Вечные времена

ГЕНЕРАЛ

В тени ореха спали женщины. Их сторожила серая кожаная сумка. Над ними кружились большие мухи, муравьи переползали через них, как через горы, но женщины спали, свернувшись, как младенец в утробе матери, и раскрыв рот. Рядом с каждой в колышущейся светотени лежали на земле снятые галоши. По ним тоже ползали муравьи в неутомимых поисках съестного или чего-нибудь еще, что могло пригодиться. У женщин были широкие желтые ступни с загрубевшей кожей от ходьбы по тропинкам и дорогам, от бесконечного движения по грядкам и бороздам, а на лицах — много морщин, особенно возле глаз, где самая нежная кожа.

За длинной полосой кустарника, протянувшейся через поле, прошла их жизнь. Каждая пядь земли была ими обработана — вспахана, засеяна, прополота. Эта земля знала их — старых, приземистых, загрубевших женщин — с самого их рождения, когда были они веселыми и шаловливыми детьми.

Теперь это была бригада, работавшая на поле, прилегавшем к полосе зеленого кустарника.

Сейчас женщины летели куда-то во сне — вверх и вниз, вверх и вниз в бескрайнем мягком и теплом пространстве, убаюкиваемые усталостью, а высокий раскидистый орех махал им ветвями, словно крыльями. Во сне они вздыхали, расслаблялись или еще больше съеживались: одни испытывали неземную жару, другие — потусторонний холод. Солнце пробивалось сквозь горькие листья ореха, даже в тени он пахнул горечью и дурманом.

Кому было здесь смотреть на них, как они спят в тени, как согревшаяся плоть оттаивает, пускает жилистые корешки в землю, покрытую листвой и опавшими гнилыми орехами, как стук сердец передается земле, а земля передает эту дрожь каждому листочку, каждой травинке! Лишь муравьи ощущали этот трепет и растерянно сновали по спящим женщинам, как по горам, не находя того, что искали.

Сидя на камне на бугорке, Генерал смотрел на спящих. Они напоминали ему бойцов после сражения, заснувших мертвым сном возле своего оружия. Внизу расстилалось поле боя, ветер гнал по нему пыль от сухой рассыпчатой земли. Казалось, будто то тут, то там рвались бесшумные снаряды, нащупывая командный пункт невидимой армии.

Генерал уже давно был реабилитирован: ему вернули все ордена, назначили высокую пенсию, но сейчас у него не было бинокля, чтобы посмотреть, откуда движется неприятель, каково расположение его главных сил.

Он вышел немного размяться после того, как писал всю ночь напролет. Он описывал все, что сохранилось в его памяти за слишком долгую и слишком короткую жизнь. Каждое событие он рассматривал со всех сторон, и иногда ему казалось, что жил он совсем мало, что только вчера научился ходить и началась его жизнь. Но были и другие моменты, когда, прослеживая длинный ряд событий в их неумолимой последовательности, выявляя их причины и следствия, он приходил в изумление: его жизнь была такой долгой, будто он прожил тысячу лет! И тогда он ловил себя на том, что в историю своей жизни включил случаи и события, рассказанные другими людьми или прочитанные где-то, а также всякие истории о разных странах и эпохах, и что не раз он сам появлялся в таких обстоятельствах и в такие времена, где никак не мог быть, — просто он это знал. Поэтому нельзя было сказать, что Генерал пишет мемуары. Он просто писал — так много и о стольком, что устал и поэтому пошел пройтись. Увидев спящих под орехом женщин, Генерал остановился и сел на камень. В голове у него уже рождались строки, которые он напишет о женщинах, об орехе и о поле. Он должен был писать обо всем: генерал всегда остается генералом, который должен все видеть и все понимать.

В это время со стороны виноградников появился Босьо с баклагой в руке. Он часто ходил по этой тропинке, но еще никогда не встречал на ней Генерала, тем более не обыкновенного генерала, а такого, который пишет по целым ночам. Генерал стучал на пишущей машинке, и все жители села, кому доводилось проходить мимо его родного дома, говорили про себя: «Генерал пишет!»

— Эй, Босьо, куда путь держишь? — спросил Генерал.

— За водой, вот эту баклагу налить, — ответил Босьо.

— Не ожидал встретить тебя здесь. Ведь ты пишешь!

— Я ж не пишу непрерывно, — пожал плечами Генерал. — Днем хожу на прогулки, чтобы рассеяться…

— А я, когда хожу, сосредотачиваюсь, — задумчиво проронил Босьо. — Я дома один как-то рассеиваюсь: столько мыслей меня одолевает, что не могу их собрать, как у наседки цыплята-разбегутся по сторонам, попробуй собери!

— У каждого по-своему, — заметил Генерал. — Вот и теперь, смотрю я на этих женщин, которые строят наш социализм, как они спят под орехом, и думаю о многих вещах.

— О каких? — Босьо широко раскрыл глаза, поставил баклагу на землю возле ног Генерала в покрытых пылью военных сапогах.

— О самых разных. Слушай, Босьо, ты ведь говорил мне, что ищешь какое-то слово после того, как молчал целых пятьдесят лет?

— Да, ищу, — ответил Босьо и помрачнел: — Но до сих пор не нашел.

— А я нашел, — сказал Генерал, — здесь, в родном селе нашел, в отчем доме. Если б не нашел, так и пришлось бы умереть, не зная, как много слов существует на свете и все они вмещаются в одном-единственном слове.

— В каком? — глухо спросил Босьо.

— Слово это — истина, — тихо ответил Генерал. — Его недостает всем нам, мы все стараемся его обойти, не замечать, скрыться от него подальше…

— Но это не то слово, — разочарованно произнес Босьо. — Оно не может ответить на все вопросы. Для меня истина — одно, для тебя — другое. Истина неодинакова для всех. Она как зерно: посеешь его на одном месте, оно взойдет одним манером, посеешь на другом — взойдет другим манером. Это слово, Генерал, не дает ответа на все, — грустно заключил он.

Генерал остановил взгляд на спящих женщинах. Ему показалось, что он всегда сидел на этом камне, перед ним возвышался развесистый орех, а в его узорчатой тени спали женщины. Показалось, что всегда возле него стоял с пустой баклагой Босьо, ищущий слово, дающее на все ответ, и не находящий его. «Может, это — момент истины? — спросил себя Генерал. — Время остановилось, события твоей жизни, скорби и радости — все исчезло, унесенное ветром. Остался лишь миг, в который ты — все равно кто: генерал или простой крестьянин — слился с камнем, с орехом, со спящими женщинами, чтобы никогда уже от них не отъединиться».

Он молчал и пытался задержать это мгновение, ощущая небесное спокойствие этой гармонии, не желая потерять его ни за что на свете.

Босьо тоже молчал. Он молчал целых пятьдесят лет, пока не услышал своей птички, прилетевшей снова на его тополь, и мог молчать еще пятьдесят лет, если не найдет слова, которое она ему пропела. Босьо почувствовал волнение Генерала и догадался, что что-то произошло, но не понял, что именно. Ему показалось, что женщины не случайно легли отдыхать под этот орех, Генерал не случайно пошел этой тропинкой, а сам Босьо совсем закономерно именно в это время отправился за водой. И впервые с того момента, как он начал говорить, Босьо испытал желание молчать и не искать никакого слова.

Но мгновения улетают, словно птицы, и мы не понимаем, почему так происходит, и не можем их остановить и удержать. Когда Генерал почувствовал себя снова отъединенным от ореха и от женщин, ему захотелось сказать это вслух. Но Босьо его опередил.

— Лучше бы я не начинал говорить, — печально произнес он… — Вот сейчас ко мне пришло одно слово, такое огромное и важное, что я просто не смогу носить его в себе. Я понял, Генерал, что, какими бы огромными и важными ни были слова, они не могут всего выразить. Потому слов так много, потому человек употребляет их в избытке: он никогда не говорит слова, которое вмещало бы в себе все остальные.

— А что пропела тебе птичка? — спросил Генерал.

— Все, — ответил Босьо. — Когда я услышал ее голос, я понял, что ничего больше не может быть.

— Наверное, это момент истины, — сказал Генерал, вновь остановив взгляд на спящих женщинах. — В какой-то миг вдруг прозреваешь, тебе становится ясно все — и хорошее, и плохое, и вечное, и преходящее. Назови это движением, жизнью, свободой — как хочешь, все равно будет мало.

— Точно, — согласился Босьо, — все равно будет мало.

