Лайл ощутил, как она обмякла в его объятиях.
Он в ошеломлении смотрел на неё. Оливия мигнула и взглянула на него широко раскрытыми, изумлёнными синими глазами. Сердце Перегрина облегчённо подпрыгнуло.
— Надеюсь, ты лишилась чувств от экстаза, — ворчливо проговорил он.
— Да, — ответила она. — О, Боже мой!
Она сказала, что любит его.
Он взял её за руку, на которой было надето одно-единственное кольцо.
— Что это?
— Это кольцо, — ответила Оливия.
— Что за камень?
— Скарабей, — пояснила она. — Твой подарок. Ты, наверное, не помнишь.
Лайл помнил. Этого скарабея он прислал ей с письмом давным-давно.
— А я оправила его в кольцо, — продолжила девушка.
— Когда?
— Сразу после того, как передумала делать из него ожерелье или браслет. Я подумала, что кольцо я смогу носить всегда.
Перегрин смотрел на кольцо.
Всегда.
Всё это время.
Десятки разорванных помолвок и Происшествий, которые заканчивались Изгнаниями. Сколько писем она ему написала, начинающихся со слов «Я снова покрыла себя ПОЗОРОМ» или «Они отправляют меня в Деревню, пока всё не успокоится».
Оливия, беспечная и безрассудная, живущая по собственным правилам. Но, несмотря на это всё, она хранила верность ему, на свой собственный лад.
— Ты надевала его на вечер у прабабушки? — спросил Лайл.
— Разумеется, надевала, — подтвердила она. — Я постоянно его ношу. Оно позволяет мне чувствовать, что ты всегда… под рукой.
Оливия рассмеялась.
— Ужас, — проговорил он. — Такой ужасный каламбур при подобных обстоятельствах. Ты сидишь тут, совершенно голая.
— Да, и это восхитительно. Я никогда раньше не сидела голой перед окном. Очень освежающий опыт, во всех смыслах. Ты очень изобретателен.
Только сидит она, обнажённая и смеющаяся, в окне холодной комнаты холодного замка. Это зрелище напомнило ему о … Египте.
Однако зрелище подобного рода он не желал бы делить с остальным миром. К счастью, замковые окна располагались в нишах. Эта ниша была, хотя неглубокая, но маленькая. Иначе рабочим внизу было бы на что посмотреть.
А Оливия, вероятно, не стала бы возражать.
— Да, ну, тогда это показалось правильным поступком, — сказал он. — Единственно правильным, на самом деле. В том-то и беда, как видишь, когда начинаешь заниматься этими вещами.
Говоря, он вытянул из груды одежды на полу её шаль и накинул на Оливию. Он заправил свою рубашку обратно в брюки и застегнул их.
Перегрин собирал её одежду, сопротивляясь искушению зарыться в нее лицом. Он набросил девушке на голову сорочку.
— Постарайся не подхватить воспаление лёгких, — сказал он.
— Оно бы стоило того, — заметила она. — Ты собираешься одевать меня?
— Я это всё снял, — ответил Перегрин. — И могу надеть обратно.
Он продолжал возиться с её корсетом:
— Ты можешь повернуться? Гораздо легче возиться с этими штучками, когда они перед тобой.
— Даже Бэйли не может снять его, не вращая меня из стороны в сторону, — сказала Оливия. — Удивительно, что ты расстегнул все крючки и развязал все тесёмки.
— Я изучал конструкцию твоего наряда, — отвечал он. — Твоя одежда сильно изменилась с тех пор, как я был здесь в последний раз. С каждым моим возвращением она становится всё сложнее.
— А тебе нужно её разгадать, — сказала она, — как ты расшифровываешь приводящие в замешательства строчки иероглифов.
— Это не вполне интеллектуальное занятие, — возразил Перегрин.
Он поднял её чулки и панталоны.
— Это я сама могу надеть.
— Я их снимал, — ответил он. — И я верну их на место.
Он никогда не уделял пристального внимания женской одежде, и, в самом деле, здесь было на что посмотреть — многочисленные слои со сложными механизмами расстёгивания и застёгивания. Но одежда Оливии зачаровала его. Он изучил её, сам того не сознавая.
Он натянул чулок на тонкую ступню, на изящный подъём лодыжки и вверх, по нежной округлости икры, вверх, по колену. Что-то сжало его сердце, сдавливая и сдавливая. Он завязал подвязку и проделал тот же ритуал со второй ногой.
Это была, возможно, своеобразная пытка, но она ничто в сравнении с наслаждением действом раздевания и одевания Оливии, так словно она ему принадлежит.
— Ты детально разобрался в моей одежде, — проговорила она.
— Я мастер в том, что касается деталей.
— И ты всё ещё в состоянии разгадать тайну Загадочного документа.
Лайл сделал паузу, расправляя её панталоны. Он совершенно забыл о той бумажке.
Но ведь это лишь кусок бумаги, загадка для ума.
А вот Оливия — то, как она смотрит, как пахнет, цвет её глаз и то, как она заливается румянцем, тонкие волоски, которые кажутся золотой пыльцой на коже… Будь она древней египтянкой, он изобразил бы её на стенах своей гробницы, чтобы любоваться ею целую вечность.
Она вставила скарабея в кольцо и всегда носит его на себе.
Он поднял её со стола и помог надеть панталоны. Он затянул завязки. Надел на неё сорочку и платье, завязал и застегнул на пуговицы и крючки всё то, что расстёгивал и развязывал.
— Вот так, — произнёс Лайл.
Всё в порядке, как следовало быть, за исключением её волос, которые распустились и зацепились за серьгу, свободно спускаясь по шее.
Оливия подошла ближе и положила руку ему на грудь. Затем она провела ею ниже, и ещё ниже.
— Лайл, — проговорила она. — Это было невыносимо возбуждающе.
— Думаю, — начал он, но думать уже не мог.
Её ладонь обхватила его член, который стал подниматься и с надеждой набухать. Её взгляд, запах, звук голоса, её смех.
Лайл не желал слышать голоса своей совести. Он прижал Оливию к стене, завернул юбки и нашёл отверстие в её панталонах. На сей раз он ничего не расстёгивал.
Оливия подтянула чулок, сползший во время их бешеных занятий любовью, и снова завязала подвязку. Краем глаза она наблюдала, как Лайл застёгивает брюки.
— Нам нужно выбираться отсюда, — сказал он.
— Я согласна, — ответила она. — Это выходит из-под контроля.
Ей, возможно, не хватает опыта в Делах Страсти, но даже она могла оценить риски. Чем чаще они этим занимаются, тем выше вероятность, что она может зачать. Однако риск есть всегда, если задуматься. И если он наградит её ребёнком…
Девушка посмотрела на него, высокого, сильного, золотоволосого и не совсем цивилизованного. Если она забеременеет, то сожалеть не станет. Она найдёт способ справиться с этим. Она умеет находить способы.
Перегрин вытащил стул из-под дверной ручки.
Оливия выглянула из окна.
— У нас остаётся мало времени на осмотр антресолей. Солнце садится.
Он остановился, открывая дверь южной башни, и проследил за её взглядом:
— Как долго мы были здесь?
— Довольно долго. Сначала всё это развязывание и расстёгивание крючков и пуговиц, а потом завязывание и застёгивание крючков и пуговиц. А потом был второй раз. Более откровенный, но, думаю, мы занимались этим дольше…
— Да. — Лайл отворил дверь. — Время идти.
Он сделала приглашающий жест.
Да, настало время уходить отсюда. Оливия начала задаваться вопросами. Болезненными вопросами: что я стану делать, когда он снова уедет?
Так ли уж плохо находиться на втором месте, или на третьем, или на четвертом?
Хуже ли эта участь, чем вообще быть никем, жить на разных континентах, в ожидании письма, которое расскажет, что он там встретил кого-то, женился на ней и больше не вернётся?
Так ли ужасно будет — станет ли концом света, если она согласится сделать то, что весь остальной мир полагает Правильным Выбором?
Это будет ужасным для Лайла, напомнила себе девушка.
Оливия поспешила к двери и начала спускаться по лестнице. Через мгновение она услышала позади себя шаги.
— Интересно, готов ли чай, — проговорил Перегрин. — Я умираю с голоду.
Оливия поняла, что тоже проголодалась. Она ничего не ела со времени своего позднего завтрака.
— Мы можем выпить чаю на антресолях, — предложила она. — Было бы обидно потерять остатки дневного света.
— Мы не можем осматривать комнату сейчас, пока рабочие здесь, — ответил Лайл. — Если они увидят, как мы рассматриваем камни и размахиваем старинным клочком бумаги, то начнут задумываться, что мы ищем, а вскоре смогут сложить два и два вместе. Тогда олухов, ищущих клад, станет гораздо больше.
Она об этом не подумала. Как ей в голову не пришло?
— Вся деревня узнает, а за ней и другая, и третья.
— А вскоре и весь Эдинбург, — добавил Перегрин. — Я бы не хотел усложнять наши дела.
— Нам придётся выждать и сделать это в глухую полночь.
— Силы небесные, что у тебя на уме?
Оливия повернулась и взглянула на него.
— В глухую полночь? — переспросил он.
— Когда все спят, — пояснила она. — Чтобы не Вызывать Подозрений.
— Хорошо, — сказал он. — Вот как мы поступим, склонная к драме глупышка. Мы подождём и выпьем чаю. К тому времени, как мы закончим, рабочие уйдут, и мы сможем пойти вниз и посмотреть, каких успехов они сумели добиться. Мы, вероятно, станем спорить на этот счёт. Так мы проведём несколько часов. Ты поняла?
Она отвернулась и продолжила спуск по лестнице:
— Разумеется, поняла. И я не склонная к драме глупышка.
Два часа спустя, после того, как рабочие ушли, Оливия стояла и разглядывала стены подвальных антресолей.
— Либо нам придётся поработать здесь кирками, либо это следует делать при дневном освещении, — сказала она. — Обе стены в длину насчитывают двенадцать футов. Обе представляют собою простые белые стены. Не представляю, как ты работаешь в могильниках без окон. Я не могу догадаться, являются ли надписи на камнях символами, или это просто случайные царапины.
— Стены гробниц обычно тщательно отделаны долотом и выкрашены, — ответил ей Лайл. — С помощью факела или свечей там можно видеть довольно хорошо.
— Похоже, что здесь кто-то пользовался киркой, и штукатурка была положена позднее. Но это могут быть следы ремонта.
Оливия видела, о чём он говорит, хотя в виде штукатурки были лишь очень малозаметные отличия.
— Если кто-то искал здесь, значит, им известно не больше, чем нам.
— Я не предлагаю начинать разламывать стены наобум, — проговорил Перегрин. — Комната находится в относительно приличном состоянии.
Он поглядел на девушку:
— Тебе придётся справиться со своим нетерпением. Нам нужно всё обдумать и разработать план.
Оливия осмотрелась. Согласно предположению Лайла, помещение когда-то давно служило комнатой стражников. В ней располагались камин, буфет и уборная, уместившаяся в углу ниши стены, обращённой к югу. Сейчас в комнате было пусто, но совсем недавно тут убрали и произвели ремонт. При всём своём разочаровании и нетерпении Оливия не стремилась перечеркнуть весь труд, проделанный рабочими.
— В воскресенье, — сказал Лайл. — Рабочих не будет, и большинство слуг берут свой выходной. Мы сможем осмотреть это место дюйм за дюймом, не боясь распространения слухов или неожиданного вторжения. И у нас будет дневной свет. Или что-то вроде того. Возможно.
— Надеюсь, к тому времени мы будем знать больше, чем сейчас, — добавила она. — Наши дамы вернутся к обеду. Я рассчитываю, что они помогут пролить хоть какой-то свет на эту тайну. И всегда можно перечитать бумаги твоего кузена. Я только начала с ними.
Она помахала рукой стене, выводящей её из себя:
— Увидимся в воскресенье, ты, вредная загадка.
— Если не будет дождя, — добавил Лайл.
— «Стены имеют глаза и уши, но берегись, тот, кто внизу[23]», — повторил Лайл. — И всё?
Обе леди кивнули. Они поздно возвратились из Эдинбурга, где обедали со своими друзьями.
За лёгким ужином дамы сообщили о результатах их бесед с прислугой Фредерика Далмэя.
Которые исчерпывались двумя вышеупомянутыми фразами.
— Простите, мои драгоценные, — сокрушалась леди Уайткоут. — Это сущая чепуха.
— И отнюдь не секрет, — добавила леди Купер. — Всему миру известно о предсмертных словах Фредерика Далмэя. Все сочли их одной из его шуток.
— Шуток, которые в последние месяцы становились всё более и более бессмысленными, — сообщила леди Уайткоут.
Весь мир знал о его романе с местной вдовой, который продолжался годами. Все знали обо всех его романах. Кузен Лайла любил женщин, и они отвечали ему тем же.
Очевидно, ему нравилось коллекционировать разные предметы, так же как он любил шутки и женщин. Каждый раз, когда он находил книгу, или памфлет, или письмо, касающееся замка Горвуд, то приходил в восторг. Он не выделял — по крайней мере, очевидным образом — никаких документов, посвящённых мифическому сокровищу.
Однако…
— Стены, — повторил Лайл.
Он бросил взгляд на Оливию, которая гоняла по тарелке кусочек пирога. Она так поступала с большинством своей пищи: складывала и раскладывала её, и снова вспоминала, что это надо съесть.
— Да, — согласилась она, явно мыслями витая где-то в другом месте. — Стены.
Братья Рэнкин следили, как Мэри Миллар вместе с кем-то еще выводит своего пьяного брата из таверны.
— Это парень оказался полезным, — сказал Рой.
— Хотя бы раз, — поддакнул Джок.
Мэри Миллар работала горничной в замке Горвуд. Её брат был сапожником. Братья Рэнкин сообщили Мэри, что беспокоятся о том, как бы пальцы Глауда не могли случайно оказаться сломанными. Они переживали, что такое может произойти, если Мэри не начнёт вести себя дружелюбнее и не станет больше с ними общаться, рассказывая, к примеру, обо всём происходящем в замке. Они также волновались о том, что может случиться с нею самой, если она проронит хоть слово об этом.
Любой, кто покупал Глауду выпивку, был его другом. Прошлой ночью Рэнкины стали ему очень близкими друзьями. Каждый вечер, когда Мэри приходила забирать его, он сидел в углу, вдали ото всех, с двумя своими добрыми друзьями. Мэри присаживалась и говорила с ними, быстро и очень тихо. Сегодня она рассказала им о визите двух пожилых леди в Эдинбург.
— Теперь они знают, что сказал старик, — заключил Джок. — Но они не копают.
— «Стены имеют глаза и уши, но берегись, тот, кто внизу», — проговорил Рой. — А что может находиться под стеной, кроме земли?
Джок осмотрелся, но вокруг никто не прислушивался к их разговору. Даже когда паб бывал переполненным, люди обычно оставляли вокруг них некоторое пространство. Он наклонился над своей кружкой и произнёс:
— Мы находили кое-что в земле. Возле стены.
Джок смотрел в свою кружку:
— Они не копают, по-настоящему, и мы не можем.
Рой задумался.
— Я свихнусь, ей-богу, — сказал Джок. — Всё это время…
— Может, слова старика означают что-то другое, — приговорил Рой.
Для Джока это было чересчур сложно. Он покачал головой, поднял кружку и осушил её.
— Может, они смогут разгадать, что они означают, — продолжал Рой. — Спору нет. Старик был образованный. Сынок лэрда тоже образованный. Может, сказанное им — эти непонятные слова — обозначают что-то другое. А бумажка всё объясняет. Мы не можем добыть эту бумажку. Мы ничего не можем поделать. Может, мы позволим им проделать всю работу.
— И найти клад? — спросил Джок. — Вот так? Сдаться?
