Глава 8

Йорк, в тот же вечер

Ещё мальчиком, Лайл однажды наблюдал, как почтовый дилижанс отправляется на закате в путь от «Таверны Йорка» на площади святой Елены.

Он сомневался, что Оливия увидела это сегодня. Возможно, она со своей свитой прибыла вовремя, но они доехали только до «Джорджа» на Кони-стрит. Это была большая старинная гостиница, чей причудливый островерхий фасад с необычными фигурами датировался шестнадцатым веком.

Когда Лайл прибыл на место, наступила ночь, и почтовая карета давно уехала. Он проехал больше сотни миль за этот день. Перегрин неистово мчался, чтобы не думать о прошлой ночи, и останавливался ненадолго по той же причине. В настоящее время он должен был быть слишком уставшим и голодным, чтобы думать, но его совесть не умолкала.

Граф с трудом одолел лестницу и прошёл по коридору. Он словно издалека услышал чьи-то торопливые шаги.

Оливия вышла из-за угла столь быстро и неожиданно, что Перегрин едва успел собраться, как она в него врезалась. Хотя он слегка пошатнулся от удара, но его руки сразу поднялись и обняли девушку, чтобы удержать её от падения.

— Я знал, что ты станешь по мне скучать, — проговорил Лайл.

Не самое благоразумное высказывание в свете того, что случилось прошлой ночью.

Не отпустить её немедленно было так же не самым разумным действием. Но Перегрин был, прежде всего, мужчиной, а уж после человеком благоразумным, и поэтому он поступил так, как поступает мужчина, когда кружевная масса женственности падает в его объятия.

Оливия была облачена в целые мили чего-то тяжёлого и шелкового, с кружевами и оборками. Не меньше шести миль ткани пошло на огромные дутые рукава. То есть она была одета везде, кроме тех мест, которые действительно следовало бы закрыть: плечи молочной белизны и щедрый обзор груди. Девушка была тёплой, хорошо сложённой и нежной, и на какой-то головокружительный миг Перегрин забыл о том, почему ему следует её отпустить.

Оливия томно взглянула на него синими очами.

— Я ужасно по тебе скучала, — проговорила она прерывающимся голосом. — Часы тянулись как целая вечность. Как я вынесла разлуку, не могу сказать, но это истощило последние запасы моих сил.

Девушка обмякла. Сильная усталость и цветущая женственность в его объятиях, превратившая графа в идиота, заставили Лайла ровно на три секунды поверить в то, что она в обмороке.

Затем он вспомнил, что это же Оливия.

— Я на лошади с самого раннего утра, — сказал он. — У меня затекли руки, вместе со всем остальным, и я, вероятно, уроню тебя. Весьма вероятно.

Оливия выпрямилась и несильно толкнула его.

Перегрин отпустил её, сделав два шага назад.

— Либо дело во мне, — сказал он, — либо на тебе надето гораздо меньше обычного.

— Это платье для ужина, — ответила Оливия.

— Но ты не на ужине, — возразил он. — Ты бегаешь по людной гостинице в состоянии помешательства.

— Потому что они удрали, — пояснила девушка. — Наши дамы. Стоило мне отвернуться, как они сбежали.

— Учитывая изнурительную поездку, которую они пережили сегодня днём, это неудивительно, — сказал граф. — Оливия, в самом деле, тебе ведь известно, что антиквариат нуждается в нежном обращении.

— Они не антиквариат, — проговорила она. — Это две проказливые женщины, которые и близко не одряхлели, и они отправились блуждать в ночи.

Оливия взмахнула руками, в своей обычной манере, заставляя нежную плоть, выставленную напоказ, волноваться самым вызывающим образом.

Перегрин попытался отвести взгляд, но он устал, и это оказалось непосильной задачей для его силы духа.

— Они вбили в себе в головы, что необходимо посетить кафедральный собор, — говорила Оливия, — поскольку они не были там со времён пожара. И пожелали осмотреть усыпальницу.

