Город вползает в замок вместе с темнотой, крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапливается чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.
И я оглядываю похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам).
– Ну что же ты, маленькая? – ты оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А, может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или « нет»,
И я рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей, ныряю, ноги и руки – опять сплошной клубок – не чувствую.
– Но ты же хотела о смерти – ты прошепчешь в самое ухо. – Ну что же ты, маленькая? Бери! Попробуй! Гурман.
Но я только проваливаюсь в сон.
Как в пропасть.
Веду тебя за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню.
– Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли.
– Я бы почувствовал.
Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию – запоминаешь? – протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.
А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему – острому – лезвие – разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги.