Видения молодого Офега

Предисловие

Странным своеобразным колоритом окрашена Скония. И странные, своеобразные люди появляются в ней!

Скония представляет собою нечто обособленное, нечто цельное среди других шведских провинций. Кто раз посетил ее, в том не изгладится произведенное ею впечатление. Эта равнина своими бесконечными горизонтами и непробудным покоем глубоко захватывает душу. Она придает всему окружающему свой индивидуально звучащий ритм.

В Швеции много равнин. Но ни одна из них не производит такого впечатления, как Скония.

Равнина Уипланд поражает своей холодной мертвенностью; она или покрыта густым снежным покровом или солнце палит и сжигает ее; и в звоне проносящегося над ней ветра слышатся саги времен язычества.

Равнина Остгота (Östgöta) благородна в своем классическом величии с чуть-чуть волнующимися хлебными полями.

Глядя на нее, вспоминаются средневековые рассказы, освещенные пурпурным светом, страшные легенды об убийствах королей, разграблении монастырей. От этих рассказов поднимается какой-то смешанный шум и звон, мелькание испуганных лиц, смрад от дымящихся факелов, стоны смерти — и все это сплетается с завыванием ветра в развалившихся переходах замка.

Совершенно другое впечатление производит Скония. Со своими густыми рощами, тучной плодородной почвой, со своими мелодично звенящими от набежавшего ветерка буками и охотничьими парками — она кажется поместьем католической епископии, процветающей в своей неприкосновенности уже сотни лет.

Особенное чувство овладевает душой, когда вечером, позднею осенью, блуждаешь по сырым полям, среди одиноко разбросанных деревушек; линия горизонта исчезает и сливается с туманной дымкой; лишь кое-где изгородь из ивняка поднимает свои тонкие ветви к вечернему небу... Невольно прислушиваешься, не раздадутся ли звуки Angelus, призывающего на покой и отдых.

Настроение, навеваемое Сколией, бесконечно старо и бесконечно ново. Она напоминает пейзажи бельгийских мастеров с их искренней, простодушной верой в католицизм и современной усталой грустью.

Многие современные поэты Сконии имеют большое сходство с поэтами молодой Бельгии. Они соединяют в своих произведениях простодушную набожность с порывами чувственности и неизлечимой меланхолией.

Верным сыном своей родины является и Ола Ганссон. Его родители — крестьяне, и он навсегда сохраняет глубокую привязанность к родной земле. Его чуткая душа как нежнейший музыкальный инструмент звучит в унисон с переливами звуков родной Сконии. В его произведениях много автобиографического.

Возьмем, например, сборник его новелл „Тревоги любви“. Он вылился в них вполне. Он принадлежит к старому крестьянскому роду и в то же время он современный писатель, сын нервного века. В своих новеллах он в художественной форме представляет трагедию этих двух начал, свою собственную двойственную натуру. Этот сборник ставит его на ряду с первостепенными психологами Швеции.

Ола Ганссон родился в 1860 году и получил академическое образование. Он много путешествовал по Скандинавии, Германии, был в Париже, в Швейцарии. В 1889 году женился на немецко-датской писательнице Лауре Мор, известной под псевдонимом Маргольм.

С 1889 года поселился близ Берлина, а в настоящее время переехал в Австрию.

Необычайно повышенная жизнь чувства привлекла на него внимание публики.

Он пишет на шведском, норвежском и немецком языках.

Ола Ганссон стоит неоспоримо выше других певцев Сконии (Эмиль Клеен, Аксель Валегенгрен и Вильгельм Экелунд), хотя и в них мы видим ту же печаль и чувственность, они те же тонкие искатели и мыслители, которые содрогаются, когда на них подует холодок мира.

Ола Ганссон пишет стихи, новеллы, романы и критические статьи.

„Тихое, меланхолическое настроение природы, закутанной облачной дымкой“ — вот стихи Ола Ганссона. Это новые утонченные отголоски старых мотивов, звучащих в устах наших скальдов ново-романическаго направления. Его субъективное понимание природы выразилось в нежно очерченных миниатюрах. с неясными, неопределенными линиями.

