Вечные времена

МЛАДЕНЦЫ

Отец его Недьо отправился вместе с Лесником, Гунчевым и Йорданом-цирюльником в поле — сеять, а мать, как всегда, была на птицеферме. Чтоб им пусто было, этим легхорнам, — подумал маленький Димитр, — мать кормит их, кормит, а они все голодные! Он не раз пытался с ними играть, но разве легхорны понимают что-нибудь в игре?! Мальчик тяжело вздохнул: впереди долгий день, а село пусто. Лишь вернувшаяся с кладбища бабка Неделя сидит в тени балкона на видном месте — чтобы все ее видели и она чтоб видела всех.

Но вот из окошка Другого дома высунулась голова Рурки.

— Рурка! — позвал Димитр.

— Что?

— Выйди, поиграем!

— Не могу! У меня большая стирка.

— Давай играть! Потом постираешь.

— А во что?

— В отцы-матери. Ты будешь мать, а я отец.

— Нужен и ребеночек, — сказала Рурка. — Кто будет ребеночком?

Димитр почесал в голове. Кто же будет ребенком? Откуда здесь взять ребенка? Пока он размышлял, Рурка скрылась внутри Другого дома. У нее стирка, с досадой подумал Димитр, а у меня что?

— Нет никакой Рурки, — сказал ему отец.

— Как это нет? — возразил Димитр.

— А так. Ты сам ее выдумал.

— Есть! Она живет в Другом доме.

— В Другом доме никто не живет, — пояснил отец. — Раньше там жил я, мы с твоей матерью были соседями, оба одинокие, вот и решили жить вместе. Поженились, потом разобрали ограду между двумя дворами. Какая еще Рурка тебе почудилась?

— А такая! Она живет в другом доме.

— Да нет там никакой Рурки! Там у нас конопля, шерсть да кадушки — мы держим их там, чтоб не рассыхались. И ковры. Твоя бабушка — мать твоей матери — сама их ткала.

Так говорил отец Димитра — Недьо, качая укоризненно головой. Сейчас он был в поле, а мать на птицеферме.

— Рурка! — снова позвал Димитр.

— Что? — крикнула Рурка изнутри Другого дома, но не показалась в окне.

— Ты там?

— Здесь я! Я же сказала тебе — у меня стирка!

— Выходи играть!

— Выйду, как кончу. А ты иди поищи ребеночка!

Димитр надулся и поглядел на большой палец правой ноги. Ты разбудил камень, сказал ему отец, делая перевязку. Камни обычно спят и ждут, когда какой-нибудь разиня их разбудит. Нет Рурки, как бы не так! Рурка-то есть, а вот попробуй найди здесь ребенка! Дома стоят пустые, во дворах пусто, только бабка Неделя сидит в тенечке на виду у всех. А у кого это у всех, когда никого нет? Где уж тут взяться ребенку? Димитр вспомнил, как плачет младенец Улаха, и вдруг его голос схватил Димитра за горло. Пусти, дурачок, хотел сказать Димитр, но горло его само издало плачущий звук. Словно мяукнула кошка, а потом понеслось тоненькое «а-а-а», как будто он сам стал вдруг младенцем, а горло повторило «уа-уа-уа»! Перевязанный палец двинулся вперед, за ним вся босая нога. Куда это я, спросил себя Димитр, а младенец продолжал плакать у него в горле. Он попытался заткнуть ему рот, но не тут-то было! Да вот он, ребенок, сообразил Димитр. Как Рурка освободится, понесу его ей. Хотела ребенка — вот тебе ребенок! Он забыл о младенце Улаха, у них теперь свой ребенок, в любой момент он может зареветь. А замолчать?

Ребенок тут же замолчал.

Бабка Неделя думала о кладбище, вспоминала, кому из покойников что и как рассказала о живых, не упустила ль чего в своих рассказах. Все я им рассказала, заключила она, но когда живые вернутся с поля, что я им расскажу о покойниках? Сеиз спрашивал о Леснике и дед Стефан тоже, а Лесник о них не спрашивает: раз они в земле, все равно что их не существует. А Сеиз живей живых, лежит тихо со скрещенными руками, как я его положила после того, как обмыла и одела в дорогу. Спрашивал о севе, о земле, о доме. И все меня об этом спрашивали — и бабка Анна, и Велика, и бабка Ралка, и бабка Петра, и Дамяница — все хотят знать, что происходит в селе. Что нового, кто уехал в город, кто остался. Продал ли снова Илларион дом Спасу, который купил, когда вернулся из города, и я им сказала, что продал по старой цене. Устоит ли Лесник перед Ликомановым? Пока держится, сказала им я, вы же знаете — большего упрямца в селе нет, мне это давно известно, я ведь и его принимала.

Вспомнив о повивальных делах, она забыла и о кладбище, и о Сеизе и об остальных. Ей показалось, что где-то заплакал ребенок. Сначала тихонько, как кошка мяукнула, затем громче — «уа-уа-уа»! Потом плач затих, а спустя немного раздался снова — громкий и настойчивый.