— Смотрю я на этих спящих женщин, — продолжал Генерал, испытывая необычайное просветление мысли, будто не услышав Босьо, — смотрю, и хочется мне, чтоб я всегда здесь оставался, а они чтоб никогда не просыпались. И мне будет хорошо, и им. И чтоб рядом со мной был ты, Босьо, с этой пустой баклагой, и чтоб ты не уходил за водой, а все время находился тут. Вот чего мне хочется, — завершил Генерал, задохнувшись и покраснев.

— Не получится, — проронил Босьо спустя немного времени. — Оно ушло.

— Что ушло? — вздрогнул Генерал.

— Оно, — ответил Босьо и убежденно продолжал: — То, которое заставляет нас остановиться, задуматься и не хотеть больше ничего. То, которое поворачивает нас к самим себе. Вот ведь как-сколько времени прошло с тех пор, как птичка пропела мне то самое, но или из-за того, что я его знаю, или по какой другой причине оно все больше и больше от меня убегает… — Он на миг умолк и облизал губы: — Чем больше дней проходит, тем больше оно убегает… Остались мне одни пустые разговоры-людям надоедать, да и себе тоже. А то, что птичка пропела, я уж никогда не верну!

— Ты прав, — задумчиво произнес Генерал. — Теперь будешь говорить до конца жизни, не упоминая истины. Будешь носить ее в душе и сердце днем и ночью, но не сможешь выразить.

— Почему? — жалобно спросил Босьо. — Почему?

— Не знаю. Знаю, что так бывает, но почему — не знаю. Потому я и пишу по целым ночам, потому и не сплю. Знаешь, сколько листов я исписал?

— Сколько?

— Тысячу четыреста двадцать три листа! И ничего не рассказал. Только одни слова, слова…

— Точно так и у меня, — оживился Босьо. — С тех пор, как я заговорил, наверное, миллион слов произнес, а еще ничего не сказал. И теперь что — снова замолчать?

— Нет! — строго молвил Генерал. — Раз ты заговорил, будешь говорить до конца жизни, как и я буду писать до конца моей жизни. И кому-нибудь из нас рано или поздно удастся сказать что-либо истинное. Раз мы живем в своем селе, в своих родных домах и нет у нас других забот, будем делать свое дело.

— У меня нет никаких забот, — произнес Босьо. — Детей я вырастил, дал им образование, дальше они сами управятся. Работаю в кооперативе, от работы не отлыниваю, зарабатываю столько, сколько мне нужно. А человеку нужно очень мало — вот что я понял.

— Знаю, — кивнул Генерал. — Раньше я этого нс знал, а теперь знаю. Ничего мне не нужно, кроме бумаги и лент для пишущей машинки, а также немного пищи. Есть у меня дом с двором и огородом, могу кое-что сажать и иметь свое. Пенсия у меня большая, я ее внукам посылаю, мне деньги не нужны.

— Смотри-ка ты, ты ведь генерал, а говоришь, как крестьянин, — удивился Босьо.

— Какой я генерал, — сказал Генерал, хотя прекрасно знал, что генералы всегда остаются генералами. Я крестьянин. Крестьянином родился, крестьянином и умру… И Американец здесь родился, здесь и умрет, хотя и был в Америке. Только прозвище у него осталось, а так как был, так и есть крестьянин.

— Верно, — кивнул Босьо. — Для нас он односельчанин, хоть мы и зовем его Американцем, он даже приходится мне двоюродным братом. А ты, может, и крестьянин, но мы будем звать тебя Генералом, потому как в нашем селе других генералов не было и больше не будет. А ты живи с нами, пиши, но все равно ты генерал.

— Да, я генерал, — сказал Генерал. — Я тоже иногда думаю, что я только крестьянин, но знаю, что себя обманываю. Раз я был генералом, генералом и останусь.

Он замолчал. Умолк и Босьо, поняв, что на сегодня они исчерпали свои слова. Он вспомнил, что на винограднике его ждут с водой, и, взяв пустую баклагу и махнув Генералу, побежал вниз по тропинке.

Генерал встал. Женщины под орехом стали просыпаться. Они потягивались и зевали, восклицая и перекидываясь шутками. Муравьи соскакивали с них на землю, так и не найдя того, что искали. Генерал двинулся вперед по тропинке. Его железная палка равномерно вонзалась в землю, оставляя маленькие отверстия, словно за Генералом должен был пройти какой-то человек и в них что-то посадить.