угодно за возможность танцевать на улицах, — продолжала Оливия. — Но я этого никогда не сделаю. Я встречу любовь, если мне повезёт, и выйду за этого беднягу, поскольку я не должна позорить семью. Я превращусь в чью-то жену и в мать его детей, и никогда не стану никем иным. Разве что, разумеется, он умрёт, оставив меня богатой вдовой, и я смогу жить как прабабушка… Но нет, этого я тоже не смогу, потому что женщины этим больше не занимаются, а если занимаются, то очень тайно, а я безнадёжна в плане предосторожностей.

Лайл ей не ответил.

Он не понимает. Что может понимать мужчина? Даже он видит в ней в первую очередь женщину, а уже во вторую — или сорок вторую — саму Оливию. Или он, возможно, не разграничивает их.

— Чего ты хочешь? — мягко спросил Перегрин. — Чего ты хочешь на самом деле? Ты знаешь?

Я тебя хочу, простофиля. Но это на неё похоже — желать взобраться на утёс, когда вокруг множество отличных безопасных лужаек для игр.

Даже Оливия не была столь безрассудной, чтобы осложнить и без того трудную ситуацию, сказав ему, что она…что? Влюбилась без памяти?

Она поглядела на мир, простирающийся внизу.

Это была самая высокая точка на мили вокруг. Она могла различить силуэты домов, слабые отблески света в окнах деревни, расположенной в долине. Неподалёку стоял ещё один замок. Лунное сияние и свет звёзд озаряли пейзаж. Прохладный ветер овевал её кожу и шевелил локоны, обрамлявшие её лицо по последней моде. Как великолепно ощущать на лице свежий бриз.

— Для начала я хочу что-то вроде этого, — сказала Оливия. Она обвела жестом серебристый ландшафт. — Магия. Романтика. То, что я почувствовала, когда впервые увидела этот замок, когда вошла в главный зал. А что ты думал, я хочу? Ты меня знаешь. Кто, кроме мамы, знает меня лучше тебя? Ты знаешь, я хочу потерять голову.

Лайл оглядел залитый луною пейзаж, затем посмотрел на луну и сияющее облако звёзд.

— Глупышка, — произнёс он.

Она отвернулась от парапета, засмеялась и подняла руки. Он никогда не переменится. Романтика не имеет ничего общего с фактами. Она могла с таким же успехом говорить с луной и звёздами. Они бы смогли понять её лучше него. Для Перегрина она говорит словно на иностранном языке — с луны, вероятно.

Он оттолкнулся от стены и протянул ей руку:

— Пойдём, здесь холодно.

Практичен, как обычно. Но таков Лайл есть, и он — её друг. Он не может перестать действовать на неё так, как действует. Она знала, что он искренне не подразумевает этого.

В любом случае, она просто эгоистичная негодяйка, что удерживает его здесь. Он не привык к климату. Он подумал, что она мёрзнет, поскольку сам промёрз до костей. Он просто хочет увести её вниз, подальше от ветра. Защищая её.

Оливия приняла его руку.

Лайл потянул, и она потеряла равновесие. Он подхватил её в свои объятия. В следующий миг она оказалась полулежащей, одна мускулистая рука Перегрина обхватила её талию, а другая обвила её плечи. Она инстинктивно подняла руки, чтобы обнять его за шею. Оливия взглянула ему в лицо. Он слегка улыбался, глядя ей в глаза. Его глаза в лунном свете отливали серебром.

— Потерять голову [20], — проговорил Лайл тем же тихим голосом. — Ты имеешь в виду, вот так? Чтобы земля ушла из-под ног?