Вечные времена

СЧАСТЬЯ

— Почему будешь петь американскую? — нахмурился Лесник, ожесточенно слюнявя химический карандаш. — Ты что, не знаешь советских?

— Не знаю, — ответил Американец. — Но эта прогрессивная, об отчем доме.

Лесник взглянул на него с сомнением. С раннего утра он ходил по домам, агитирую за коллективную встречу Нового года. Старухи должны были испечь пирог со «счастьями». — Какие «счастья» нам положить в пирог, — спросила его бабка Велика, — ежели все мы одной ногой в могиле? Будь тут молодые, мы б знали, что им пожелать, а так… — Сделайте все, как положено, — ответил он им, а там увидим, когда разрежем пирог, кому что достанется. — А сколько «счастьев» запечь в пироге? — спросила бабка Велика, остальные старухи дружно закивали: да, сколько? — Пятьдесят четыре, — ответил Лесник, — сколько нас человек осталось в селе, столько и кладите. Правда, трое сейчас в расходе. — Где? — хором спросили старухи. В отсутствии, — пояснил Лесник, — один в больнице, один у своих в городе, а еще один вроде бы на тот свет собрался. — Ты о Сеизе говоришь? — спросила бабка Петра. — Он до Нового года не помрет. Раз нос у него еще не совсем заострился, не помрет. — Ладно, — сказал Лесник, — положите и для Сеиза «счастье», я буду его уполномоченным, возьму для него кусок пирога со «счастьем» и отнесу ему после праздника. — А для Босьо класть? — спросила бабка Ралка, мать Ивана Пенчова. — И для него, и для бабки Недели, и для Оглобли — я ведь сказал, чтоб для каждого было. — Но, Лесник, столько счастья нет и на всем белом свете! — возразила бабка Анна. — Может, и нет, но для нас будет, авторитетно заявил Лесник, слюнявя свой карандаш. Оглядев старух, он продолжил: — Подготовьте и номера программы. — Какие номера? — спросила бабка Черна, мать Ивана Стоянова. — Номера художественной программы, — улыбнулся Лесник, — каждый должен или что-то продекламировать, или что-нибудь спеть… Вы, например, можете выступить и коллективно… — Коллективно?! — взвизгнула бабка Рал-ка. — Ты, Лесник, только и требуешь, чтоб все коллективно… — Не я требую, — возразил Лесник, — эпоха требует, но сейчас мы не будем углубляться в принципиальные вопросы. Подумайте, кто с чем выступит, какие «счастья» запечете в пироге; у кого есть вино и закуска, принесите для общего стола. Будет и музыка: Улах будет играть.

Ну, со старухами я договорился, — думал сейчас Лесник, глядя на блестящую лысую голову Американца и еще более блестящие металлические зубы, которые тот сделал в Америке; договорюсь и с Сеизом, лишь бы он выдержал до Нового года, но вот этот Американец создает мне проблемы.

— Может, песня и об отчем доме, — сказал Лесник, — но как-то не подходит, чтобы на Новый год мы пели империалистические песни.

— Она не империалистическая, — возразил Американец. — Если о возвращении домой, значит, вовсе не империалистическая.

— Ох, не пудри мне мозги! — разозлился Лесник. — Ну ладно, а на каком языке будешь петь?

— На английском, — кротко ответил Американец.

— Ox! — еще раз охнул Лесник и, убедившись в том, что ни с чем другим Американец не выступит, сдался:

— Хорошо, споешь эту песню, но смотри, чтоб со словами все было в порядке!

— Не беспокойся! — заверил Американец, надевая фуражку.

Послюнив карандаш, Лесник записал в блокноте:

«Амер. — песня на англ, об отчем доме???»

Босьо был у себя во дворе. Он любовался новой коптильней, где уже висели четыре свиных окорока.

— Значит, отказываешься исполнить какой-нибудь номер? — В третий раз спросил его Лесник, приготовив карандаш.

Босьо молчал.

— Если хочешь, расскажи о птичке, — сказал Лесник, — о той, что села на твой тополь и все тебе пропела.

Босьо поднял взгляд на голый черный тополь, и глаза его потемнели. Лесник понял, что ничего он не расскажет. Хорошо, — сказал он ему, — освобождаю тебя от художественного исполнения, но взамен этого придешь мне помочь очистить комнату третьего класса от шелковичных коконов и развесить там лозунги, которые сейчас пишет учитель Димов.

Босьо кивнул в знак согласия.

Когда лесник вошел к Генералу, тот сидел за пишущей машинкой. Подняв голову от стопки листов, внимательно его выслушал. — Исполнить какой-нибудь номер? — сказал Генерал, в последнее время заметно похудевший от писания. — Да я не умею ни петь, ни играть на инструментах. Вот командовать я могу, я командовал всей Второй армией. — Нет, речь не о командовании, — возразил Лесник, — раз не умеешь ни петь, ни играть, прочти что-нибудь из этих листов. Уже два года, как ты пишешь, а мы еще ничего не поняли из твоей писанины. — Я сам еще ничего не понял, — произнес Генерал, — а вы хотите понять: такие вещи становятся ясными позднее. — Хорошо, — промолвил Лесник, — предлагаю тебе что-нибудь прочесть из написанного, а уж это наше дело, когда мы поймем. — Он оглядел комнату: пирамида с оружием, заскорузлые партизанские ботинки, трофейные снаряды… — Согласен, — улыбнулся Генерал, — что-нибудь вам прочту, может, и мне станет яснее, если буду читать вслух: до сих пор я никому еще не читал. — Но выбери что-нибудь оптимистическое, — попросил Лесник, — подходящее к случаю, а то прочтешь что-нибудь грустное, от чего только раскиснешь. — Мы никогда не раскисали, — гордо заявил Генерал, — но раз хочешь, будет тебе оптимистическое! Я принесу и немецкую винтовку — дать салют в честь Нового года. — Хорошо, — отозвался Лесник, — а я принесу мой пистолет. — И отметил в блокноте:

«Генер. — что-н. оптим., нем. винт.»

