Она, не раздумывая, поступила так, а почему бы и нет?
Оливия обращалась с лошадьми свободно, как цыганка.
Она ездила позади отца бесчисленное количество раз.
Но это был её отец, а она тогда была маленькой девочкой.
Лайл ей не отец. Она ездила за его спиной раз или два, но очень давно, до того, как он стал столь мужественным.
Ей не пришло в голову схватиться за его плащ. Она просто обняла Лайла руками за талию, поскольку так естественно было сделать это.
Теперь Оливия ощущала руками его подтянутую талию, а своей грудью — прямую спину. Она чувствовала, как бедро касается бедра, а нога — ноги, и ритмичное покачивание их тел, пока лошадь ступала по грязной, изрезанной колеями дороге.
Она могла чувствовать, как прямо на глазах рушатся её моральные устои.
Ах, ладно, это всего лишь короткая прогулка, в конце которой её ожидает длинная и нуднаянотация. Которая погасит все эти неудобные и бессмысленные порывы.
Оливия позволила себе прижаться щекой к затылку Лайла и вдохнуть земной запах мужчины, лошади, деревенского воздуха и недавнего дождя, и где-то посреди этой смеси соблазнительный привкус пены для бритья.
Спустя некоторое время Лайл заговорил:
— Интересно, в чём именно Миллисент была шустрой?
— Ничего и близко столь экзотичного, как ты себе вообразил, — ответила она. — Не то что твои гаремные плясуньи, осмелюсь сказать. Ничего акробатического.
— Во-первых, я ничего не воображаю, — поправил Перегрин девушку. — Во-вторых, если ты говоришь о танцовщицах, то они технически не являются гаремными плясуньями.
О, отлично, лекция по лингвистике. Это отвлечёт её разум от буйной мужественности имужского аромата, которые следовало бы закупорить в бутылку и пометить этикеткой с черепом искрещёнными костями.
— Видишь ли, слово «гарем» обычно относится к женщинам дома, — продолжал Лайл. — Хотя в прямом своём значении оно обозначает священное или запретное место. Танцовщицы, с другой стороны…
— Я думала, нам нужно повернуть налево, — перебила его Оливия.
— О, да. — Он повернул обратно по тропинке.
Не слишком торопясь. Возможно, из-за того, как от него пахнет, или от жара его тела, или ото всей мужественности, или, возможно, из-за этой убийственной комбинации, Оливия открыла в себе возрастающий подлинный интерес к правильному значению слова «гарем».
Немного позже они въёхали на луг и направились к небольшой ограждённой части, которая оберегала то, что выглядело как куча камней.
— Вот оно, — проговорил Перегрин.
Когда они подъехали ближе, девушка увидела металлическую пластину, вделанную в камень.
— Скала, — сказала она. — Ты остановил карету и привёз меня сюда, чтобы взглянуть на скалу.
— Это в честь полёта на воздушном шаре, — ответил ей Лайл. — Первый воздушный шар, запущенный в Англии, приземлился здесь.
— В самом деле?
— Были и более ранние заявления, но…
— О, я должна его осмотреть.
Желая спуститься и оказаться подальше от него, чтобы снова обрести ясность в голове, Оливия не колебалась ни минуты. Она оперлась одной рукой о заднюю часть седла, а другой — о бедро Перегрина, готовясь спрыгнуть. Она ощутила это мгновенно, шок столь интимного прикосновения, но было уже поздно останавливаться и абсурдно что-либо делать. Это был самый быстрый и лёгкий способ спуститься вниз.
Она перебросила ногу через круп лошади, осознавая давление руки Лайла на свою… на его бедре… руки, удерживающей её. С бьющимся сердцем она соскользнула на землю.
Девушка не стала ждать, пока Перегрин спешится, а быстро подошла к ограде, задрала юбки и перелезла через неё на маленькую площадку.
Она знала, что предоставила ему прекрасный обзор своих нижних юбок и чулок. Оливии было хорошо известно, что подобное зрелище делает с мужчинами. Но он её взволновал точно таким же образом. Поэтому такой поворот событий являлся справедливым.
— «Да будет известно потомкам и да подивятся знающие», — прочла Оливия вслух помпезным тоном, который обычно используют по торжественным случаям, — «что в пятнадцатый день сентября 1784 года Винсент Лунарди [7] из Луки, что в Тоскане, первый воздухоплаватель Британии, взлетел с Артиллерийского поля в Лондоне, пересёк пространство по воздуху за два часа и пятнадцать минут и опустился на землю в этом самом месте».