Бабка Неделя встала, вышла из тенечка, где сидела по-кошачьи с поджатыми ногами, и пошла на голос младенца. Со времени рождения сына Зорки и Недьо, которого назвали в честь деда Димитра и которому пожелали жить сто один год, в селе не родился ни один ребенок, если не считать семьи Улаха, которая ежегодно отмечала прибавление, но Улах был чужак и переселенец. Кто же мог родить, чтоб я не знала? — удивлялась бабка Неделя.

Она остановилась перед воротами Дачо.

Все было на месте. Кошка Дачо сидела на ограде, скучая по хозяевам. Среди зарослей бузины и дикого перца виднелся овраг. Над ним покачивался висячий мост Дачо — одинокий и грустный: он соскучился по человеческой тяжести, а его перила — по человеческим рукам.

— Здравствуй! — сказала ему бабка Неделя. — Кто тут плачет?

Мост пожал плечами. Он тоже был живым существом с душой, распятой между двумя склонами оврага. Бабка Неделя часто с ним разговаривала, рассказывала ему о Сеизе и бабке Анне, напоминала о том времени, когда вода в овраге поднялась и снесла старый мост, а Дачо построил новый, или о том, как по нему проходили козы и только болевшая вертячкой коза Сашка перла напрямик через овраг. О людях и говорить было нечего: все по нему ходили от мала до велика. Покачает он их, порадуется, а потом доставит на противоположный склон.

Ребенок опять заплакал. Бабка Неделя вся обратилась в слух. Димитра, сидевшего на ветке груши во дворе Оглобли, она не заметила.

Димитр все еще удивлялся, как это ребенок оказался у него в горле и он может им командовать — когда заплакать, а когда замолчать. Он снова приказал ему заплакать — и тот заплакал. В этот момент Димитр увидел бабку Неделю, которая, идя на голос младенца, уже подходила к воротам Оглобли. Мальчик соскочил с груши и бросился через калитку в соседний огород. Палец его снова разбудил спавший камень в огороде Иордана-цирюльника. Охнув, Димитр схватился за ногу и сел на помидорную грядку. Он хотел было сунуть больной палец в рот, но не смог: это тебе не рука, которая близко ото рта, пососешь палец — он и пройдет.

— Оглобля! — услышал он голос бабки Недели из-за высоких мальв.

Никто ей не ответил.

— Где тут плачет ребенок?

Димитр засмеялся, боль в пальце тотчас прошла. Где плачет ребенок, а? Здесь, бабушка Неделя, здесь, — тихонько прошептал он, и вдруг его озарило: если Рурка занята, почему бы ему не поиграть с бабушкой Неделей? Чтобы с кем-то поиграть, кажется, обязательно должен быть ребенок! Прихрамывая, Димитр прокрался вдоль дома Йордана-цирюльника и, спрятавшись за бочкой с дождевой водой, опять приказал ребенку заплакать. Прижавшись щекой к бочке, доски которой были испещрены черными дырочками, мальчик следил одним глазом за воротами. Пахло деревом и застоялой дождевой водой.

Приоткрыв калитку в воротах, бабка Неделя заглянула во двор. На миг Димитр ослеп от зеленого сияния ее вечно молодых глаз, и ребенок тоже ослеп и замолчал.

— Никого нет, — сказала бабка Неделя, — откуда в доме Йордана-цирюльника ребенок? Он давно уморил и последнюю свою жену, но сейчас не будем об этом говорить.

Она немного постояла, размышляя. Сердце Димитра бешено стучало: он боялся, что она направится к дому, но она повернулась и захлопнула калитку.

Димитр засмеялся от удовольствия. Я вам покажу — нет; Рурки в Другом доме, нет и ребенка, а? Как бы не так! Он приложил палец ко рту ребенка, чтоб молчал, немножко его покачал. Перепрыгивая низенький плетень из прутьев, обмазанных коровьим навозом, он высоко поднял ребеночка, чтобы его не задели торчащие прутья.

Некому у нас родить, сказала себе бабка Неделя, остановившись в тени электрического столба у ворот Йордана-цирюльника. Наверное, это эхо того времени, когда дети рождались, а я их принимала — ведь я всех в этом селе принимала, кроме деда Димитра, который родился на несколько лет раньше меня! Селу хочется, чтоб появлялись на белый свет младенцы, потому и возвращается эхо, и плач ребенка возвращается, и женщины тоже… Средь бела дня появились женщины — в длинных белых рубахах, с распущенными волосами, босиком, с большими животами — вот-вот собираются рожать! Остановились в тени у ворот Йордана-цирюльника, и бабка Неделя почувствовала их дыхание — оно отдавало молоком. Она сделала им знак молчать, и они стояли молча, а волосы их блестели в тени. — Я обещала повести вас в поле, — тихонько сказала им бабка Неделя, — чтоб вы там цветов набрали, венки сплели, пустили их в реку на счастье — и земля чтоб родила, и вы чтоб благополучно разрешились от бремени, умножили свои семейства. — Тогда пошли! — кротко промолвила одна из женщин — это была мать Лесника. — Пойдемте! — согласилась бабка Неделя, — но сначала подождем, пока стемнеет, потому как сейчас, днем, и люди повсюду, и скотина: увидят нас и все дело испортят. Женщины заплакали, слезы их закапали на пыльную дорогу, на камни, на прошлогоднюю мякину. — Почему вы плачете, — тихо прошептала им она, — зачем торопитесь, придет черед каждой, у каждой я приму ребеночка, перережу пуповину, брошу ее туда, куда господь велит, а он потом придет и ее к себе заберет: длина человеческой жизни — вот она, всего-навсего с пуповину.

