Витязь в барсовой шкуре

По пространствам я зеленым раз охотился с Фридоном.

Мы цеплялись горным склоном. Мысом к морю шел тот срыв.

Мне сказал Фридон: «Охота — до крутого поворота.

Раз пришла. Я видел что-то. Вид который был красив.

Я спросил. Фридон ответил: «Помню, день был очень светел.

В море что-то я заметил. Утка ль там в морской волне.

Сокол что-то, вьется смелый. Я следил за точкой белой.

Шел мечтою в те пределы. Сам сидел я на коне.

Проезжаю так утесом. Сам дивуюсь я вопросом:

«Что так быстро под откосом по волне спешит морской?»

Я смотрел и я дивился. Смысл явленья не открылся.

Я понять напрасно тщился. Прыти я не знал такой.

«Зверь иль птица? Что такое поле меряет морское!»

Паруса трепещут в зное. Рулевой ладью стремит.

Я смотрю. Там в паланкине — словно месяц на картине.

На девятом небе ныне быть бы должен этот вид.

Дева, светов всех светлее. Что же дальше? Жду, немея.

Два раба, смолы чернее, на песке уж с девой той.

Длинны волосы густые. С чем сравню красы такие?

Блески молний сны пустые перед этой красотой.

В сердце дрогнуло томленье. Полюбил я то явленье,

Эту розу вне сравненья, что как будто сорвана. Мыслю:

«В скок пущу лихого моего я вороного.

Прежде чем достигнет слово, там я буду, где она».

С сердцем я своим не спорил. Вороного вмиг пришпорил.

В тростниках был шум. И вторил к валу вал. Простыл их след.

Все прибрежье озирая, вижу, гаснет там златая,

Путь свой к дали продолжая. Я горю. И где мой свет?

Вот какой был сказ Фридона. В сердце, там, где все спалено,

Новый вспыхнул пламень стона. Вниз я бросился с коня.

С прахом скорби я сравнился. Кровью щек я обагрился.

Смерть мне! Свет мой здесь светился, и горел — не для меня!

В сердце друга удивленье. Странно это поведенье.

Все ж в нем сильно сожаленье. Слезы капают из глаз.

Блещут очи жемчугами. И, как сын отца, словами

Ласки — светит мне лучами, чтоб смягчить мне трудный час.

Восклицает он, вздыхая: «Что сказал я, огорчая

Так тебя? О, доля злая! В этом был безумен я».

«Брось! Беда в том небольшая, — я сказал, — Луна златая,

Мой огонь. И, в нем сгорая, вот, скажу, в чем боль моя».

Все Фридону говорю я. Отвечает он, горюя:

«Стыд свой в разум не возьму я. Что такое я сказал?

Царь Индийский ты всесильный. Что ж ты путь избрал столь пыльный?

Трон тебе — дворец обильный, твой блестящий каждый зал».

Говорит: «Коль волей бога кипарис ты, пусть тревога

Ранит сердце, пусть в нем строго повернется лезвие, —

Сам о нас он порадеет, громы с неба он отвеет,

В горе счастье возлелеет, отведет свое копье».

Мы пошли домой в печали. Во дворце мы восседали.

Я сказал: «Из дальней дали я пришел к тебе сюда.

Ты один моя подмога. Нет таких других у бога.

Не страшна с тобой дорога. Ты мне светишь как звезда.

Ты горишь как свет жемчужный. В час тебя я самый нужный

Повстречал. Мы стали дружны. Дай теперь мне свой совет.

Что теперь мне сделать надо, чтобы ей и мне отрада

Засветилась светом взгляда? Ждать во мне уж силы нет».

Он сказал: «К тебе участье выражать — мне только счастье.

Ты мне свет среди ненастья. Царь Индийский, ты велик.

Долей счастлив я такою. Не сменю ее с иною.

Вот, стою перед тобою, раб и вечный твой должник.

Этот город путь-дорога кораблям. Их видим много.

Здесь им отдых и подмога. С ними много и вестей.

Даст их множество морское что-нибудь тебе такое,

Чтоб бальзам пролился в зное, как конец тоски твоей.