Лайл оставался за оградой. Он ещё не пришёл в себя после прогулки верхом: рука Оливии, обнявшая его за талию, её дьявольские груди, прижатые к его спине, и её ноги, вытянутые вдоль его ног. Физическое ощущение всё ещё вибрировало по всей длине его тела, особенно в том месте, где оно встречалось с передней частью седла.
Девушка настолько одурманила его, что он проехал мимо поворота.
У Перегрина не было времени полностью собраться с мыслями перед тем, как Оливия перелезла через ограду, показав все свои нижние юбки и чулки.
Это было типичной выходкой для девчонки-сорванца, она вела себя так же, как и тогда, когда они бывали вместе раньше. Оливия считает его своим братом. Поэтому она не следит за юбками и без колебаний садится на лошадь позади него.
Но Лайл не приходится ей братом, и он больше не тот мальчик, каким он был, слепым и глухим к волнующему виду женского нижнего белья. Не говоря уже о том, что девочкой Оливия не носила таких чулок с прелестной голубой вышивкой или нижних юбок, отделанных столь женственным кружевом. И в те дни у неё не было стройных ног и красиво очерченных щиколоток, а если и были, то он их не замечал.
После того, как граф разобрался во всём этом, его репродуктивные органы утихомирились, а мозг снова начал работать, он перешагнул через ограждение, чтобы встать позади Оливии, пока та заканчивала читать витиеватую словесную дань первому полёту воздушного шара в Англии.
В конце она взглянула на него и произнесла:
— Разве не удивительно? Эта тихая поляна видела столь важное событие. Как чудесно, что они отметили это место.
— Ты говорила, что тебе не приходилось видеть достопримечательности, — сказал Лайл.
Даже сердясь на неё, он продолжал чувствовать к ней жалость. Когда Перегрин был мальчиком, её отчим часто брал его в поездки. Лорд Ратборн всегда находил время, чтобы показывать интересные места и рассказывать о них истории, особенно страшные небылицы, которые нравятся мальчикам, о зловещих убийствах, призраках и прочем.
Кажется странным и несправедливым, что девочке с таким живым воображением, которая жаждала перемен и волнений, предоставлялось так мало шансов повидать мир.
— Я ничего об этом не знала, — проговорила Оливия. — Только вообрази. Почти пятьдесят лет тому назад. Что должны были подумать местные жители, когда увидели шар?
— Они были напуганы, — ответил Лайл. — Предположим, что ты крестьянка того времени.
Он посмотрел в свинцовые небеса.
— Ты смотришь вверх, и внезапно там, где должны быть лишь птицы да облака, появляется эта гигантская штука.
— Не знаю, испугалась бы я.
— Не конкретно ты, — сказал он. — Но будь ты крестьянкой, заурядной особой.
Что было совершенно невообразимо. Заурядной Оливия была бы в самую последнюю очередь.
— Я всегда хотела подняться на воздушном шаре, — говорила она.
Неудивительно.
— Как волнующе это должно быть, — продолжила девушка, — смотреть на мир с огромной высоты.
— Взлететь на огромную высоту хорошо, — сказал Лайл. — Спуск вниз — уже другая история, Лунарди понятия не имел, как управлять этой штуковиной. Он взял с собой вёсла, думая, что сможет грести ими в воздухе.
— Но он сделал попытку, — возразила Оливия. — У него была мечта, и он её осуществил. Благородное Дело. И здесь стоит камень, чтобы увековечить событие, для потомства, как здесь написано.
— Ты не находишь эту надпись напыщенной? — спросил Перегрин. Это было ужасно по-детски, но он не удержался.
— Напыщенной? О, Лайл. Она… — Девушка фыркнула от смеха, который быстро подавила. — Она ужасна.
— Он взял с собой кота, собаку, голубя в клетке и корзину с продовольствиями. Еду я понимаю. Животных не понимаю. В любом случае, голубь скоро улетел, а коту воздушное путешествие оказалось противопоказанным, и он был отпущен на небольшом расстоянии от Лондона.
Тут Оливия засмеялась по-настоящему и открыто, бархатистым каскадом звуков, изумившим Перегрина. Он ничем не напоминал тот серебристый смех, к которому стремилось так много женщин. Это был низкий и гортанный, эффектный звук (по аналогии со smoky eye — эффектные глаза), от которого у него мурашки побежали вдоль позвоночника.
Её смех вызывал опасные мысли — занавеси кровати, трепещущие на ветру, смятые простыни, и на какое-то время он сбил Лайла с толку.
— Вот это здорово, — сказала она. — Ты можешь себе представить? Корзина воздушного шара. Маленькое пространство, доверху заполненное провизией, вёслами, инструментами, и вдобавок собака, кот и голубь. И тут кота начинает тошнить на пол. Вижу перед собой выражение лица Лунарди. Как он, должно быть, хотел выкинуть проклятое животное за борт! Интересно, коснулся ли он поверхности земли, когда высаживал его.
— По правде говоря, Оливия, ты же знаешь, я не обладаю воображением, — тут Перегрин тоже зафыркал, и в следующий миг уже беспомощно засмеялся от картин, нарисованных ею.
На мгновение исчезли все его обиды и разочарования, и граф снова стал беззаботным мальчишкой. Он откинулся на ограду и хохотал так, как не делал целую вечность.
Тут Лайл рассказал ей историю о мисс Летиции Сэйдж, первой британской женщине-воздухоплавательнице, весом в четырнадцать стоунов [8], которая летела на следующем шаре с другом Лунарди — Биггинсом.
Естественно, Оливия изобразила сценку в лицах: корзина, крутящаяся на ветру, крупная женщина, которая падает на пол, прямо на перепуганного Биггинса. Но в это самое время ветер меняется, и Биггинса минует участь быть раздавленным.
Она не просто пересказывала, она изобразила это, с разными голосами всех персонажей, включая животных.
Обмениваясь историями и смеясь над ними, они сблизились. Это было столь бездумно и естественно. Как в прежние времена.
Лайл мог бы оставаться так очень-очень долго, забыв о злости и негодовании, и просто наслаждаясь её обществом. Он соскучился по Оливии, и этого факта отрицать было нельзя. Перегрин вспомнил, как восстановилось правильное равновесие в мире, когда она завела его в переднюю тем вечером, всего лишь пару дней тому назад, и произнесла: «Рассказывай».
Разумеется, у неё не заняло много времени снова весьма эффектным образом нарушить порядок в его мире, и ему всё ещё хотелось её убить. Но в этот момент он был также опьянён ею и счастлив, как не был счастлив уже давно.
Перегрин не спешил уезжать, даже когда резкий порыв ветра хлестнул его в лицо.
Но Оливия задрожала, и он проговорил:
— Нам лучше вернуться.
Она кивнула, её взгляд оставался прикованным к памятнику:
— Мы дали нашим леди достаточно времени, чтобы посплетничать о том, чем именно мы здесь занимаемся.
— Что за парочка, — сказал Лайл. — Каким дьяволом тебе удалось убедить моих родителей, что они послужат для нас подходящими компаньонками? Если речь зашла об этом, я ума не приложу, как тебе удалось убедить их всех…
— Лайл, ты же прекрасно знаешь, что объяснение механизма надувательства противоречит кодексу Делюси.
Он внимательно рассматривал в профиль ее слегка улыбающееся лицо.
— Значит, ты смошенничала, — заключил он.
Оливия повернулась, чтобы встретиться с ним взглядом, её синие глаза глядели бесхитростно и, казалось, ничего не скрывали:
— Всеми мыслимыми способами. Ты на меня ещё злишься?
— Я в ярости, — ответил Перегрин.
— Я тоже на тебя злюсь, — сказала она. — Но я ненадолго забуду об этом, потому что ты показал мне памятник вместо того, чтобы подвергнуть скучной нотации о морали, этике и всём прочем.
— Я никогда не читаю нотаций, — возразил он.
— Ты делаешь это постоянно, — заметила Оливия. — Обычно я нахожу их милыми, но сегодня у меня нет настроения. Поскольку ты себя сдерживаешь, я готова обменяться поцелуями и помириться. Метафорически говоря. На текущий момент.
Лайл понял, что взгляд его прикован к её губам. Он осторожно его перевёл на правое ухо Оливии, сочтя его более безопасным объектом. Напрасно. Оно оказалось маленьким и изящным. С него свешивалась филигранная золотая серьга с нефритом. Он понял, что его голова невольно клонится к девушке.