Лайл отвлёк свой разум от созерцания сатанинской плоти. Он припомнил, что некий безумец два года назад устроил пожар в Йоркском соборе. Среди обломков обнаружили большую усыпальницу под клиром.

— Они захотели копошиться в недрах сгоревшего собора, — произнёс он. — Ночью. Это безумие даже по твоим меркам.

— Не копошиться, — поправила его Оливия. — Это не то, что ты со своими могильниками. Они лишь хотят, чтобы у них кровь застыла в жилах. Пепелище ночью представляет собою неотразимое зрелище. И в нескольких минутах ходьбы отсюда — очень удобно. Они давным-давно должны были вернуться.

— Я их разыщу, — сказал Перегрин.

Будь они неладны. Он умирает с голоду. Он почти бредит наяву от недосыпания. И теперь ему предстоит бродить по улицам Йорка, разыскивая двух престарелых лунатичек.

— Я сама их найду, — ответила Оливия. — Они моя проблема, и я сама виновата, что позволила им втирать мне очки. «Хорошая ванна и сон — это всё, чего я хочу». — Она мимикой изобразила леди Купер. — Безнравственные обманщицы. Они знали, что это то, что я собираюсь делать. Мне следовало сообразить. Они вздремнули перед завтраком. А потом вечером. Они прекрасно отдохнули и до краёв полны энергии. Мне следовало заподозрить, что они что-то затевают. Я виню только себя. Возьму несколько лакеев и найду их.

— Ты не пойдёшь в сгоревшую церковь посреди ночи без меня, — сказал Лайл. — Я привык лазить по могилам и храмам в темноте. А ты нет.

— Тебе нужна ванна, — запротестовала Оливия. — Ты пахнешь конюшней.

— Я хочу принимать ванну спокойно, — ответил он. — Я хочу спокойно есть свой ужин. Не возражаю против ночи непрерывного сна. Я не смогу сделать ничего из вышеперечисленного, пока эта парочка рыщет на свободе.

— Я полностью в состоянии…

— Знаю, знаю, — перебил её Перегрин. — Мы пойдём вместе, но тебе придётся переодеться в более практичную одежду.

— Нет времени!

— Если они погибли, то останутся мёртвыми и к тому времени, когда мы туда доберёмся, — сказал он. — Если они пока лишь в беде…

— Пока лишь?

— Или только запахло неприятностями, что наиболее вероятно, то осмелюсь предположить, что наши леди выживут ещё четверть часа. Они не более хрупки, чем дикий вепрь.

— Лайл!

— Ты не сможешь карабкаться среди обуглившихся руин, разыскивая их тела, в таком платье, — сказал он. — Позволь Бэйли переодеть тебя во что-то менее… менее…

Он жестом указал на её оголённую грудь.

— Менее воздушное. Но поторопись. Я даю тебе четверть часа, не больше. Если ты не будешь готова, я ухожу без тебя.

Пятнадцать с половиной минут спустя.

— Брюки, — угрюмо проговорил Лайл.

Девушка выскочила из дверей как раз вовремя. Он стоял уже на мостовой, готовый уйти — без неё. В точности как Оливия и подозревала.

— Ты сказал мне надеть что-то более практичное, — ответила она, всё ещё не в силах отдышаться после спешки. — Мне ни за что не удалось бы пролезть в узкие проходы в платье.

— Ты не полезешь ни в какие узкие проходы.

— В наши дни для женщин большинство проходов узки, — сказала она. — Если ты не заметил, в моде фасоны гораздо шире прежнего. Мои рукава размером с маслобойку. Уверена, что прабабушке было намного легче разгуливать в кринолине.

— Если бы ты осталась на месте и позволила мне заняться поисками, тебе не пришлось бы втискиваться в одежду, которая не предназначена для женских форм.

— Ясно, — заключила Оливия. — Ты думаешь, что мой зад чересчур велик.

— Я такого не говорил, — возмутился Лайл. — Ты сложена иначе, чем мужчина. Никто тебя не примет за такового. Боже, у меня нет времени на подобную чепуху.

Он отвернулся и зашагал по улице.

Оливия пошла рядом с ним.