— Почему бы им не сделать всё за нас и не найти его? — ответил Рой. — Найти — одно дело, а вот сохранить — совсем другое.
— Ты подцепил горячку, Рой? — изумился его брат. — Думаешь, мы сможем отобрать клад у них? С полным домом прислуги и этим ублюдком Хэрриком во главе? Двери на засовах. Капканы в подвале.
— У нас есть Мэри, — сказал Рой. — Она сделает, как мы прикажем.
— Чтоб вам пусто было! — вскричала Оливия. — Чёртовы, упрямые камни! Вы не сфинксы, чтоб вам треснуть! Там что-то есть, и все мы это знаем.
Она ударила по стене антресоли деревянным молоточком.
— Не…
— Ой! — Молоток с грохотом упал на пол.
— Не стучи так сильно, — пробормотал Лайл. Он поднял свой молоток и направился к Оливии. Она потирала руку. Он оттолкнул её кисть и начал массировать ушиб.
— Тебе нужно легонько постукивать, — сказал он.
— У меня к этому нет таланта, — ответила Оливия. — Я не знаю, для чего стучу. Не знаю, что должна услышать. Ты не мог бы просто делать так, как Бельцони [24]?
Перегрин перестал растирать её руку.
— А что сделал Бельцони?
— Сам знаешь. Ты мне когда-то объяснял. Он осматривал структуру и распознавал отличия в песке или в каменной кладке. Так он отыскал вход во Вторую пирамиду. Он рассказывал об этом в своей книге.
Она указала на стену:
— Ты не можешь просто увидеть?
— Я смотрел, — ответил Лайл. — Но здесь совсем по-другому. Нет ни песка, ни щебёнки. Я даже не знаю точно, что ищу.
Он осознал, что больше не массирует руку Оливии, но и не выпускает её из своей. Перегрин отпустил её, нежно и аккуратно, отступая на шаг назад.
Прошло пять дней.
Это было очень долго. Они были заняты, разбирая бумаги и книги Фредерика. Но не за закрытыми дверями. Они перенесли вниз все документы и работали в большом зале, Лайл — на своей половине стола, Оливия — на своей.
Они не говорили этого вслух. Это было не нужно. Некоторые вещи вышли из-под контроля, и даже Оливия это признавала. Она видела, что они стоят на краю пропасти, и даже она, столь беспечная, сделала шаг назад.
Мы погубим жизни друг другу… Я не соглашусь на второе место в сердце мужчины…
— Где наша подсказка? — Спросил Перегрин.
— Где-то на полу, — ответила она. — Я её уронила. И жалею, что вообще нашла её.
— Напомни мне никогда не брать тебя на раскопки, — усмехнулся Лайл.
— Можно подумать ты взял бы меня с собой, — отозвалась девушка.
— Я бы взял, — проговорил он. — Но ты бы умерла со скуки. Или убила бы кого-то. Терпение — не самая сильная твоя сторона.
Оливия закружилась в вихре юбок и упала на одну из скамеек, оставленных рабочими.
Лайл нашёл брошенный ею клочок бумаги. Он сосредоточил на нём своё внимание. Знаки не совпадали с надписями на стенах. На стенах были инициалы и знаки каменотёсов — все оставляют за собой следы, как посетители на Большой Кровати из Уэра.
— Ты действительно задумывался об этом, — заговорила Оливия. — Обо мне и тебе, на раскопках.
Он думал об этом, даже больше, чем представлял. Когда он впервые увидел Великие Пирамиды и Сфинкса, то подумал об Оливии, о том, какое у неё было бы выражение лица, и что она сказала бы. Он вошёл в гробницу и…
— Временами я думаю о том, как чудесно было бы повернуться к тебе и сказать: «Посмотри на это. Взгляни сюда, Оливия». Да. Иногда я думаю об этом.
— О, — произнесла она.
— Момент находки был бы волнующим, — продолжал он. — Тебе бы понравилось. Но до того и после того тянутся часы, дни, недели и месяцы утомительной монотонной работы.
— В течение которых ты бы забыл о моём существовании.
— Ты могла бы принести мне чашку чаю, — заметил Лайл. — И я бы вспомнил.