В 1884 году он издал свои „Стихи“, а в следующем году сборник „Notturno“. Это наиболее своеобразные и субъективные стихи новой шведской литературы. Это, вернее, ритмическая проза с неопределенным музыкальным мотивом.

Амиель говорит, что местность олицетворяет душевное состояние человека. Личность Ола Ганссона вполне подтверждает этот взгляд. Он рисует темную жизнь ночи, бессознательные желания и мечты растений, тихие мечтания водяной глади, счастие и наслаждение распускающихся бутонов, — все это отражается, как в его первых поэтических творениях, так и в последующих, написанных уже в 1900—1901 году в Мюнхене и составляющих последнюю часть его „Стихотворений в стихах и прозе

Очень хороши его сборники „Sensitiva Amorosa“, „Parias“, „Видения молодого Офега“ и упомянутый уже сборник „Тревоги любви“.

Герман Бар в своей критической заметке говорит о сборнике „Parias“. „Я принужден сказать о нем лишь несколько слов, хотя хотел бы написать целую книгу. Это — одна из тех немногих книг, которые должны быть известны всему миру.

„Автор этого произведения говорит нам нечто такое, что до него не говорил нам никто, да и никто не мог бы сказать“.

Многие страницы в „Видениях молодого Офега“ также проникнуты необыкновенной красотой, и этот сборник тоже причисляется к наилучшим современным произведениям.

В анкете о будущности немецкой литературы, изданной в начале 90-го года Карлом Гротшевичем, Ола Ганссон говорит, как, по его мнению, поэт должен изображать жизнь человека.

„Поэт является индивидуализированной чувствительностью; его нежные нервы, подобно бесконечно тонким волосистым усикам насекомых, реагируют на то, что недоступно внешним чувствам. Звеня и колеблясь, они проникают в бессознательные, сокровенные тайники души. Истинный поэт должен являть бессознательное — сознательным.

„Периоды бесплодья всегда обусловливаются огрубением чувствительных нервов.

„Подобное огрубение проявилось, например, в объективном натурализме“.

Ола Ганссон хочет дать нам внутренний, субъективный натурализм, физиологию бессознательного, физиологию души.

Несколько экзальтированный ученик его, Станислав Пшибышевский, говорит: „Те личности, перед которыми мы до настоящего времени привыкли преклоняться в романах, как перед героями, и те, которых отталкиваем, как „злодеев“, в сущности не более, как фикции. Их действия и мысли всегда казались следствием сознательных мотивов. Они сами ответственны за свои поступки, и другие предъявляли им ту же ответственность. Но действительная жизнь состоит из бесконечных бессознательных процессов, превращающихся в активные действия, при чем сознательное начало не в состоянии сопротивляться бессознательному. В жизни прорываются темные начала, которые превращают в ничто все моральные воззрения; в ней взрывы вулканической силы, вечная борьба Иакова с ангелами. Это постоянное возмущение огненного ядра, которое ежеминутно готово разнести тонкую оболочку заученного конвенционализма, бесчисленные „должно“ или „не должно“.

„Человек не сосредоточие, не импульсивная сила, он мяч в грубых руках страдания, которому мы не знаем имени.

„Человеческие действия выяснены уже гораздо раньше, чем они становятся сознательным актом, и они проходят через человеческий рассудок только для того, чтобы превратиться в факт.

„Фиктивная жизнь произвольна. Ее действия могут быть бесконечно разнообразны, они зависят от того или другого волевого движения. Истинная (действительная) же жизнь, напротив, неизбежна, едина, неизменна, как путь светил. Для всего происходящего есть только одна необходимая возможность, потому что воля действительной жизни является не причиной, а следствием миллионов причин“.

На таком основании построены новеллы Ганссона в сборниках „Sensitiva Amorosa“ и „Parias“.

С своим мелодичным, утонченным языком, полным грусти, „Sensitiva Amorosa“ являются лирической поэмой певца, который, создавая ее, прислушивался только к самому себе и к своему одиноко и интимно звучащему инструменту. Как характерно самое начало его маленькой книжки:

„У меня теперь остался только один интерес: изучать женщин и наслаждаться ими.