Перегрин находился в ужаснейшем настроении, и это, как ей было известно, отчасти — по меньшей мере — благодаря ей. Она разбудила его спозаранок, после долгого и утомительного дня… и ночи… после невероятно эмоционального события…о котором она и думать не желала. Оливия сердилась на него, и была необъяснимым образом расстроена.

Её утренний поступок стал эквивалентом пощёчины и побега. Сущее ребячество. Но она оказалась в проигрыше — редкое состояние для неё — а Оливия ненавидела проигрывать.

— Идея не в том, чтобы сойти за мужчину, — пояснила она. — Я оделась ради удобства и комфорта. Ты сказал надеть что-то практичное, а женские наряды просто непрактичны. Более того, разумный человек сообразил бы, что для женщины невозможно сменить платье за четверть часа. Тебе повезло, что я не спустилась в одной нижней сорочке.

— Как будто я тебя в сорочке не видал, — заметил Лайл.

— Если ты намекаешь на прошлую ночь, то это была моя ночная рубашка, — проговорила Оливия.

И давай не будем говорить о прошлой ночи. Я не готова.

— А мне показалось, что это была сорочка.

— Значит, ты видел не так много сорочек, если не можешь увидеть разницу.

— Я мужчина, — заявил Перегрин. — Мы не вдаёмся в детали дамского платья. Мы замечаем, много или мало на женщине одежды. По моим наблюдениям ты выглядела скудно одетой.

— В сравнении с кем? — не сдавалась девушка. — С египтянками? Которые, кажется, склонны к крайностям. Они либо полностью закутаны до самых глаз, либо пляшут в одних колокольчиках. Дело в том…

— Сюда, — сказал он, поворачивая на площадь святой Елены.

Площадь была шире, чем Кони-стрит, и светлее.

Проходя «Таверну Йорка», Оливия посмотрела наверх. Тёмные здания вырисовывались силуэтами на фоне неба, освещённом расплывчатыми пятнами звёзд.

Через миг они уже пересекли площадь. Они свернули ненадолго на Блэйк-стрит, затем к Стоунгейту и на узкую Йорк-лейн.

— Всё дело в том, — продолжила Оливия, — что женщинам следует разрешить носить брюки в подобных случаях.

— Всё дело в том, — парировал Лайл, — что женщины не должны попадать в ситуации, которые требуют ношения брюк.

— Не будь ханжой. Тётя Дафна носит брюки.

— В Египте, — подчеркнул он. — Где женщины носят одеяние наподобие шаровар. Которые не облегают фигуру. И они надевают слои другой одежды поверх них. Если бы ты надела такие брюки в Каире, то тебя бы арестовали за непристойное поведение и высекли кнутом.

— Они немного тесноваты, я признаю, — согласилась Оливия. — Не знаю, как мужчины могут это выдерживать. Они натирают в чувствительных местах.

— Не говори о своих чувствительных местах, — предупредил Перегрин.

— Мне нужно говорить о чём-то, — сказала она. — Кто-то из нас должен пытаться развеять уныние от твоего общества.

— Да, ну что же… — Он остановился. — Ох, проклятие. Оливия… Относительно прошлой ночи… когда ты пришла к моей двери…

Девушка тоже остановилась, с колотящимся сердцем.

— Это была ошибка, — произнёс Лайл. — Очень большая ошибка, по всем возможным меркам. Я прошу прощения.

Он прав, сказала себе Оливия. Это ужасная ошибка, со всех точек зрения.

— Да, — подтвердила она. — Так и есть. И не только по твоей вине. Я тоже прошу прощения.

Перегрин испытал облегчение.

Она сказала себе, что ощущает то же самое.

Он кивнул:

— Хорошо. Значит, это улажено.

— Да.

— Только чтобы внести ясность: ты всё так же невыносима, и я не извиняюсь за то, что выбранил тебя, — уточнил Лайл.

— Я поняла, — ответила она. — Я тоже не извиняюсь за свои слова.

— Что ж, очень хорошо.

Они снова двинулись в путь.