Моряков, бывалых в море, мы пошлем искать в просторе.

Мы развеять сможем горе, и узнаем, где луна.

А пока, скрепи терпенье. Не на вовсе же мученья.

Будет им и завершенье. Радость будет суждена».

Вот и люди перед нами, что направят бег морями.

«Вы плывите с кораблями там, где свет, и там, где темь.

Вы исполните хотенье сердца, где любви горенье.

Тысячу приняв лишенья, а не восемь или семь».

Он велел: «Ищите честно. Где есть пристань, повсеместно.

Может, что-нибудь известно где-нибудь», — сказал Фридон.

Ждать мне было утешенье. Тяжким пыткам облегченье.

Знал я даже наслажденье. Ныне этим пристыжен.

Трон велел он мне поставить, чтоб меня сильней прославить.

Говорил: «К чему лукавить? Не видал, кто ты такой.

Царь Индийский, чем возможно угодить тебе неложно?

Кто не хочет бестревожно быть во всем твоим слугой?»

Длить ли мне повествованье? Были тщетны все исканья.

По пустым местам скитанья, — руки пусты каждый раз.

Вести нет, и я тоскую. И плывут в страну другую.

Нет. Утратил я златую. Слезы льют и льют из глаз.

Так Фридону возглашаю: «Нет тоске конца, ни краю.

Говорить о том — страдаю. Мне свидетель в небе бог.

Без тебя вся жизнь мне бремя, день и ночь — ночное время.

Вижу, цепко злое семя. Радость — где? Все сердце — вздох.

Больше вести уж не жду я. Что ж мне медлить здесь тоскуя?

Отпусти меня, прошу я. Позволенья я молю».

Услыхал Фридон, и в слезы. Окропил он кровью розы.

«Ныне дни мои — морозы. Больше жизнь я не люблю».

Он дает мне имя брата. И для каждого солдата

Мой уход — печаль, утрата. На колени предо мной.

Плачут все, я с ними плачу. Скольких здесь друзей утрачу.

«Не покинь. Нам дай удачу. Дай всю жизнь нам быть с тобой».

Я промолвил к ним: «Разлука мне, как вам, тоска и мука.

Сердце вам мое порука — нет мне жизни без нее.

Как я пленную покину? Как в огне моем остыну?

Все преграды я содвину. Должен в путь. Хоть на копье».

Тут Фридон для дорогого брата — ласковое слово,

И приводит вороного. Молвит: «Глянь же, твой он, конь.

Кипарис ты солнцеликий, дар возьми, хоть невеликий.

Будет люб тебе он, дикий и проворный, как огонь».

Провожал меня. С слезами расставались. И устами

Целовались. И сердцами все нелживыми грустя,

Не словами, а на деле, целым войском там скорбели.

Мы, прощаясь, так горели, как родитель и дитя.

Я один ушел в скитанья. Продолжал везде исканья.

Я не вынудил признанья у земли в путях потерь.

Прах молчал, молчало море. Я с судьбой в напрасном споре.

В тщетном с кем-то разговоре. Обезумел я как зверь».

Я сказал себе: «Не буду тщетно я скитаться всюду.

До меня пути нет чуду. Буду жить среди зверей».

Семь иль восемь слов с рабами и к Асмат: «Я вас скорбями

Утомил. Вы сыты днями. Сыты горестью моей.

Разорвите ж эти нити. Не со мной услад ищите.

Плачу горько, не глядите. Слезы пусть текут из глаз».

Чуть услышали в печали: «Горе! Горе!» — мне вскричали.

Что уста твои сказали! Что промолвил ты до нас!

О другом чтоб господине стали думать мы отныне.

За тобой хоть по пустыне, за конем, где знак подков.

Лишь с тобой, и прочь сомненья. Ты прекрасное виденье».

Кто изведал власть мученья, он своих не слышит слов.

Речью слуг я так смутился, что от них не отлучился.

Но в пустыню удалился от людей, как от чумы.

Лучше, мнил я, быть с козлами и с оленьими стадами.

Я бродил один лугами и взбирался на холмы.

Лучше птицы, в их напеве. Ряд пещер, где были дэви,

Встретил, — в схватке, в диком гневе духов всех я истребил.