„Все те корни, которыми я срастался с жизнью и которыми питался — все они постепенно засыхали и сморщивались; все, кроме одного, который, жадно питаясь, все углублялся и широко распространялся. Он образовал целую сеть тончайших разветвлений, которые одни дают мне опору в жизни. Все другие органы моего существа один за другим переставали функционировать, каналы, проводящие кровь от сердца в сосуды, парализовались и превращались в мертвую ткань, — все, кроме одного, посредством которого я изучаю и наслаждаюсь женщинами. Строение его стало сложным и хрупким механизмом с многочисленными микроскопическими колесами и зубцами, сплетенными как бы из тончайшей паутины. Я довел свое изучение до искусства. В моей жизни нет другого интереса или цели, как достичь в своем искусстве совершенства.

„Для людей, подобных мне, рано или поздно наступает время, когда связь с женщинами утомляет, связь, как ее принято обыкновенно понимать.

„Какою бы связь ни была, в ней всегда много банального и мучительного. Я не раз убеждался в этом и наслаждаюсь женщинами, так сказать, на расстоянии; я изучаю их через самого себя; таким образом я избегаю всего тривиального, что неизбежно при половом общении, и пью лишь чистый сок без неприятной примеси.

„...Видишь ли, на почве нашей современной цивилизации появилось чудесное и редкое растение, которое называется Sensitiva Amorosa. Жилки его листьев наполнены тонким соком, его аромат болезненно сладок, колорит его смягчен, как свет в комнате больного с опущенными занавесями; он чист и прекрасен, как погасающая заря...“

Этими словами Ола Ганссон сам охарактеризовал свою изящную поэму, которая является наиболее выдающимся творением 80-х годов. В ней разлита меланхолия, полная наслаждения и страдания, от нее веет сладостным благоуханием роз и жасминов, в ней чувствуется страха, жизни и полное смирение поэта перед великим, недремлющим оком судьбы...

„...К чему мы будем стремиться так или иначе построить свою жизнь, раз мы находимся под властью неведомых нам сил?

„Мы знаем не больше о сокровенной жизни наших чувств, чем все те растения, что окружают нас. Они не ведают, как зарождаются ростки, развиваются бутоны, как создаются клеточки их организма...

„К чему наши труды и старания, раз судьба висит над нами, как низкая громовая туча среди мрака ночи, и дождь шумит, и молнии, зажигаясь одна от другой, сливаются воедино? Лучше нам притихнуть в жизни и вглядываться большими, испуганными и грустными глазами в окружающее, ища к чему бы глубоко и тепло привязаться, что заставило бы наши сосуды раскрываться и функционировать“.

Таким же Ола Ганссон является в своих романах; но в реалистических жизнеописаниях он несколько скучен и неинтересен, например в „Г-же Эстер Брюсе“, а в рассказах о студенческой жизни юмор его кажется несколько натянутым. Ему лучше всего удаются тонко вибрирующие описания и мечты о родимых равнинах, что и составляет ею любимую тему.

Его меланхолическое сердце страдает от современности, в которой грохочут машины и которая стремится доказать и объяснить все явления. Он хочет покоя в феодальной земле, где ярко сияют окна католических церквей.

Никто в шведской литературе не является таким выразителем старого и проповедником нового, как Ола Ганссон, и мы должны очень и очень дорожить его произведениями и желать их большого распространения.

Его музыкально-чуткий слух различает неведомые звуки, звучащие в безграничных голубых далях, и нас всецело захватывает бессознательная поэзия его настроений и мечтаний. Никто не изобразил нам с такою художественной прелестью эту бессознательную поэзию души, то праздничное, торжественное настроение, которое овладевает нами, навевает слезу на глаза и заставляет отдаваться меланхолическим, музыкально-однотонным мечтаниям.

Никто не сказал так много прекрасного и странного о великом мгновении праздника души, о сладости ожидания.

В то время, когда высоко вздымалась пена жизни, он научил нас прислушиваться к бесконечным мелодиям; в то время, когда кипела борьба за мировой прогресс, он научил нас строить одинокие храмы, где мы находим приют в тяжелые часы жизни.