Вечные времена

БЛУДНЫЙ СЫН

Он не был здесь два года. Рядом с его отцом покоился дядя, возле него — тетя, возле тети — другой дядя. Лежали покорные и кроткие в теплой земле, поросшей травой. На ветке акации чистил перышки голубь. К нему прилетела и голубка, и, глядя, как они охорашиваются, Спас вдруг различил и окраску цветков на дереве, и цвет травы. Вдали, в селе, лениво, но упорно лаяла собака. А отец его лежал под вербой, зарытый в земле, и Спас не мог дернуть его за рукав, сбить ему на затылок старую войлочную шапку и сказать:

— Батя!

Он стоял, оглупевший, чувствуя в душе пустоту, перед заросшими травой могилами с одинаковыми деревянными крестами, на которых одним и тем же почерком были написаны имена близких. Тут же была могила и его жены.

— Стояна! — проронил Спас, не слыша себя.

Он произнес ее имя так, как произносил тысячи раз, зовя из хлева или дома, или под каким-нибудь деревом, где она заворачивала взятую с собой еду или завязывала ремешки постолов, чтобы продолжать пахать, косить или окапывать, и в его голосе не было ни гнева, ни боли, ни печали, ни сожаления или сострадания-никаких чувств. Он произнес его так, как если бы сказал, что идет дождь или светит солнце.

Ясно было, что они лежали здесь, раньше него завершив свой путь, может, поэтому ему ужасно захотелось с кем-нибудь поговорить. Увидев сидевшую под черным кипарисом старуху, он направился к ней. Она подняла голову, и из-под надвинутого на лоб платка сверкнули два зеленых глаза.

— Ты кто будешь? — спросила она, прищурив глаза и приставив к ним козырьком костлявую руку, чтоб не мешало солнце.

— Я — Спас, — сказал он.

— Спас? — старуха открыла рот, чтобы лучше слышать свой голос и, услышав его, добавила: — Но ведь ты же там….

— Был там. — Он поддел носком тяжелого ботинка щепку, потом наступил на нее. Щепка затрещала.

— Был, говоришь, — сказала старуха. — А где ты сейчас?

Он с трудом ответил:

— Здесь. Я вернулся.

— Тебя выпустили иль ты сбежал?

— Выпустили. Я отсидел два года.

Она прикрыла глаза, словно подсчитывая годы, потом произнесла:

— Я знаю тебя, ты опять туда попадешь. Когда я тебя приняла и пеленала, ты лягался, как осел.

— Ты меня пеленала? — удивился Спас. Ему не верилось, что его когда-то пеленали.

— Я, я, а то кто ж еще? Помню, что это было в пятницу. Ты родился на Игнатов день.

Спас знал, что родился на Игнатов день и что бабка Неделя была его повитухой, но совсем об этом забыл. Она наблюдала за ним, все так же сидя под черным кипарисом.

— Тебе, должно быть, больше шестидесяти, — проговорила она.

— Шестьдесят один стукнул, — отозвался он.

— Еще молодой. Есть еще порох в пороховницах.

— Есть, — согласился Спас.

— Конечно, есть! Погляди на себя — настоящий богатырь!

— Богатырь, — механически повторил он.

Его жена и отец вдруг заговорили с ним, он их увидел, хотя не был совершенно уверен, что это именно они, а не какие-то другие люди, очень похожие на них. И сейчас их могилы оказались ближе к нему, чем когда он стоял возле них. Сейчас они превратились в живых людей с их глазами и голосами, одеждой и запахами и с другими голосами — голосами предметов и запахами предметов; и глаза людей и животных, их движения слились в одно целое, в золотое гумно, закружившееся перед его глазами, — в бег коней, в искры, летящие из молотилки, в сполохи золотистой мякины, в волны хлебного духа, в вихрь запахов лошадиного пота и нагретого зерна, во взмахи кнутов, сверкающие спирали вил, веялок, сит, в кружение большого решета, в круговерть зачатий и посевов, жатв и сбора фруктов, в перекрестный огонь быстрых взглядов…

— Спас! — позвала бабка Неделя. — А мне девяносто шесть стукнуло. Погляди, какие у меня ноги! Погляди!

Спас наклонился и взглянул на ее черные ноги с лиловыми буграми суставов, с темными вздутиями вен, наполненных кровью.

— Видишь, какие они?

— Вижу.

— Еще хожу, — промолвила бабка Неделя. — Подошвы совсем стерлись, но еще хожу. И зубы стерлись.

