Вечные времена

ПОСИДЕЛКИ

Две яркие электрические лампочки освещали кучи кукурузных початков и сидящих около них людей. Слышался людской гомон и шуршание листьев кукурузы. Люди очищали початки от листьев и бросали их в большую общую кучу. За липами темнело здание сельсовета. К коновязи рядом с общинной конюшней, где раньше привязывали жеребят, прежде чем кастрировать, сейчас был привязан ишак Спаса. Он тоже пришел на посиделки.

Лесник ходил среди собравшихся, присаживался то здесь, то там, очищал несколько початков, обменивался с людьми несколькими словами. Это была его идея — вспомнить старые традиции, собраться, как раньше, на посиделки с коллективной очисткой кукурузы. Явилось много народу, почти все остававшиеся в селе, за исключением больных, расселись среди куч кукурузных початков и принялись их очищать. Тут не было любовных заигрываний, никто не отзывал свою зазнобу в сторонку, чтобы, торопливо прижавшись к ее губам своими молодыми горячими губами, сорвать с них робкий поцелуй. Люди сидели спокойно, время от времени перекидывались короткими фразами, раздавались и шутки, сопровождавшиеся смехом — не таким молодым и задорным, как раньше, но все же веселым, здоровым смехом.

— Улах, — обратился Лесник к Улаху, сидевшему возле одной из куч вместе со всем своим семейством, — ты принес с собой кларнет?

— Принес, — ответил Улах, показывая пальцем на мешок позади себя, в который он завернул кларнет.

— Хочу, чтоб ты сыграл что-нибудь бодрое, — сказал Лесник. — Что-нибудь для поднятия духа. Умеешь играть марши?

— Умею, — сказал Улах. — Знаю два марша — «Шумит Марица» и «Интернационал».

— «Шумит Марица» забудь! — нахмурился Лесник. — Нам не нужны фашистские марши. Постарайся вообще его забыть!

— Не могу, — отозвался Улах, — я ежели чего выучу, ни в какую не могу забыть!

— Забудешь! — глаза Лесника сверкнули. — А если не забудешь, последуют соответствующие выводы. — Он сделал рукой неопределенный жест, но Улах интуитивно почувствовал, что это будут за выводы, и поспешил заявить:

— Ну, раз ты говоришь, хозяин, наверное, забуду. А ежели не смогу?

— Если не сможешь, все равно забудешь, — уверенно заявил Лесник. — Только посмей его заиграть! И не называй меня «хозяином», это тебе не старые времена! Никакой я не хозяин, ясно?

— Ясно, — отозвался Улах. — Не буду играть «Шумит Марица» и называть тебя хозяином. А сейчас мне играть или чистить кукурузу?

— Чисти кукурузу! — сказал Лесник. — А когда надо будет играть, я подам тебе рукой знак, и ты начнешь «Интернационал».

— Хорошо, — произнес Улах, — как ты подашь мне знак, я сразу заиграю.

Когда Лесник отошел, Улах обменялся взглядами с женой и своими одиннадцатью отпрысками. Чтобы не обидеть и будущее поколение, он бросил ласковый взгляд и на живот жены, где уже оформлялся двенадцатый отпрыск. Жена улыбнулась, широко раздвинув фиолетовые губы и выставив напоказ все зубы, оправленные в белый металл. Зубы сверкнули, а сердце Улаха преисполнилось гордостью. Все чистили кукурузу, время от времени слышались глухие удары початков о кучу.

— Не буду играть «Шумит Марица», — сказал глазами Улах, и все кивнули в знак согласия. — Буду играть то, что мне скажут. Кларнет все может.

— Верно, — подтвердили глазами остальные.

На том, и окончился этот разговор. Семейство Ула-ха углубилось в работу: руки быстро двигались, шуршали желтые сухие листья кукурузы, поблескивали пахнувшие свежестью очищенные початки.

В этот момент дед Стефан затянул хриплым голосом песню. В ней говорилось о том, как один из борцов за свободу подался в лес и заговорил с ним, как лес заплакал, а гайдук шел и рассказывал ему, куда он идет, как будет сражаться с турками, а потом вернется к своей зазнобе, а если не вернется, то пусть его белые кости ищут в лесу. К концу песни дед Стефан до такой степени охрип, что уже не пел, а просто говорил.