Это было неловко. Лайл никогда прежде не испытывал неловкости в её обществе. Вот что значит перейти границу, которую не следовало переходить. Он принёс извинения Оливии, но не мог извиниться перед Ратборном, и не мог избавиться от ощущения, что предал своего бывшего опекуна. Не мог избавиться от чувства, что совершил нечто непоправимое. Он открыл ящик Пандоры и теперь…

Голос Оливии прервал затянувшееся молчание.

— Пятнадцать минут, — сказала она. — Только мужчина сочтёт это разумным количеством времени.

— Тебе прекрасно известно, что я рассчитывал на то, что ты не успеешь, — ответил Перегрин.

— А ты прекрасно знал, что я это сделаю это, или в лепёшку разобьюсь, — проговорила она. — Поначалу мы немного запаниковали. Бэйли не могла отыскать мои брюки, и я подумала, что придётся взять штаны Николса.

Лайл посмотрел на неё. Она ничуть не походила на мальчика. Или походила? И не его ли походку она сейчас изображает?

— На тебя и в самом деле смешно смотреть, — проговорил он.

— О, я знала, какие трудности могут возникнуть, — сказала она, — но это было первое, что пришло мне на ум, когда мы не смогли найти мои вещи. И, пока Бэйли освобождала меня от платья и нижних юбок и втискивала меня в брюки, я представляла себе, как бы это могло произойти.

Лайл представил себе, как горничная раздевает Оливию и помогает натянуть узкие брюки.

Ящик Пандоры.

Однако помечтать не вредно. Он мужчина. У мужчин всегда бывают непристойные мысли. Это совершенно естественно и нормально.

— Он поднял бы шум, — продолжала Оливия, — и мне бы пришлось его отвлечь, пока Бэйли оглушит его ударом. Потом мы забрали бы его брюки. А потом, после моего ухода, Бэйли перевязала бы его раны и пояснила ему, как ей жаль, и почему нельзя было этого избежать.

— Почему бы тебе не сидеть спокойно в Лондоне и не писать драмы для театра? — поинтересовался граф.

— Лайл, подумай головой, — произнесла она. — Будь у меня хоть малейший талант жить спокойно, я бы тихонько ухватилась за первого же джентльмена, с которым обручилась, вышла замуж, завела бы детей и исчезла в том безымянном полу-существовании, в котором пропадают остальные женщины.

Оливия снова начала размахивать руками.

— Почему женщины должны сидеть жить тихо? Почему нам следует становиться маленькими лунами, каждая из которых прикована к своей орбите, вращаясь вокруг некой планеты под названием мужчина? Почему мы не можем быть другими планетами? Почему мы должны быть спутниками?

— Выражаясь астрономически, — заговорил Лайл, — все эти другие планеты вращаются вокруг солнца.

— Ты всегда всё воспринимаешь буквально, — сказала она.

— Да, я до ужаса буквален, а ты обладаешь потрясающей фантазией. К примеру, я вижу собор, который высится впереди, за теми зданиями. А что видишь ты?

Оливия посмотрела в конец Стоунгейта, где в ночном небе высилась чёрная башня.

— Я вижу призрачные руины, виднеющиеся в узком проулке, огромный чёрный остов на фоне ночного неба, усыпанного звёздами.

— Я не уверен, что это развалины, — отозвался Перегрин, — но мы скоро увидим.

Они пересекли Хай-Питергейт, вошли в переулок и вступили на тёмную территорию призрачных руин или, в зависимости от точки зрения, слегка обгоревшего Большого Кафедрального собора Йорка.

Лайл полагал, что слабый мерцающий свет за витражным окном добавляет «призрачности» месту для Оливии. Для него это был лишь признак жизни.

— Похоже, дома кто-то есть, — проговорил он. — Вместе с тем, я бы не хотел обо что-то споткнуться.

Из кармана своего плаща он извлёк трутницу и огарок свечи.

— У меня есть спички, — сказала Оливия.

Он покачал головой:

— Грязные, мерзко пахнущие штуки. — Молодой человек высек искру и зажег короткий огарок.

