Вечные времена

ЗЕМЛЯ

Над стеблями помидоров показалась седая голова с белоснежной бородой. В очень белых, словно присыпанных мукой руках лежало несколько красных помидоров. Дед Стефан погрузил их в ведро с водой, а когда вынул, помидоры заблестели, как полированные. Он нарезал их старым ножом в голубую эмалированную миску, и она наполнилась на треть красным соком. Дед резал помидоры, а внук молча наблюдал, как когда-то, в давние времена, на бахче возле реки, где дедушка Стефан так сосредоточенно и спокойно делал овощной салат. Стоя в холщовых штанах и неизменных постолах возле стола, вынесенного на траву, дед пытался скрыть волнение и радость, вызванные приездом внука. Он налил в стопки ракию — желтую, маслянистую, специально сохранявшуюся в бочонке из тутового дерева. Стопки были в пятнышках от известковой воды, но ракия потекла в них, как подсолнечное масло, и скрыла пятнышки. Все сияло: медно-красное лицо старика, его по-детски голубые глаза, помидорный сок в миске, погоны на плечах внука. И маленький голубой домик, утопающий в пышной зелени, тоже весь светился и сиял.

Они сделали по глоточку. Дед Стефан держал стопку двумя пальцами, как держат покупную, городскую вещь, осторожно, чтобы не уронить или попортить, и внук, привыкший производить руками деловые, бесцеремонные движения, сейчас словно впервые заметил это. Нет, его дедушка всегда так относился к вещам — бережно, словно боясь выронить или поломать. Старик осторожно поставил стопку на стол, закусывать не стал. Его белые ладони легли на колени, а внук выпустил табачный дым, и синеватые колечки ласково коснулись рук старика.

— Да-а, — протянул дед Стефан, оглядывая внука прищуренными глазами с белыми ресницами, будто взвешивая его достоинства. — Стало быть, внучек, ты летаешь по небу! Откуда начал, а вон куда забрался — скоро поднимешься и в Космос!

— А что — поднимусь! — улыбаясь, отозвался внук, гордо распрямив широкие плечи под накинутой на них курткой.

— Почему ты не взял с собой аэроплан? — спросил старик, мигая от яркого солнца. — Прилетел бы на нем, чтобы все тебя увидели.

— Здесь негде приземлиться, — ответил внук, подцепил на вилку ломтик помидора и с аппетитом съел. Потом сделал еще глоток ракии. На стопке вновь проступили пятнышки, теперь уже желтоватые. Дед Стефан долил стопки из бутылки, и пятнышки исчезли. — Для приземления мне нужна бетонная полоса длиной в пять километров… Я не могу приземлиться на пшеничном поле.

Дед Стефан представил себе пятикилометровую бетонную полосу, летящего на аэроплане внука, но не мог разобрать, взлет ли это или посадка: полоса смешалась с полем, сам он вдруг сделался внуком, а после второго глоточка в голове у него вообще все перепуталось. Чтобы прийти в себя, он спросил:

— Все это хорошо, внучек, а вот что ты будешь делать после?

— Когда — после? — с недоумением откликнулся внук: для него этого слова вообще не существовало.

— После, в конце. Будешь летать, летать и после приземлишься. А где приземлишься, можно тебя спросить?

— Ну, приземлюсь, а потом снова взлечу.

— А до каких пор будешь летать? — настаивал старик, его голубые глаза расширились. — До каких пор, спрашиваю?

— Откуда я знаю, дедушка! До тех пор, пока служу…

— Пока не выйдешь на пенсию. А когда выйдешь на пенсию, можно тебя спросить, где приземлишься?

Внук рассердился: о пенсии он вообще никогда не задумывался. И подосадовал: мог бы сейчас лететь, пробивая облака, устремляясь вдаль, вдаль… туда, где исчезали мелкие, приземленные мыслишки, а вместо них рождались чудесные свободные мысли, где мечты и скорость сливались воедино… Деду-то хорошо: сиди себе в голубом домике, рви помидоры в огороде и задавай вопросы: где да где приземлишься? «Откуда мне знать, где? Если потребуется, и в другом районе, а может, придется и катапультироваться, — думал внук, — некоторые из нас вообще не приземляются… А деду — ответ подавай!»