Против них был в полной силе. Но рабов они убили.

Латы их не защитили. Дождь судьбы меня кропил.

Видишь, брат, стеснен я днями. Без ума брожу полями.

Обольюсь порой слезами. Рухну, тяжкий, словно медь.

Эта дева лишь со мною. Той же горечью больною

Все по ней скорбит душою. Что осталось? Умереть.

Тускло все, темно и серо. Словно барс или пантера.

Мне она. В нее вся вера. Эта шкура — мне как герб.

Эта женщина, вздыхая, видит — скорбь как ночь густая.

Я как колос, увядая. Тщетно рядом острый серп.

Об утраченной тоскую. Где найду зарю златую?

Жизнь влачу как кару злую. Зверь, живу среди зверей.

Смерть была бы мне желанна. Смерть одна лишь необманна.

Смерть я кличу постоянно. Нет ее в темнотах дней».

Он лицо свое терзает. Щеки-розы разрывает.

И рубин преображает он в янтарь, тоской томим.

Восклицает: «Смерти, боже!» Автандил тоскует тоже.

Сердце с сердцем в пытке схоже. Дева плачет перед ним.

Тариэль, Асмат смягченный, Автандилу, огорченный,

Говорит: «Тоски бессонной ныне знаешь ты рассказ.

Рассказать все было надо. Брату в том была отрада.

В путь теперь. Твоя услада ждет тебя. И близок час».

Автандил сказал: «Расстаться мне с тобою — с горем знаться,—

И слезами обливаться. Брошу брата моего.

Но, хотя заплачу снова, — не серчай на это слово, —

Толку нет в том никакого для терзанья твоего.

Если врач — пускай похвальный — сам узнал недуг печальный,

Тут, в нужде многострадальной, он другого позовет.

Скажет, в чем его горенье, где страданья и мученья.

И другой найдет леченье — лучше, чем он сам найдет.

Слушай, крик напрасен шумный. Ты меня, не как безумный,

Слушай мудро. В многодумной ты проверке все проверь.

Тот, кто сердцем столь свирепый, в деле все разрушит скрепы.

К той, чьи чары нежно-лепы, я, горя, пойду теперь.

На нее взглянуть хочу я, сердце милой подтвержу я,

Что узнал, ей расскажу я, и любви услышу вздох.

А тебя прошу как друга, в том взаимная услуга,

Будем помнить друг про друга, небо в небе, бог есть бог.

Если дашь мне обещанье претерпеть здесь ожиданье,

Обещаюсь все скитанья предпринять я для тебя.

Пусть томлений будет много, в честь тебя легка дорога,

И найду я, с волей бога, ту, кем ты горишь, любя».

Он ответил: «Чужестранный, любишь ты меня, желанный,

Как в любови необманной любит розу соловей.

Как же я тебя забуду? Ты чудесен, верю чуду.

Бог дозволит, снова буду с юной прелестью твоей.

Если ты со мной, алоэ, я взгляну в лицо живое, —

Сердцем в поле я пустое для чего к козлам пойду.

Коль солгу перед тобою, строгим будь мне бог судьею.

Ты придешь, и колдовскою чарой прочь умчишь беду».

Клялись тут они сердцами, братья с мудрыми словами

И безумными умами, гиацинты с янтарем.

Дружбы пламенем палимы, говорили побратимы.

Ночь пока струила дымы, были все часы вдвоем.

Тариэль до Автандила. Тот к тому. Их грусть роднила.

Утро светы засветило, и прощались две тоски.

Тариэль был весь взметенным. Автандил был огорченным.

С сердцем ехал он стесненным, путь держа чрез тростники.

Провожая Автандила, и Асмат его молила,

Заклиная, говорила: «Твой приезд — всегда пора».

Пальцы кверху поднимала. Было горьких слез немало.

Как фиалка увядала. Тот сказал: «Вернусь, сестра.

Правде верь, не верь обману. Замедляться там не стану.

Он же да не мучит рану. Не пускай блуждать его.

Чрез два месяца — свиданье. Коль промедлю ожиданье,

В том постыдное деянье. Знак несчастья моего».