Женщины перестали плакать, но теперь заплакала бабка Неделя. Димитр увидел ее слезы через щель в плетне, услышал тихие всхлипы и удивился, почему она плачет — одна, средь бела дня, стоя в тени возле ворот Йордана-цирюльника. Ему не виден был ее палец на правой ноге — может, она тоже разбудила какой-нибудь спящий камень? Ничего, бабушка Неделя, успокоил он ее про себя, не плачь, сейчас все пройдет. Давай снова поиграем, вот он — ребеночек, а когда Рурка закончит стирку, я буду играть с ней, а ты будешь сидеть там, на сундуке.

— Тебя я тоже принимала, — сказала она ему однажды.

— Как принимала? — не понял мальчик.

— Да так — когда ты родился, я отрезала тебе пуповину, потом запеленала тебя и показала людям. Все село собралось во дворе.

Димитр тогда подумал, что каждый человек, перед тем как родиться, висит на веревке-пуповине под небом. Приходит бабушка Неделя, перерезает веревку, и человек падает в село — он родился. Потом его пеленают. Как только вспомнил Димитр о пеленках, ребенок у него в горле снова подал голос.

Он громко и нетерпеливо заплакал, Димитру еле удалось заткнуть ему рот. Бабка Неделя подняла голову, слезы у нее мгновенно высохли, глаза вновь засветились зеленым сиянием. Она направилась к плетню, но Димитр уже помчался прочь через огород. Выскочив на узкую улочку, кинулся к Барагану. Время от времени он останавливался, прячась за углами домов и заборов, и тогда ребенок снова плакал, а бабка Неделя снова шла на его голос. Димитр видел, как она, тяжело дыша, взбирается по крутым тропинкам и, шатаясь, спускается вниз, как один раз она поскользнулась и упала в колючки, но потом, поднявшись, снова пошла на голос младенца. Забыв о больном пальце и Рурке, Димитр, увлекшись игрой, провел бабку Неделю через весь Бараган. Затем перешел через овраг и долго водил ее по огородам, после чего пересек шоссе и оказался в местности Парцаля. Он был неутомим — и он, и ребенок.

Когда на обратном пути Димитр добрался до висячего моста Дачо, он спрятался в зарослях бузины и дикого перца, чтобы посмотреть, как бабка Неделя пойдет по мосту. Вскоре она показалась наверху. Еле передвигая ногами от усталости, она медленно плелась, опираясь на подобранную где-то палку. Платок сполз ей на лоб, сияние глаз угасло.

Бабка Неделя ступила на висячий мост и, сделав несколько шагов, остановилась. Мост только этого и ждал. Весело скрипнув, он запел свою песню и начал ее качать. Перила и доски завели свою мелодию. Димитр издал горлом младенческий плач, но мост заглушил его своей песней. Запел и овраг, бузина и дикий перец тоже подали голос, загудела басовито церковь, выводя мелодию с высоты — с золотого креста, где аисты каждый год вили гнездо. Песню подхватили дома, ограды, ворота — каждый своим голосом — густым или тонким, хриплым или мягким, зловещим или нежным, и у песни этой не было ни определенной мелодии, ни определенных слов, потому что не было у нее ни начала, ни конца. Мальчик тоже попытался было запеть, но голос его не слушался, и ребеночек исчез.

Понял Димитр, что игра окончена. Вышел он из зарослей бузины и дикого перца, которые еще драли глотку, спустился под мост и перешел на другую сторону оврага. Вверху над ним бабка Неделя пела о плодоносности, о рождении и смерти, о земле и семени, о вечном круговороте жизни, но Димитр не понимал ни слов, ни мелодии этой незнакомой песни.

Вернувшись в пустой дом, он сел на ступеньку лестницы. Напротив стоял Другой дом, где держали коноплю, ковры, бочонки да кадушки, которые ставили туда, чтобы они не рассохлись. Димитр не стал звать Рурку, чтоб спросить, закончила ли она стирку, и она не появилась в окне Другого дома. Вечером, когда отец и мать вернулись с работы, он впервые заметил, какие они старые и усталые.

— Ну как, играл сегодня? — спросил отец.

— Нет, — вяло ответил Димитр.

— А в Другой дом ходил?

— Нет.

— А как же Рурка?

— Какая Рурка? — рассеянно отозвался Димитр.

— Как какая? — вмешалась мать. — Твоя.

— Нет никакой Рурки, — сказал мальчик.

Родители переглянулись, а Димитр молча уставился на перевязанный палец правой ноги.