— Знаю, где ты приземлишься, — медленно произнес дед Стефан. — Сказать? В городе, вот где. И никакой пятикилометровой полосы тебе не потребуется для этого. Все там приземлились. — Он надулся, как мальчуган, и внук рассмеялся.

— Ну, дедушка, какой ты! — добродушно сказал он. — Сейчас вся жизнь переносится в город. Современная промышленность, техническая революция, все бурлит, меняется. Сколько раз мы тебя звали — приезжай, квартиру нам дали, обставлена по-современному, телевизор и так далее, питание хорошее, живи — не хочу! А ты — здесь жить буду!

— Да, здесь! — крикнул старик. — Я, внучек, давно уже взлетел и приземлился вот здесь! И не надо мне никакой полосы. Знаешь, что мне надо?

— Что?

— Двухметровая яма. И когда я лягу в нее, никто уж меня из нее не вытащит.

Внук махнул рукой:

— От этой ямы, дедушка, никому не уйти, но лучше о ней не говорить. Никто не знает, когда она ему потребуется.

Они молча выпили, затем долили стопки.

— Эх, дедушка! — вздохнул внук. — Жизнь сейчас совсем другая… Столько всего изменилось — будто тысяча лет прошла! Если посмотришь на мир с высоты в двадцать километров, увидишь, как мелки наши земные заботы, трудности, с которыми мы боремся, которые нам мешают.

— Мне не нужно подниматься на двадцать километров, — тихо произнес старик. — Я видел этот мир по-всякому — и в ширину, и в длину, и с высоты он такой же. И с фронта его видел, и из-за границы, когда работал огородником. Не говори мне о мире, знаю я его.

— Ты знал мир, каким он был раньше, а сейчас он изменился, — сказал внук. — Сейчас все другое. И человек другой.

— Все другое! — вскипел дед Стефан. — Если все такое другое, почему убили мою собаку? Ежели мир поднялся в высоту на двадцать километров, чем ему помешала моя собачка, для чего было ее убивать?

— А почему убили? — удивился внук. — Может, она отравилась?

— Не отравилась. Собрал их Лесник в кучу, и каждой собаке по пуле в ухо. Вроде появилась какая-то болезнь, и было приказано всех застрелить. У моей собачки не было никакой болезни. У нее были такие кроткие глаза, она всем доверяла. Словно человек улыбалась. Когда я с ней говорил, она слушала, как человек, даже лучше. А когда гладил, она вздрагивала — такая была тихая и кроткая. Ежели так, то и меня пусть убьют, раз это показывает, что мир изменился! Тьфу!

— Старик плюнул, глаза его увлажнились.

— Случаются безобразия, — сказал внук, не понимая, для чего было убивать собак в селе. — Мы, дедушка, — молодое государство, у нас не хватает кадров, много трудностей, вот какая-нибудь глупая голова и придумала застрелить всех собак… Конечно, надо думать и о гигиене, и о здоровье… но убивать собак… — Внук запутался и добавил: — Ты, дедушка, на эти вещи не обращай особенно внимания. Есть дела поважнее, на них гляди!

— Ни на что не хочу я глядеть! — проворчал старик.

— Я не говорю, что нет важного, но знаю одно: все может измениться, но человек, как был дерьмо, так им и остается! Как его ни украшай, что ему ни давай, хоть заводами окружи, хоть в Космос пошли — каким он был, таким и будет!

— Рассуждаешь, как враг, — разозлился внук. — Если бы еще был богачом, а то всего тридцать соток бахчи имел, и те сто лет будешь оплакивать!

— Враг? — в изумлении поднялся с места старик, огляделся вокруг, не веря, что сказано это о нем. — Кому я враг, если можно спросить?

— Себе, — смягчил тон внук, почувствовав, что переборщил. — Себе ты враг, раз печалишься из-за каких-то жалких тридцати соток.