— У тебя для этого есть Николс.
— Ты могла бы снять с себя всю одежду, — предложил он.
— И голой танцевать в пустыне?
— По ночам. Под звёздным небом. Ты никогда не видела таких звёзд и таких ночей.
— Звучит, как рай, — тихо проговорила Оливия и вскочила со скамьи. — Но я знаю, чем ты занимаешься. Ты заманиваешь меня в ловушку.
— Это абсурдно.
Он заманивает её в ловушку? Возможно.
— Я тебя знаю, Лайл. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой. Твоя совесть грызёт тебя, ночь за ночью. И ты придумал коварный план для моего падения. «Я соблазню её», подумал ты. И поскольку ты знаешь меня лучше всех, за исключением моей мамы, тебе известно, как это сделать.
Правда? И у него получается?
Она подошла к нему.
— У меня больше терпения, чем ты думаешь, но я начинаю выходить из себя. Вся эта злосчастная трагическая страсть мне не по вкусу. Дай мне ещё раз взглянуть на эту проклятую бумажонку.
Египет. Танцевать обнажённой в пустыне, под звёздами.
Перегрин может выглядеть ангелом, со своими золотыми волосами и серебристыми глазами, но он сам дьявол-искуситель.
Она забрала у него листок и заставила себя сосредоточиться.
Чертёж изображал две стены длиною в двенадцать футов. Внутри квадратов, изображавших камни, находились крохотные отметки и числа. С правой стороны рисунка был значок.
— Вот этот, — указала Оливия. — Он не похож на остальные, правда?
— Знак каменотёсов, я думаю. Похоже на GL, перечёркнутые стрелой.
— Если это не стрела, то указатель налево.
Они вдвоём подошли к восточной стене в поисках надписи.
Ничего.
Они подошли к западной стене в поисках надписи.
Ничего.
— Должно быть… — Оливия запнулась. — Если только мы не то ищем.
Слова кружились у неё в голове, и образы тоже. То, что говорили леди. То, что сказал Лайл.
— Помнишь, когда я предположила, что это явно изображение стены, а ты сказал, что карты всегда наглядны? — Спросила она.
Перегрин посмотрел на значок. Он посмотрел на стену.
— Стрелка, указывающая направление? — спросил граф.
— Если подразумевается западная стена, возможно, это указание на окно.
— Но почему GL?
— Это рисунок твоего кузена, — ответила Оливия. — Что если это одна из его шуток? «Стены имеют глаза и уши, но берегись, тот, кто внизу». Берегись внизу.
И тут она увидела это мысленно. Город на скале. Город, где Фредерик Далмэй провёл последние оды своей жизни.
— Эдинбург, — произнесла она. — Он мог счесть это забавным.
— Я не…
— Пойдём, — она взяла Лайла за руку.
Его рука, его рука. Такая простая вещь, держать его за руку, но то, что творится у неё внутри, было совсем непростым.
Оливия подвела его к нише окна, выходящего на восток, к туалету, устроенному в ней. Она открыла дверь.
— Gardyloo [25], — произнесла она.
— Это уборная комната, — проговорил он.
— Туалет. Игра слов и значений. В Эдинбурге, когда выплёскивают из окон помои, то выкрикивают «gardyloo» — garde a l’eau — берегись воды. Предупреждение, как видишь: берегись, тот, кто внизу.
В уборной было темно и тесно. Однако довольно легко нашлась доска, чтобы перебросить через дыру, а единственная свеча, принесённая Лайлом, горела слишком ярко в тесной комнатушке. Они увидели инициалы, примитивные рисунки и скабрезные стишки, выцарапанные на камнях в разное время разными руками.
Лайлу пришлось протиснуться через юбки Оливии, и они встали, локоть к локтю, пока он медленно поднимал свечу и опускал её, чтобы они могли тщательно изучить каждый камень.
Хотя они оставили дверь распахнутой, чтобы получить как можно больше света от окна, в комнате не было предусмотрено одновременное пребывание двух человек. Становилось душно, волосы Оливии были у Лайла под носом, и призрачный аромат её одежды и кожи окутывали его.