Перегрин заставил себя смотреть на монумент, на лужайку, куда угодно, только не на неё. Слишком много женственности находится чересчур близко к нему, и куда, к дьяволу, подевался этот ветер? Он улёгся также внезапно, как и поднялся, и теперь Лайл мог вдыхать её запах.
Граф повернулся, чтобы сказать, что им пора уезжать.
В тот же самый момент Оливия повернулась к нему, слегка наклонившись вперёд.
Её губы коснулись его губ.
Шок пронизал его.
На какой-то трепетный миг они просто глядели друг на друга.
Потом они отпрыгнули в разные стороны так, словно молния ударила в ограду.
Оливия резко вытерла губы, словно на них оказалось насекомое.
С колотящимся сердцем, Лайл сделал то же самое.
Вытирать губы было бесполезно. Оливия знала, что никогда не сможет стереть это: упругое, тёплое прикосновение его губ, соблазнительный намёк на его вкус.
— Твой рот не должен был оказаться на пути, — сказала она.
— Я поворачивался, чтобы заговорить с тобой, — возразил он. — Твои губы не должны были находиться так близко.
Она перелезла через ограждение.
— Я говорила, что хочу поцеловаться и заключить мир, выражаясь метафорически.
— Ты сама меня поцеловала!
— Это должен был быть лёгкий сестринский поцелуй в щёку!
Она надеялась, что так и было задумано. Она надеялась, что думала хоть о чём-то. Онанадеялась, что не потеряла рассудок.
— Ты мне не сестра, — говорил Лайл в своей обычной педантичной манере, следуя за нею. — Мы с тобой никак не связаны. Твой приёмный отец был когда-то женат на сестре моего отца.
— Благодарю за урок по генеалогии, — ответила Оливия.
— Всё дело в том, что…
— Я больше этого не сделаю, — перебила его она. — Можешь быть уверен.
— Дело в том, — упрямо продолжал Перегрин, — что мужчины не разбираются в таких вещах. Когда рядом есть привлекательная женщина, и, кажется, что она делает авансы…
— Это не был аванс!
— Кажется. — Повторил он. — «Кажется». Ты меня вообще слушаешь?
— Прямо сейчас мне хочется оглохнуть.
— Женщины проницательны, — втолковывал ей Лайл. — Они видят отличия. А мужчины нет. Мужчины как собаки… Бог ты мой, почему я это всё тебе объясняю? Ты сама прекрасно знаешь, каковы мужчины.
Она считала, что знает.
Они дошли до лошади. Оливия взглянула сначала на неё, потом на Лайла.
— Нам лучше вернуться до того, как наши леди умрут от любопытства. Ты сможешь продолжить свою лекцию, когда мы будем в карете.
— Я не сяду на это животное вместе с тобой, — сказал он.
Она не хотела снова ехать с ним. Мускулы, жар и мужской запах действуют как яд наженский рассудок. Оливия не выдержит превращения в дурочку перед мужчиной, а вособенности перед Лайлом.
Он сцепил руки перед собой:
— Залезай.
Это самый разумный поступок. И вместе с тем…
— На дороге грязь по щиколотку, — проговорила Оливия. — Ты испортишь сапоги.
— У меня есть другие, — ответил он. — Лезь.
Девушка замаскировала свой вздох облегчения под раздражённое фырканье, взялась за повод и поставила ногу в сапожке на его сцепленные руки. Она несильно оттолкнулась и оказалась в седле.
Перегрин оживлённо и деловито помог ей подтянуть стремена, затем стал оправлять её юбки.
— О, ради всего святого, — сказала Оливия.
— Люди могут видеть всё.
— Каким ты стал пуританином, — заметила она.
— Ты ведёшь себя ужасно беспечно, — ответил Лайл, — демонстрируя это… всю эту женственность целому свету.
А, значит, его это всё-таки волнует, не так ли?
Хорошо. Её волнует он.
Оливия усмехнулась и, тихо прищелкнув языком, дала кобыле сигнал двигаться.
Дамы спали, когда Оливия возвратилась, и не проснулись, когда карета снова двинулась в путь.
В то время как они похрапывали, Оливия раскрыла дорожный путеводитель Паттерсона и, пока они ехали, зачитала Бэйли информацию о городах и деревеньках, которые они проезжают, имена выдающихся людей, живших в окрестностях, и описание домов этих персон.