Она не предложила ему посмотреть на ее зубы. Сжала рот, затем снова разжала.

— У меня восемь зубов, — сказала она.

Спас в этом не сомневался. Улыбнулся, словно перед ним был ребенок, хвастающийся, что у него выросло восемь зубов. Он тоже опустился на траву, и могилы вдруг показались ему живыми людьми, прилегшими отдохнуть во время жатвы в тенечке, закутавшимися в домотканые шерстяные одеяла, чтоб не простыть.

— А чем ты собираешься теперь заняться? — спросила бабка Неделя.

— Ничем. Я еще не думал об этом.

— А сыновья?

— При чем тут сыновья? Они живут в городе, у них есть жены и дети. У них своя жизнь.

— Ты не поедешь к ним?

— Нет, останусь здесь. Ишак мой жив?

Она засмеялась:

— Жив! Он такой же крепкий, как ты. Дед Иван взял его. Твой ишак возит мешки с зерном на мельницу: нам дают по двести сорок килограммов зерна, вот мы и мелим. Возьмешь его обратно, дед Иван отдаст. Но не будешь брать с нас дорого, слышь?

— Не буду.

— Не буду, не буду — знаю я тебя, опять станешь брать по два лева!

— Не стану!

— Увидим, — сказала бабка Неделя. — Слушай, Спас, ты больше не подавай голос. Сиди себе тихо-мирно, помалкивай, незачем тебе вылезать.

— Незачем, — повторил он.

— Помалкивай, говорю! — вновь посоветовала она.

Спас промолчал. Он уже привык молчать, не выдавать своих чувств и мыслей. Он смотрел на ноги бабки Недели и на руку, которая их потирала. Она была похожа на ноги, и сама бабка была похожа на ноги, но глаза у нее были зеленые и веселые.

— Знаю я тебя! — снова сказала бабка Неделя, потирая черную лодыжку. — С тех пор, как ты был крохой. И жизнь твою знаю, и родителей твоих, и сыновей. Ты лучше молчи, хоть и кровь твоя кипит. Нож еще носишь с собой?

Он сделал движение, словно хотел вытащить из-за пояса нож, но ножа не было.

— Буду носить, — произнес Спас, и глаза у него потемнели. — Как вернусь с кладбища, сразу возьму. Я спрятал его в нише ограды. Очищу от ржавчины и буду носить.

— Станешь носить, а тебя снова туда пошлют.

— Пусть посылают! Я сорок лет носил этот нож, его носил еще мой дед, когда переправлялся через Дунай. Ежели он им мешает, пусть посылают! Я человека им не убивал, только колол поросят и баранов, ты это хорошо знаешь.

— Знаю! — промолвила бабка Неделя. — Никто не может заколоть поросенка или барана лучше, чем ты и твой двоюродный брат Дачо. И все же выброси ты этот нож, а то опять навлечешь на себя беду!

Спас увидел перед собой длинную белую дамбу, мутные воды реки и огромных комаров, беспорядочно вьющихся в темноте с пронзительным звоном. Он махнул рукой, прогоняя комаров и дамбу, но они не исчезли. Под дамбой тянулись ряды могил с одинаковыми крестами и одинаково написанными на них именами. Голуби вспорхнули с ветки, и только тогда дамба пропала. Остались лишь могилы. Тень от черного кипариса переместилась, и солнце освещало юбку бабки Недели.

Спас поднялся.

— Уходишь? — спросила, не шевельнувшись, бабка Неделя.

— Ухожу.

Он подумал о черной войлочной шапке отца: ее нужно обязательно найти. Если ее нет на гвозде под лестницей, он будет искать в хлеву, в амбаре, на пыльных чердаках, где пол покрыт сухими кукурузными зернами и мышиным пометом, — будет искать, пока не найдет. Некуда ей деться, этой шапке, пропитавшейся соленым потом и запахом, знакомым Спасу с самого рождения.

— И молчи, слышь? — сказала бабка Неделя.

— Буду молчать, — отозвался он кратко: ему уже надоело. — Чего мне болтать?

— Возьми ишака и молчи. Дед Иван вернет тебе его, но, гляди, дорого с нас не бери!

— Не буду, — пообещал Спас.

Он двинулся по заросшей травой дорожке к покосившимся деревянным воротам, изъеденным древоточцем. Они были распахнуты настежь. Он вышел и остановился, глядя на село, открывшееся за оврагом. Потом ноги в тяжелых грубых ботинках медленно повели его туда.