— Нам лучше поскорее найти хоть что-нибудь, — выговорил Перегрин. — Это… это так…
— Знаю, — ответила она. — Похоже на гробницы?
— Я никогда не бывал в гробнице с тобою, — сказал он. Его голова клонилась к ней, туда, где лёгкие локоны покачивались у виска.
— Не забывай о свече, — напомнила Оливия, и в тот же миг он ощутил прикосновение горячего воска к руке, и он поднял её выше, где свет озарил слой штукатурки вокруг камня. На каждой стороне кто-то нацарапал маленький крестик.
— Там, — проговорила она. — Это не…
— Да.
Он поводил свечой.
— Крестик обозначает место.
— Силы небесные! — Оливия стиснула его руку. — Поверить не могу. Она ведь старая, правда?
— Старая, — подтвердил Перегрин. — И значки нацарапаны на штукатурке, а не на самом камне. Старые надписи, старая штукатурка.
До этого во всех других местах надписи были нанесены на камни.
Сердце Лайла забилось чаще. Возможно, это ничего не означает. Может быть, это очередная шутка кузена. Надписи были старыми, но невозможно установить их возраст. Десять лет или двадцать или два столетия.
— О, Лайл, — сказала она. — Мы нашли его.
Оливия повернулась к нему:
— Мне всё равно, что там находится. Но это нечто старое. Мы искали его. И нашли.
Перегрину тоже было безразлично, что это.
Он поставил свечу в дальний угол сиденья туалета. Он обхватил девушку за талию и поднял её так, чтобы их глаза оказались на одном уровне.
— Ты сумасшедшая девчонка, — сказал Лайл. — Безумная умница.
Оливия обняла его за шею.
— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо тебе. Даже если мы ничего не нашли, я благодарю тебя.
Он поцеловал её. Для этого он поднимал её. Она ответила на поцелуй. Один, длинный и яростный поцелуй, словно они виделись в последний раз.
Затем Перегрин медленно опустил её вниз. Поднял свечу и заставил себя делать то, что обычно. Исследовать. Оценивать. Решать. Он осмотрел штукатурку. Обдумал варианты.
— Нам понадобится долото, — заключил граф.
Это заняло целую вечность. Они принесли кирки, но как скоро понял Лайл, невозможно эффективно использовать кирку в таком крошечном пространстве.
Итак, они отковыривали штукатурку, стоя плечом к плечу, их тела время от времени соприкасались, пока они работали.
Понемногу штукатурка отделялась от краёв камня, пока они, наконец, освободили его достаточно, чтобы сдвинуть с места.
— Штукатурка не такая твёрдая, как я полагал, — сказал Перегрин. — Я думал, мы будем этим заниматься часами.
Он качнул камень:
— Не думаю, что он такой тяжёлый, как кажется. Хочешь попробовать сдвинуть его вместе со мной, или ты предпочтёшь послать за слугами?
— Как ты можешь даже спрашивать? — возмутилась Оливия. — После всего того времени, которое мы потратили на этот капризный листок бумаги и несговорчивые стены? После этого всего я подарю такой триумфальный момент слугам?
— Нам ещё не известно, будет ли он триумфальным, — заметил Лайл.
— Мне всё равно, даже если всё, что мы найдём, это пара ботинок кузена Фредерика, — сказала она. — Мы нашли что-то.
— Хорошо, — согласился граф. — Поставь руки сюда и держи, а я буду двигать.
Она выполнила его указания, и медленно, дюйм за дюймом, камень выдвинулся из стены. Однако это было не так медленно, как Оливия ожидала. Задняя часть камня показалась столь внезапно, что она была ещё не готова и едва не выронила его, но Лайл быстро его подхватил. Затем он вытащил камень и поставил его на доску над дырой уборной. Спереди камень не отличался от других камней, но он был урезан на несколько дюймов в глубине.
Лайл высоко поднял свечу. Оливия поднялась на цыпочки, вглядываясь в место, которое скрывал за собой камень.
Там стоял сундук, окованный железом.