— Они отвратительны, — согласилась девушка, — но никогда не знаешь, когда они пригодятся.

— Они годны для тех, кто привык, что слуги разводят для них огонь, — сказал Перегрин. — Любой сведущий человек может высечь искру с той же лёгкостью и скоростью, но гораздо безопаснее, с помощью трутницы.

— Большинство людей не будут пробовать сделать что-то десять тысяч раз с целью просто доказать, что они на это способны, — заметила Оливия.

— Я не пробовал десять… Мой Бог, почему я позволяю тебе себя дразнить? Ты можешь просто держаться рядом? Мы не знаем, сколько мусора они убрали.

— Из-за того, что я втиснула свой исполинский зад в мужские штаны, не следует полагать, что мой мозг сжался до размеров мужского, — заявила она. — Я прекрасно сознаю, что свеча есть только у тебя, и вовсе не стремлюсь споткнуться об обломки собора. Здесь жутко темно и тихо, не так ли? Лондон ночью такой же шумный, как и в дневное время. И гораздо лучше освещён. Но здесь всё находится в гармонии: средневековая церковь, средневековая тьма и гробовая тишина.

Как оказалось, вход был расчищен. Но далеко они не зашли. В южном трансепте к ним навстречу поспешил человек с фонарём.

— Простите, господа, — сказал он. — Посетителям после темноты вход воспрещён. Знаю, некоторым по душе задумчивая атмосфера или хочется испугаться без памяти…

— Мы не для посещения, — заговорил Лайл. — Мы просто пришли…

— Вы должны вернуться днём. Здесь много рабочих, я признаю, но им нужно всё вычистить прежде, чем мы возьмёмся за дело. И теперь этот вопрос с усыпальницей, все нас изводят просьбами взглянуть на неё.

— Это не…

— Не могу сказать, сколько учёных здесь было, подсчитывающих и спорящих. Последнее, что я слышал, устранение ущерба будет стоить сто тысяч фунтов, но это не включает гробницу. Поскольку они не решили, что с ней делать. Половина, по меньшей мере, говорит, что её следует раскапывать, а вторая половина за то, чтобы оставить как есть.

— Это не…

— Возвращайтесь завтра, господа, и кто-то вам с радостью покажет всё, ответит на ваши вопросы, расскажет о спорах о том, где норманнский стиль, где …

Он начал подталкивать их в сторону двери.

Предположив, что сторож не только болтлив, но и слегка глуховат, Лайл сказал более громко:

— Мы ищем двух леди.

Мужчина перестал махать фонарём на дверь:

— Леди?

— Моих тётушек, — проговорила Оливия голосом, странно напоминающим мальчика-подростка. Подражание легко удавалось ей.

Лайл уставился на неё. Ей всегда необходимо добавить несколько красочных деталей.

— Одна вот такого роста, — Лайл держал руку на уровне уха Оливии, — а вторая немногим ниже. Они хотели осмотреть церковь, и усыпальницу в особенности.

— О, да, в самом деле, — сказал сторож. — Я сказал им приходить завтра. Это вовсе небезопасно, я предупредил их, но они слушать не хотели. Прежде чем я понял, что происходит, я уже указывал им дорогу и отвечал на вопросы. Но, сэр, меня не нанимали для экскурсий по ночам, и больше никаких исключений я не сделаю.

— Разумеется, нет, — согласился Лайл. — Но, возможно, вы нам сможете сказать, когда они ушли?

— Не более десяти минут назад, я уверен. Может быть, четверть часа, в точности не припомню. Но они ушли второпях. Говорили, что потеряли счёт времени.

— Они не упоминали, случайно, куда направляются? — спросил Лайл.

— В «Джордж» на Кони-стрит, как они сказали. Они спрашивали меня, как скорее добраться туда. Говорили, что опаздывают на ужин.

— Если они ушли десять минут назад, мы должны были встретить их, — сказал Лайл.

— Они могли пойти другой дорогой, — ответил сторож. — Вы пришли от Стоунгейта?