Пошла речь о песнях, вспомнили, как учитель Димов играл на вечеринках на скрипке, какие были раньше помолвки и свадьбы, какие посиделки, и за разговорами никто не замечал, как кучи неочищенной кукурузы быстро тают. В этот момент Улах почувствовал, что забыл, что именно он обещал Леснику, — играть «Шумит Марица» или «Интернационал»? А вдруг Лесник сейчас даст знак? Улах спросил глазами свое семейство, но никто не мог ничего ему посоветовать. Он растерялся. Потрогал кларнет, лежавший в мешке за его спиной. «Что же мне играть? — подумал он. — Лесник хочет марш, но какой из двух?» Улах отчасти был посвящен в социально-исторические перемены нашего времени и знал, что сейчас время коллектива, каковой факт он объяснил и своему семейству, тыча пальцем в каждого, но не мог связать его с музыкальными произведениями. Он умел играть оба марша весьма виртуозно, в обоих кларнет брал в определенных местах неимоверно высокие ноты — малость игриво для марша, но для слуха очень приятно — а затем продолжал мелодию. От страха он вспотел, ему померещились какие-то неясные выводы, горло перехватило.

А Лесник в это время сидел в одной из групп и чистил кукурузу. Там был и Председатель, который, воспользовавшись мероприятием, вновь высказывал свои опасения и искал выход из создавшегося положения.

— Эх, если б нашли у нас нефть! — продолжал свою мысль Председатель. — Прибежал бы вдруг кто-то к нам, как мы тут сидим и чистим кукурузу, и, запыхавшись, сообщил: «Люди, геологи открыли на Бугре нефть!»

Его внимательно слушали.

— Или если б в Кожукской местности нашли золото!

— Председатель огляделся в поисках проявлений оптимизма. Но слушатели молча чистили кукурузу и только моргали.

Лесник сказал:

— Нам надо надеяться лишь на самих себя, а не на такие чудеса, как нефть и золото.

— В Плевенском районе надеялись на себя, — возразил с досадой, что его прервали, Председатель, — но как забил нефтяной фонтан, его уже не остановишь! Может, и природный газ вырвется наружу!

— Что бы там ни вырвалось, эксплуатировать месторождение будет государство, — сказал Лесник. — Нашему хозяйству рассчитывать на это нечего.

— Может, и так, но будет совсем другое дело! — оживился Председатель. — Сюда понаедет много людей, молодежь, поселятся здесь, домов понастроят, откроют магазины, и мы приобщимся к современной жизни. На нашей территории начнут рождаться дети, школу снова откроем, а может, и еще одну придется построить. Будет у нас своя футбольная команда, в каждом доме телевизор с большой антенной — из тех, что все ловят.

— Таких антенн нет, чтоб все ловили, — вмешался Спас. — Большие антенны ловят только Белград и Бухарест.

— Тебя не спрашивают, — недовольно прервал его Председатель. — Ясно, что ты можешь сказать, когда откроешь рот.

— Пусть скажет, — поддержал Спаса Гунчев. — Человеку на то и дан рот, чтоб говорить. — Он поискал взглядом Американца, но, увидев, что его друг думает совсем о другом, добавил: — Насчет телевизоров — это может быть, но вот насчет нефти что-то не верится.

— И мне тоже, — сказал Спас, — в нашем краю нет никакой нефти. Если бы она была, приехали б ее искать. Кто тут у нас встречал геологов, а, Председатель?

— Может, и не встречал, но встретит, — огрызнулся Председатель. — Геологам дай только зацепку — не оставят нас в покое: станет село известно всей Болгарии, да и загранице тоже.

— Не знаю, — снова вмешался Гунчев, — как оно будет, но если насчет заграницы, так нас и сейчас хорошо знают. Там столько наших огородников, что ой-ой-ой!

— Насчет нефти и я не верю, — произнес Дачо. — Вот если бы мы здесь построили лесопильный завод — другое дело. Сейчас на пиломатериалы большой спрос.

— Для лесопильного завода у нас нет сырья, — нахмурился Лесник. — Тебе, Дачо, все пиломатериалы мерещатся. А сам разве не видишь, что на своей лесопильной раме пилишь одну дрянь. Сколько пластин попортил!

— Это не я попортил, — обиделся Дачо. — Привозят одни вербы, а на них полно узлов и сучков. Вы мне дайте сосновые стволы, тогда посмотрим, сломается ли пластина! А то везут только вербы да вязы.

— Что есть, то и везем, — сказал Председатель. — Ты не очень-то жалуйся! Лесопильный завод ему подавай! Государство задыхается, ему валюта нужна, а он — завод!

— Если оно задыхается, — вмешался Спас, — пусть немного передохнет, тогда и леса хоть чуток придут в себя. А то повырубали леса, и все вам мало.

— Ты о ком это говоришь? — нервно спросил Лесник.

— Кому это «вам»?