Медленный подъём в гору привёл их к повороту на Бантингфорд. Дорога шла вверх до следующего поворота в Ройстоне. После этого скорость лошадей возросла, пока они проезжали по участку ровной дороги. Они проехали над рекой Кэм и через Аррингтон. Здесь они остановились в «Гербе Хардвика», где их приветствовала хозяйка собственной персоной, что неудивительно. Она узнала дорожный экипаж вдовствующей графини и, как любой другой владелец гостиницы вдоль королевской дороги, знала, что фамильный герб — это знак, который читается как «Деньги. Целые кучи. Тратятся не считая[9]».
Во время этой остановки леди полностью проснулись. Объявив себя умирающими от жажды и измученными, они выпрыгнули из кареты в ту же минуту, как лакей опустил подножку.
Оливия как раз собиралась выйти, когда Лайл, пешком на сей раз, подошёл к двери экипажа.
— Я знаю, ты говорил, что берёшь командование на себя, но мы должны остановиться, чтобы поесть, — сказала она. — Мы умираем от голода.
Благодаря фурору в «Соколе» она так и не позавтракала. В Уэре она была ещё слишком сердита, чтобы подумать о еде.
— Я не собирался морить тебя голодом, — сказал Перегрин. Он предложил ей руку, и Оливия приняла её, между делом игнорируя совершенно неуместную волну возбуждения, поднявшуюся в ней, пока она торопливо спускалась по узким ступенькам. Как только девушка уверенно стала на землю, она высвободила руку и направилась к гостинице.
Однако она не смогла его опередить. Граф широким шагом легко её догнал.
— Я бы остановился раньше, если бы ты мне напомнила, что не позавтракала, — заговорил Лайл. — Тебе лучше не полагаться на то, что я буду обращать внимание на такие вещи. Если я не голоден, то вообще забываю о еде. В Египте, когда мы путешествуем, я не думаю о пище, поскольку об этом заботятся слуги. Более того, мы обычно путешествуем в дахабейе [10], вместе с поваром, провизией и кухонными принадлежностями. Нам не нужно останавливаться, чтобы поесть, в попутных гостиницах, которых и так немного за пределами Каира. Плавать на дахабейе всё равно, что путешествовать вместе с домом.
Образы возникли у Оливии перед глазами, достаточно яркие, чтобы заставить её забыть о неприятных чувствах.
— Как это должно быть замечательно, — проговорила она. — Грациозная лодка плывёт по Нилу, матросы в белых одеждах и тюрбанах. Полностью отличатся от всего этого.
Она махнула рукой, обводя двор.
— Вы скользите посередине реки. Рядом с другой стороны раскинулся великолепный вид. Полоса зелени с буйной растительностью. Где заканчивается зелень, начинаются пустыня и горы, и там, среди них, виднеются храмы и гробницы, призраки древнего мира.
Они уже вошли внутрь к тому времени, как Оливия закончила описывать своё видение. Она обнаружила, что Лайл рассматривает её так, словно неведомую закорючку на обломке камня.
— Что? — спросила она. — Что такое? У меня слишком открыта шея?
— Как легко это у тебя выходит, — сказал он. — Воображать.
Для неё оно так же естественно, как дышать.
— В данном случае это больше похоже на воспоминание, — ответила девушка. — Ты посылал мне свои рисунки и акварели, и у нас есть целые горы книг.
Большинство книг приобрела она, чтобы следить за путешествиями, о которых он писал.
— Я не вижу это так, как видишь ты, но я могу понять, как тебе всего этого не хватает.
— Тогда почему… — Граф умолк, покачав головой. — Но нет. Мы объявили перемирие.
Оливия знала, о чём он хочет спросить. Почему она, понимая, как сильно он стремится в Египет, разделила с ним это жуткое путешествие в одно из его самых нелюбимых мест на свете, чтобы умилостивить его родителей, которых не волнует, счастлив ли он, и которые его совсем не понимают?
Оливия понимала лучше, чем кто-либо другой, его стремление жить иной жизнью, следование за мечтой.
Она хотела, чтобы он обрёл такую жизнь.
Она хотела такой жизни и для себя, но поняла давным-давно, что для женщин это было практически невозможно.
Не то чтобы она совершенно перестала надеяться, или прекратила искать способы, чтобы это случилось. «Почти невозможно» не то же самое что «совсем невозможно».
Но пока Оливия не нашла ответа — если вообще найдёт его, ей придётся жить заимствованной жизнью. Если Лайл застрянет в Англии… Но нет, думать об этом было невыносимо. Он, скорее всего, повесится, и она повесится из симпатии к нему, если до этого не скончается от скуки.