— Да. А они…

— Как я им пояснил, это название происходит от камня, привезённого для строительства собора, — поведал ему их осведомитель. — Его везли баржами по воде и выгружали в Стэйн-Гейте, ниже Ратуши.

— Вы думаете…

— Им было интересно узнать, что писатель Лоуренс Стерн жил в Стоунгейте в свои холостяцкие дни.

— Думаете, они пошли другой дорогой? — торопливо спросил Лайл.

— Возможно, они по ошибке свернули в Малый Стоунгейт, — отвечал сторож. — Надеюсь, леди не заблудились. Я проследил, чтобы они благополучно вышли из церкви. Даю вам слово. Проход в самом деле плохо освещён, а со всеми этими обломками вокруг, очень легко…

Его прервал вскрик.

Лайл повернулся в сторону звука. И не увидел ничего. Затем он понял, что не видит ничего на месте, где должна была стоять Оливия.

— Оливия! — крикнул он.

— Ой, ой, — отозвалась та. Затем, припомнив, что должна изображать мужчину, девушка добавила:

— Чёрт побери!

Её голос прерывался. В самом деле, от боли слёзы навернулись на глазах, и ей хотелось заплакать, хотя, по большей части, от раздражения. Не было возможности красиво выйти из этой ситуации.

— Я здесь.

— Где?

Свет свечи и фонаря блуждал по грудам обломков.

— Здесь, — повторила она.

Наконец, свет пролился на неё, находящуюся в унизительной позе.

Оливия лежала, задом кверху, на куче хлама, камней и всякой прочей ерунды, о которую споткнулась. Когда мужчины подошли ближе, девушка увидела, что это был очень маленький холмик. Но, как и маленькая ямка, которая погубила Меркуцио, для неё этого оказалось достаточно. Она сильно ударилась коленом и упала на локоть, боль от которого резко отдавалась вверх по руке. Но эту боль нельзя было сравнить с тем, что она ощутила при попытке подняться.

Лайл передал свечу сторожу и присел на корточки рядом с ней.

— Вот поэтому я говорил им не ходить ночью, — заговорил сторож. — Можно запнуться и раскроить себе череп. Даже в дневное время нужно следить, куда ступаешь.

— Немного назад, — сказал Лайл. — И держите фонарь повыше.

Сторож отступил и сделал так, как ему было сказано.

Подавив стон, Оливия ухитрилась немного повернуться. Ей безразлично, что видит Лайл, но она не хотела, чтобы ее зад оказался в центре внимания и сторож глазел на него.

— Где твоя шляпа? — спросил Лайл тихим голосом.

— Не знаю.

Он легко провёл пальцами по её туго заколотым волосам.

— Ты, кажется, не истекаешь кровью.

— Я упала на руку.

— Если бы не это, ты разбила бы себе голову.

— С моей головой всё в порядке.

— Это спорный вопрос.

— Моя нога. Я не могу подняться.

— Я тебя задушу, — сказал Перегрин. — Говорил же тебе…

— Держаться рядом. Знаю. Но я только отодвинулась в сторону совсем немного. Я хотела только быстро осмотреться, пока он нас не выставил. А потом…

— Ты оступилась.

— Я упала не сильно, но моя правая нога меня не держит. Думаю, я вывихнула лодыжку. Ты поможешь мне встать?

— Что-нибудь сломано, будь ты неладна?

— Не думаю. Только нога. Она не слушается и адски болит, если я пытаюсь заставить её повиноваться.

Лайл пробормотал что-то по-арабски. Она предположила, что английских ругательств оказалось недостаточно для выражения его чувств. Тут его ладонь сжала её правую ногу, и она практически взвилась в воздух. Перегрин осматривал ногу, дюйм за дюймом, мягко поворачивая в разные стороны. Оливии пришлось сделать всё возможное, чтобы удержать стон, и у неё не было полной уверенности, вызвано ли это болью или ощущением его руки на ней.

От ступни Лайл быстро, но осторожно перешёл к колену.

— Не думаю, что ты что-то сломала.

— Я так и сказала…

Она не договорила, поскольку он привёл её в сидячее положение. И прежде чем девушка успела набрать воздух, Перегрин подхватил её под руки и поставил на ноги. Когда нога коснулась земли, Оливия поморщилась.