— Вам, — ответил Спас. — Тебе, Председателю, государству.

— Гм, — пробормотал Председатель, — значит, опять проводишь вражескую агитацию в общественных местах?

— Ничего я не провожу, — огрызнулся Спас, и перед его мысленным взором встала плотина на большой реке. Внутренний голос сказал ему, чтобы он замолчал, но Спас не послушался его и упрямо добавил: — С одной стороны, хотите, чтоб мы говорили, идеи давали, а с другой, как заговоришь, — это, мол, вражеская агитация! Да так никакого разговора не получится! Если вопрос стоит о социализме, то я за социализм.

— Знаем мы, как ты за социализм, — прервал его Лесник, — но не делаем это достоянием масс.

Он поднялся, недовольный всеми, особенно Председателем. «Не общественный он деятель, — думал Лесник, — всегда так направит беседу, что упустит основную нить. А этому, нашему, дай только покритиковать. Государство вздумал критиковать, вредный элемент! И когда он только за ум возьмется! Видно, никогда, хоть сто лет ему будет, котелок у него все так же будет варить!» Отведя Спаса в сторонку, он все это ему выложил. Спас засмеялся:

— Так это ж известно: старая курица медленно! варится!

— Слишком много знаешь! — осадил его Лесник. — Сколько раз я тебя спасал, но когда-нибудь и не смогу спасти.

Спас удивился, как это так Лесник его спасал, ему хотелось спросить его об этом, но он тут же вспомнил, что на эту тему они однажды говорили — когда умерла жена Лесника, и произнес примирительно:

— Лесник, давай не будем придираться друг к другу! Кому от этого польза?

— Никому! — отрезал Лесник. — В том-то и дело, что нет пользы, я потому и злюсь.

— Я тоже злюсь, но терплю, — сказал Спас.

— А ты из-за чего злишься?

Незаметно для самих себя они снова присели возле кукурузной кучи и принялись очищать початки. Спас объяснил, что злится из-за того, что никто ничего не организует и не принимаются никакие меры, чтобы выправить существующее положение. Лесник в удивлении уставился на него: ему показалось, что Спас и Председатель — одно и то же лицо, говорящее одними и теми же словами об одних и тех же вещах.

— А как выправить положение? — спросил он.

— Например, развить торговлю скотом, — ответил с воодушевлением Спас. — Я, Лесник, уже давно об этом думаю.

Услышав краем уха о чем разговор, Председатель, равнодушный ко многому другому, тут же, забыв о недавней стычке, присел к ним и мягко поощрил Спаса:

— Скажи, Спас, что ты там надумал. Мне показалось, что ты подкинул какую-то идею.

— Ничего я не подкинул, — отозвался Спас, — просто, говорю, давайте начнем торговлю скотом. Ввезем, например, баранов из Канады и Австралии, орловских жеребцов из России. Будем продавать их на расплод хозяйствам, выручим кучу денег.

Председатель и Лесник переглянулись.

— Спас, — произнес Председатель, — тебя все к торговле — покупке да перекупке — тянет. Канада, Австралия… орловские жеребцы… У нас уже столько лет народная власть, а ты своей башкой ничего еще не уразумел!

— Не уразумел и все! — смеясь, отозвался Спас. — Старая курица медленно варится!

— Рано или поздно сварится! — уверенно сказал Председатель.

— Это мне известно! — проговорил Спас. — Вот только зло берет, что вы меня не используете.

— А что именно использовать? — заинтересовался Председатель, оценивающе оглядывая его с головы до пят.

— Да все! — гордо ответил Спас. — У меня большой опыт в торговле скотом, в животноводстве… Могу вам развить такое племенное животноводство, что не найдете ему равных!

— А откуда валюта? — спросил Председатель.

— Откуда фураж? — поддержал его Лесник.

— А людей где взять? — продолжал Председатель. — И потом: кто разрешит нам развивать животноводство, если мы — полеводческий район? Людей не хватает и для полевых работ…

— Какой же мы полеводческий район, — раздраженно произнес Лесник. — Вон горы рядом…

— Для государства мы — полеводческий район, — веско заявил Председатель. — Если взять горы, то мы — лесной район, но для государства — полеводческий…

— Да хватит вам спорить! — попытался успокоить их Спас. — Мы ни полеводческий, ни лесной район.

— А какой же тогда? — спросил Председатель.

— Мы вообще никакой не район, — спокойно ответил Спас. — Если б мы были районом, до сих пор бы уточнили, какой мы район. Раньше мы были лесным, а теперь они сунули нас к полеводческим, потому что так им удобней…

— Кто. это «они»? — угрожающе вопросил Лесник.