— Хорошо, договорились, — сказал Леснику Спас, вылезая из погребка. — Ты ведь знаешь: я никогда не отрывался от масс. А насчет выступления, я могу прочесть наизусть передовицу о международном туризме — последнее время о нем много говорят…

— Спас, — рявкнул Лесник, — не шути на тему международного туризма! Это государственная политика! — Умолкнув, он подумал: «А почему бы и не прочесть, раз выучил наизусть? Это лучше, чем проводить вражескую агитацию», а вслух добавил: — Ладно, Спас, прочти наизусть передовицу, но не отступай от текста, слышишь?

— Слышу, — отозвался Спас. — А взять с собой алкоголь и закуску?

— Возьми, — сказал Лесник. — Устроим общее застолье.

— Договорились, — засмеялся Спас. — Я как раз мерил домашнюю колбасу. Вышло двадцать два метра тринадцать сантиметров. Я отрежу метр тринадцать, чтоб осталось ровно двадцать один метр.

«Спас — перед, о межд тур., колб. 1 м 13 см» — отметил в своем блокноте Лесник.

Дачо обещал спеть солдатскую песню «Аннушка, дай мне любовь!»

— Почему Аннушка, — вмешалась жена Дачо, прислушивающаяся к разговору у дверей сарая, — откуда взялась эта Аннушка? — Из прозрачных озерных вод, — ответил Дачо через плечо, заговорщицки подмигивая Леснику. — Хорошо, — согласился Лесник, — раз хочешь, спой про Аннушку.

— Петь я не умею и стихотворений не знаю, — сказал Леснику Гунчев, — наша Гена, помню, декламировала «Крокус, милый братик», и я его знал, но забыл. Вот если надо перенести что-нибудь тяжелое, я готов! Позову Йордана-цирюльника, и вдвоем все сделаем. Но номер программы… — Знать ничего не хочу, — строго сказал Лесник, — позови Йордана и чтоб к вечеру что-нибудь придумали — индивидуально или коллективно. Вы, Гунчев, — наша гордость, ударники, висите на Доске почета, целый год смотрим на ваши портреты, прими это как партийное поручение, понял? — Понял, — ответил Гунчев, и его красивые женские глаза жалобно мигнули, — раз это поручение, что-нибудь придумаем.

Улах варил во дворе суп в большом котле. Вся семья наблюдала, как он священнодействует половником. Улахиня держала на руках одиннадцатого отпрыска, живот у нее вновь выдавался вперед. Какой номер программы он может исполнить? — подумал Лесник. — У него всегда один номер — родится младенец, сразу заказывает следующего. — Кларнет в порядке? — спросил он. — В порядке, — широко улыбаясь, ответил Улах. Улыбка пробежала по всем лицам, образовав полукруг. Лесник вышел из бывшего дома бабки Мины, который сельсовет дал Улаху как представителю нацменьшинства, все больше становившегося большинством. Ничего, пусть рожают, — сказал мысленно Лесник, рассуждая по-государственному, — пусть рожают!

В конце своего обхода он пришел к Сеизу и нашел его в нижней комнате. Сеиз лежал возле печки, накрытый стеганым одеялом без простыни и сверху еще одним — в пальмах, бледный, готовый в последний путь, а рядом сидела по-турецки бабка Неделя, неподвижно глядя на него вечно молодыми зелеными глазами, и ждала.

Ждет, когда преставится, проклятая! — произнес мысленно Лесник, — всех нас принимала, всех и похоронит, но тут же спохватился: ведь это она затопила печку, вскипятила молоко умирающему, ухаживала за ним, потому что у него никого нет! Благодарно кивнув ей, Лесник подошел к постели:

— Сеиз! — позвал он шепотом.

— А! — вздрогнул Сеиз, возвращаясь из дальних далей, которые его ждали.

— Сеиз, вечером мы устраиваем новогодний праздник. Все придут, слышишь?

— Слышу, — глухо проговорил Сеиз, взгляд его угасал.

— Испекут пирог со «счастьями», — продолжал Лесник. — Для каждого будет. И для тебя тоже, Сеиз, слышишь? — Сеиз кивнул, взгляд его немного оживился. Лесник прибавил: — Может, еще обойдется, Сеиз, ты не сдавайся!

Умирающий перевел взгляд на лицо бабки Недели в зеленом сиянии глаз, и черты его немного разгладились. Нос еще не совсем заострился, — подумал с надеждой Лесник, — может, еще выкарабкается.

— Не сдавайся, Сеиз! — Он погладил все еще теплую костлявую руку. — Мы для тебя тоже положим «счастье» в пирог. Я лично выберу кусок пирога и принесу тебе. Не сдава^я, слышишь! Может, обойдется…

— Нет, Лесник… — с трудом произнес Сеиз, — но ты… ты… при… принеси мне… мое «счастье»… хорошо?

— Хорошо, — сказал Лесник и, вынув блокнот, записал:

«Сеиз — «счастье».