— Не становись на неё, — сказал он. — Тебе придётся опираться на меня. К счастью, мы не далеко зашли.

Говоря это, он просунул руку под её плащ и обнял за спину. Надёжно держащая Оливию рука была тёплой и крепкой. Она чувствовала её у себя под грудью. Грудь тоже чувствовала эту близость, напрягаясь всей кожей, в то время как ощущения, сокрушающие мораль, каскадом устремились ниже.

Удерживая девушку, Лайл выудил из кармана несколько монет и отдал их сторожу.

— Простите за беспокойство, — проговорил он.

— Надеюсь, юный джентльмен скоро поправится, — на прощание сказал им мужчина.

— Благодарю, — мальчишеским голосом произнесла Оливия.

Лайл промолчал. Он ловко повёл её к двери и стал медленно спускаться по лестнице во двор.

Они в молчании шествовали по узкому переулку к Хай-Петергейт.

Лайл не доверял своему голосу.

Она до смерти напугала его. Она могла сломать шею или разбить голову.

Даже зная, что она более-менее цела, он волновался — о сломанных костях, осколочных переломах, сотрясении мозга.

Кажется, она всего лишь подвернула щиколотку. Но беда в том, что он слишком долго шёл к этому заключению.

Лайл ощупал её голову, ступню и ногу. Он осматривал её слишком тщательно и потратил на это слишком много времени.

Это было неразумно. Он повёл себя ещё глупее, когда ставил девушку на ноги: просунул руку ей под плащ, вместо того, чтобы положить руку поверх одежды.

Вместо встречи с защитным слоем жилета Перегрин ощутил тонкую ткань рубашки и талию её брюк. Когда она оперлась на него, нижняя часть ничем незащищённой груди прижалась к его руке. Под рубашкой нежная плоть была такой тёплой.

Требовалось терпение святого, чтобы идти таким интимным образом: её грудь ударялась об руку Лайла, а бедро было прижато к его бедру, пока они медленно передвигались по церкви, по лестнице, через церковный двор и далее. Держа её так близко к себе, Перегрин мог вдыхать запах её волос и кожи.

Продолжай двигаться, напоминал он себе. Одна нога за другой. Это приёмная дочь Ратборна. Помни об этом!

— Лайл, — начала Оливия.

— Не надо, — сказал он.

— Я знаю, что ты злишься. Но мы уже были там, и кто знает, когда я смогу вернуться снова. И я всего лишь отошла немного…

— Всего лишь, — повторил Лайл. — Только это. Только то. Если бы ты сломала шею, что мне следовало сказать твоей матери, твоему отчиму? «Оливия всего лишь умерла»?

Он не может, и не будет даже думать об этом.

И не нужно. Оливия жива. Но он прикоснулся к ней, и каждое прикосновение напоминало его телу о прошлой ночи, о беспощадном поцелуе и том, как её голая нога скользила по его ноге. Её аромат проникал ему в нос, её грудь прижималась к его руке, и каждый инстинкт желал удостовериться, самым примитивным образом — прямо у стен этой узкой улочки — что она жива, и он жив.

Она же покалечена, свинья ты этакая.

— Да, но я же не сломала шею, — заявила Оливия. — Это так на тебя не похоже, распространяться о том, что могло бы произойти.

— Не похоже на меня? — спросил Лайл. — Ты не знаешь, что на меня похоже, а что нет. Ты видишь меня только здесь, в постоянном состоянии напряжения, собирающим силы в ожидании очередного провала.

И в попытках не совершить нечто безумное и непростительное, после чего обратной дороги не будет.

Он человек, обладающий здравым смыслом и принципами. У него есть совесть. Ему известна разница между честным и бесчестным поведением. Но он перешёл черту, и его аккуратно организованный мир стал рушиться на части.