— Да те, кто определяет районы, ну, государство, — пояснил Спас.

— Слушай, Спас, — прошипел Лесник, — советую тебе лучше замолчать, понятно?

— Лучше вообще молчи, ничего не говори, — поддержал его Председатель.

— Хорошо, — проворчал сильно задетый Спас. — Сначала требуете идей, затем — проводишь, мол, вражескую агитацию, а потом — вообще молчи.

— Не порти нам здесь атмосферу, — мрачно произнес Лесник. — Не веди себя как чуждый элемент! Мы собрались на посиделки, здесь не место для демонстраций.

— Ладно, — сказал Спас. — Я замолчу, но потом не просите подбросить вам какую-нибудь идею — словечка не промолвлю!

— Не будем просить, — пообещал Председатель. — Мы никого ни о чем не просили и не будем просить!

— Кто «вы»? — поинтересовался Спас.

— Мы — Лесник, я, государство вообще. — Председатель поднялся, почувствовав необходимость поговорить с другими о наболевших вопросах. — Говорить с тобой — лишь время терять.

Спас промолчал. Вместе с Лесником он продолжал очищать початки. Глаза его смеялись, а губы были сердито сжаты, и нельзя было понять, доволен он или обижен. Сидевший неподалеку Дачо подумал, что двоюродному брату не миновать еще раз дальней дороги. Придвинувшись к нему, он спросил:

— Тебя, наверное, опять пошлют на ремонт, а?

— Наверное, пошлют, — ответил Спас. — И твою пилораму время от времени ремонтируют, правда?

— Нет уж! — крикнул Лесник. — Для чего тебя посылать — чтоб вернувшись таким, каким был, ты строил из себя героя? Не надейся, никто тебя никуда не пошлет, будешь жить здесь и преодолевать трудности!

— И буду! — твердо заявил Спас. — Трудностями меня не испугаешь!

Лесник перешел к Босьо и Оглобле, которые молча чистили кукурузу. Он был по горло сыт разговорчиками Спаса.

— Как дела, Босьо? — спросил Лесник бывшего немого.

Босьо никак не реагировал на его вопрос.

— Я тебя спрашиваю, Босьо! — повторил Лесник.

— Не хочет разговаривать, — ответил вместо него Оглобля. — Я тоже его спрашиваю, но он молчит.

— Почему? — удивился Лесник. — Ведь он же начал говорить?

— Начал, — кивнул Оглобля. — Все о той птичке рассказывал, что она ему пропела, а теперь молчит и о ней тоже ничего не рассказывает.

— Может, снова онемел. Они такие, — вмешался Спас, глаза его смеялись. — Они все такие.

— Кто? — спросил Оглобля.

— Да весь их род.

— Не знаю, — мрачно произнес Оглобля. — Мне тут все неясно. Может, он сейчас внешне молчит, застыл, как памятник, а внутри ведет разговор. Он сейчас снаружи и на человека не похож, одно только лицо человечье.

— А ты тоже хорош, такую ерунду болтаешь! — разозлился снова Лесник. — Снаружи один, внутри другой… Обыкновенный человек.

— Не человек, — возразил Оглобля.

— А кто тогда?

— Не знаю. — Осмелев, Оглобля продолжал: — И человек, и не человек. Посмотреть издали, так все мы люди, а как подойдешь поближе, видишь, что ошибся.

— Ох, у меня от вас голова разболелась! — Лесник со стоном схватился за голову.

— От кого от нас? — спросил Оглобля.

— От тебя, от Спаса, от Босьо, от Председателя, ото всех. Не люди вы, а черт знает что, — вздохнул Лесник.

— Ну, а я про что толкую? — сказал Оглобля.

Лесник вскочил с места, как безумный. На Оглоблю он даже не взглянул, тот склонился над кукурузой, глубоко задумавшись о людях и нелюдях. Лесник огляделся вокруг в поисках кого-нибудь, от кого у него не заболит голова, и увидел патриархальную группку Улаха. Подойдя к ним, сел. Улах затрепетал от страха. Лесник спросил:

— Что с тобой, Улах? Ты весь дрожишь, уж не разболелся ли?

— Н-нет, — ответил Улах.

— Тогда, Улах, — сказал Лесник, — сыграй что-нибудь бодрое, чтоб отлегло у меня от сердца.

Дрожа еще сильнее, Улах обвел взглядом свое семейство и сунул руку в мешок. Вынул кларнет и, мысленно простившись с будущим, заиграл. Кларнет весело пискнул, исполнил затейливый проигрыш, и над посиделками понеслись звуки марша «Шумит Марица».