Ему следовало знать это, но он мужчина и тугодум.
И будучи мужчиной и тугодумом, он, разумеется, не сумел постичь всё великолепие её замысла.
Перегрин бы сбежал, визжа от ужаса, если бы знал, что она сделала. Или нет, он бы её задушил.
Но всё лишь оттого, что ему не хватает воображения.
Крики пробудили Лайла от крепкого и крайне необходимого ему сна.
— Пьяные гуляки, — пробормотал он. — Только этого не хватало.
Сопровождать трёх беспокойных леди на протяжении четырёх сотен миль — задача не из лёгких. Подобно лошадям, их следует кормить и поить. В отличие от лошадей, их нельзя обменять на свежую упряжку. В отличие от лошадей, на них не наденешь узды. Что означает сохранять бдительность во время остановок. Нельзя позволять женщинам замешкаться, поскольку они будут медлить вечно, и чем дольше они остаются на одном месте, тем выше вероятность неприятностей.
К счастью, в половине десятого вечера они добрались до «Георга» безо всяких происшествий. Здесь к ним присоединились две остальные повозки. Со всеми слугами и багажом они заняли большую часть комнат по коридору. К его огромному облегчению, все три дамы немедленно удалились в свои комнаты после того, как Оливия сообщила ему, что ей необходимо принять ванну.
— Леди говорят, я пахну как скотный двор, — заметила она. Вне сомнений, эти две сводни сказали куда более того: пошлые намёки относительно коней и женщин, ездящих верхом, и по большому счёту, о том самом, о чём Лайл думал и мечтал бы стереть из памяти.
Он не нуждался в том, чтобы, в добавление к этому всему, мысленно представлять Оливию, принимающую ванну.
Перегрин перевернулся и накрыл голову одной из подушек. Крики были всё ещё слышны, хотя слов он не мог разобрать.
Сон издевательски помахал рукой и сбежал.
Голоса, в сопровождении сердитых шагов, приближались.
— Я видела, что ты делаешь!
— Ты преувеличиваешь!
— Ты смотрел на неё влюблёнными глазами!
— А как насчёт тебя самой? Я видел, как ты с ним флиртуешь!
— Ты пьян.
— Я не пьян и пока не ослеп.
Лайл сдался, отбросил подушку и прислушался, как, должно быть, сделали все остальные вдоль по коридору, независимо от их желания.
— Ты омерзителен! — Вскричала женщина. — Что ты делал за тем фургоном?
— Я мочился, глупая ты женщина!
— Я не глупа и не слепа, к тому же. Я вас видела, обоих во дворе конюшни.
— Значит, тебе померещилось. Чёрт возьми, Элспет, не заставляй меня гоняться за тобой по коридору.
— Молодец, Элспет, — пробормотал Лайл. — Заставь его побегать.
— Чёрт возьми? — завопила женщина. — Ты подлая, грубая, нечестивая, лживая скотина!
— Вернись сюда!
Новый визг.
— Убери от меня свои руки!
— Ты моя жена, будь ты проклята!
— О, да, проклинай меня. Ты мне изменяешь — и проклинаешь меня? Ненавижу тебя! Почему я не слушалась своего папочку?
Тут кто-то застучал в дверь. В дверь к Лайлу?
— Сэр?
Лайл поднялся. Худая тень Николса появилась из смежной гардеробной.
— Открыть дверь? — тихо спросил камердинер.
— Бог ты мой, нет, — ответил Лайл. — Держись подальше от перебранок влюблённых. Нельзя предугадать, что…
— Отойди от меня, или я закричу!
Снова стук, но на этот раз в соседнюю дверь.
— Сэр? — спросил Николс.
— Ни в коем случае, — ответил Лайл.
— Я тебя ненавижу! — кричала женщина.
— Элспет, с меня хватит!
— С меня хватит тебя!
— Не заставляй меня тащить тебя силой.
— Как животное, которым ты являешься?
Раздался издевательский смех.
Новый стук раздался дальше по коридору.
— Ты глупая женщина. Никто не открывает дверей незнакомцам в такое…
Внезапная тишина.
Раздался новый голос. Хотя Лайл находился слишком далеко, чтобы расслышать слова, он легко узнал обладательницу этого голоса: Оливия.
— Чума на её голову, — произнес Перегрин.
Он отбросил простыни и помчался к двери.