— В самом деле, Лайл, ты устраиваешь много шума из-за…

— Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, происходит одно и то же! — взорвался Перегрин. — Разве не удивительно, что я не желаю жить в Англии? В Египте мне противостоят одни змеи, скорпионы, песчаные бури, воры и грабители. Здесь сплошные скандалы и неприятности, возникающие из ниоткуда. Если мои родители не кричат, не рыдают и всё в таком духе, то есть ты, которая затевает восстания и пытается себя погубить.

— Поверить не могу, — Оливия попробовала вырваться.

— Не будь дурой, — сказал он. — Ты упадёшь навзничь.

— Я могу держаться за стены домов, — ответила девушка. — Ты мне не нужен.

Лайл ещё крепче прижал её к себе.

— Ты ведёшь себя ребячески.

— Я?

— Да, ты! Всё для тебя драма. Вначале эмоции, эмоции в конце, всегда одни эмоции.

— Я не родилась с каменным скарабеем вместо сердца.

— Может, стоит думать иногда головой вместо сердца, — продолжал Лайл. — Может, стоит подумать прежде, чем решать слоняться по развалинам ночью. Может быть — вот тебе оригинальная мысль — стоило сказать мне, что ты собираешься делать.

— Ты бы меня остановил.

— И правильно бы сделал.

— На себя посмотри, — сказала она. — Ты же роешься в могилах и погребальных шахтах.

Перегрин втянул ей на улицу Стоунгейт. Он не шевелил рукой, которой удерживал девушку, поскольку в противном случае задал бы ей встряску.

— Я знаю, что делаю, — проговорил Лайл, и он изо всех сил старался говорить тихо и с виду спокойно. — Я не из тех, кто вначале делает, а потом думает. Я не бросаюсь слепо всюду, куда меня влечет мимолетное воображение.

— Всё было не так! Ты перекручиваешь!

— А ты не видишь себя со стороны! — Сказал он. — Ты не видишь, что творишь. Точно так же ты поступаешь с мужчинами. Ты скучаешь, и используешь их ради забавы, не думая, что кому-то будет больно. Тебе стало скучно, и ты врываешься в мою жизнь, обманываешь мою семью и своих родных, разоряешь Бог его знает сколько домашних хозяйств…

— Я действительно сожалею о том, что сделала, — перебила его Оливия. — Я в жизни ни о чём так не жалела.

Перегрину следовало остановиться. Он понимал маленькой здравой частью своего рассудка, что ему, прежде всего, не следовало начинать этот разговор. Но это осознание не смогло пробиться сквозь неистовый поток беспорядочных мыслей.

— Я тоже сожалею, — заявил он. — Жалею, что приехал домой. Жалею, что подошёл к тебе ближе, чем на милю. Мне следовало оставаться там, где я был. Да, лучше бы я ослеп, расшифровывая иероглифы. Лучше бы я изжарился в пустыне, рискуя среди песчаных бурь, скорпионов, змей и грабителей. Я бы сделал, что угодно, и был бы, где угодно, лишь бы находиться подальше от тебя и моих родителей.

— Лучше бы ты вообще не возвращался домой, — закричала Оливия. — Как я хочу, чтобы ты уехал. Я бы с радостью оплатила твой отъезд и твоё пребывание там. Мне всё равно, что с тобой будет. Поезжай в Египет. Убирайся к дьяволу. Только уезжай!

— Хотел бы убраться к дьяволу, — отвечал Лайл. — Это было бы настоящим раем, после двух дней с тобой.

Девушка его толкнула, сильно.

Перегрин оказался не готов к этому. Он потерял равновесие и упал на дверь торговой лавки, ослабив хватку. Это длилось секунду, но ей было достаточно. Она высвободилась.

— Ненавижу тебя, — проговорила Оливия. Она проковыляла несколько шагов через дорогу и начала медленно идти, рукой опираясь об стены.

Лайл стоял минуту, наблюдая за ней с сильно бьющимся сердцем.

Он не пересёк улицу вслед за девушкой. Он не доверял себе.

Они медленно шли — Перегрин по своей стороне улицы, Оливия по своей.

Медленно и в молчании, они возвратились в гостиницу, находясь так же далеко друг от друга, как небо и земля.

Загрузка...