— Не из-за тридцати, а из-за тридцати двух, — тихо произнес дед Стефан, — но не в них дело. Земля мерится не сотками, внучек, тебе этого не понять, хоть раньше приносил ты мне торбу с зерном на поле, сеял и полол вместе со мной. Сеяли мы вместе, но не жали вместе. Нива может всем стать, ежели земля разрешит. Позволила она и мне сделать ее бахчой, чтобы вам помогать, вас кормить, потому как мне одному много не надо, мне и двух соток достаточно…

Обведя рукой при последних словах свой маленький огородик, дед Стефан умолк. Вытер белой ладонью слезу, выкатившуюся из голубых глаз. И внук устыдился, что обидел деда. Перестал отпивать глоточки и закусывать, помидоры высыхали в голубой миске, две слегка тронутые ржавчиной вилки напрасно указывали на них. Потом старик сказал:

— Ты, внучек, оставь наши дела… Вижу, далеко ты от них, ни к чему они тебе. Мы люди простые, к земле привязанные, отвязать нас некому. Жаль нам ее…

— Кого?

— Землю. Лежит она, послушная и бессловесная, никому зла не делает, только кормит нас и терпит. Ругали мы ее — она зерно дает, проклинали — она снова дает. Топчем мы ее — не обижается. Ходим по ней, а она нас слушает, молчит, знает, что мы ее дети, и ждет, когда мы к ней вернемся. Но для чего я все это тебе говорю, ты не можешь меня понять, потому как ты — небесный человек.

— Никакой я не небесный! — вспылил внук. — Я тоже здесь родился, но от вашей земли, слава богу, отвязался. А то и я ползал бы сейчас по ней и оплакивал ее. Скажи, вот ты так сильно любишь эту проклятую землю, — видел ты от нее что-нибудь хорошее?

— Все, — задумчиво произнес старик. — Все, что я видел, — все от нее. У меня и глаза из земли, и уши, и кровь — все из земли. Стучит она во мне, хоть я и старик, кипит, живет. Будит она меня, заставляет встать и обойти огород. И на небо когда смотрю, о земле думаю. Когда ступаю я по ней, ничего мне не страшно. А ты, как летаешь в вышине, знаешь ли, докуда доходит небо?

— Небо — понятие относительное, — с досадой сказал внук. — Это пространство во Вселенной, бесконечность, в которой находится столько планет и небесных тел, сколько песчинок на земле. Вот что такое небо, дедушка. И мы на нашей маленькой планете вращаемся в нем и думаем, что мы — пуп Вселенной.

— Ты сказал — понятие? — спросил старик.

— Да, понятие! — упрямо повторил внук и подцепил вилкой кусочек помидора.

— Не знаю, — проговорил дед Стефан, прислушиваясь к хрусту, с каким внук жевал помидор, — может, оно и в самом деле понятие. А для меня небо — это небо от Кралева холма до Балканских гор и от Урукского водопоя до лиственного леса. Его я наизусть знаю. Знаю каждое облачко — откуда плывет, куда, что с собой несет. Может, в твоем понятии много всяких планет и звезд, но я знаю вот эти, наши. Сейчас день, но они там, на месте, и если вечером будет ясно, снова покажутся. Мне не нужно подниматься в небо, чтобы его узнать, — мне его и отсюда видать.

— Ничего отсюда не видно, — с улыбкой произнес внук. — Ты, дедушка, не знаешь, как в вышине. Летишь — человеческая пылинка в бесконечности — обгоняешь скорость звука, слившись с ним и со Вселенной, и все же движешься благодаря собственным силам наперекор законам природы, ее ограничениям… Есть нечто великое, дедушка, в том, что человек преодолевает все препятствия и осмеливается проникнуть в самые сокровенные тайны природы, жизни, вечного движения… Ты говоришь, что видишь небо, — добавил внук — лицо его озарилось вдохновением, — но оно бесконечно, и никто ничего не может увидеть, не погрузившись в него…

— Для меня не бесконечно, — возразил старик. — Я свое небо знаю — и начало его, и конец — как свои пять пальцев. — Подняв руку, он растопырил пальцы. — Вот так его знаю.

Внук молчал. Он жалел доброго старика. Ничто не могло изменить этих людей: так они жили, такими и умрут — недалекими, невежественными, отсталыми. «Каждый — дитя своего времени, — думал внук, — что хочешь ему объясняй, открывай, он на своем стоит. Дедушка упрям, как мальчишка, но вообще-то славный старик!» И, вздохнув от жалости и любви к деду, внук уже вслух сказал:

— Давай не будем ругаться! Ты знай свое небо, а я — мое. Ты уже приземлился, а я еще полетаю…

— Ну и летай, — рассеянно отозвался дед Стефан. — Никто тебе не запрещает. И ко мне всегда добро пожаловать. Я горжусь тобой, внучек, всем в селе рассказываю, какой ты орел, только вот не могу тебя понять. Может, я в этом виноват.

— Ты, дедушка, не виноват, просто ты так привык.

— Привык, это верно. На бахче до сих пор стоит старый журавль, ты, наверное, уже забыл его.

— Нет, не забыл.

— Это хорошо. Так вот, держится еще этот журавль, очень прочным оказался. Столько бурь пронеслось, деревьев с корнями повырывало, столько половодьев было, река все берега размыла и изменила — а журавль стоит, как стоял. — Дед Стефан оживился, глаза его заблестели. — У него тоже свое небо, он на него указывает. Я хожу к нему в гости, мы с ним разговариваем и друг друга понимаем, хоть он и молчит и вместо него должен отвечать я сам. Журавль со всем соглашается. Прихожу я, ложусь в траву с ним рядом и смотрю на бахчу, открываю ее под кукурузным полем. Гляжу, гляжу, пока глаза не заболят, потом встаю, а журавль тут, на месте, хотя нет уже ни веревки, ни ведра, да и зачем они ему, когда нету уже у меня бахчи, нечего мне поливать. И бричку я продал совету, будет служить катафалком, чтоб отправлять стариков в последний путь. — Дед Стефан умолк, поглядел на руки и добавил: — Слушай, внучек, есть у меня один родительский завет, я его и буквами напишу, чтоб все вы знали, а то большому роду положил я начало, а сейчас здесь один-одинешенек.

— Скажи его, дедушка! — Голос внука дрогнул.

— Сейчас скажу. Ты старший из внуков и самый сильный, раз поднялся в небо, чтоб покорить его. Когда я умру, ежели приедете меня хоронить, заройте меня возле моста, рядом с журавлем у колодца — мы с ним крепко дружили.

— Хорошо, дедушка, — печально промолвил внук. — Но рано еще говорить об этом. Никому не известно, когда это произойдет.

— Верно, никому не известно. Но я хочу заранее знать, где буду лежать. Ты скажи это и братьям, и отцу своему Христо, и двоюродным братьям — всему нашему роду, а я напишу и буквами-учителя Димова попрошу, чтоб красиво написал, — мол, дедушка хотел, чтоб похоронили мы его рядом с журавлем, чтоб лежал он там, а журавль на небо ему показывал. Скажи им, чтоб оставили журавль, он никому не мешает, а я и Леснику скажу, и он согласится, раз это не будет мешать ни государству, ни кооперативному строю. Не забудешь, внучек?

— Не забуду, дедушка, — сказал внук и смущенно добавил: — Но, дедушка, место там не очень удобное, когда-нибудь река дойдет до него, знаешь, как она подмывает берег.

— Знаю. Я эту реку наизусть знаю, но скажу тебе вот что. У твоего дедушки Стефана была на этом месте земля, а его земля сильная. Боролся я с этой рекой, целых две сотки она у меня отняла, но больше я ей ни пяди не отдам! Как построили плотину, целых десять лет река ни метра земли не унесла. Ты, внучек, насчет этого не беспокойся, земля не дастся реке… Скажи, чтоб там меня похоронили, а об остальном есть кому позаботиться…

Внук не спросил, кого он имеет в виду. Поднял свою стопку, и оба выпили. На миг земля и небо словно слились в одно целое, помирились, а когда кто-то мирится, наступает молчание.