Витязь в барсовой шкуре

Подавив свои рыданья, он продлил повествованье.

«В некий день, — воспоминанье жжет, ему не скрыться прочь,

От забав, охоты дикой я домой пришел с владыкой.

Он сказал мне, светлоликий: «На мою посмотрим дочь».

Руку взял мою... Ужели не дивишься в самом деле,

Что душа осталась в теле, вспоминая эти дни?

Сад увидел я блестящий. Голос птиц там был журчащий.

Не споет сирена слаще. Водомет струил огни.

Ароматы розы сладки. Ткань над дверью. Златы складки.

Те лесные куропатки, что с охоты нес с собой,

Ей отдать — царя веленье. Тут мое воспламененье.

Здесь начальный миг служенья. Долг, назначенный судьбой.

Чтобы сердце из гранита было чем-нибудь пробито,

Что найдешь? Но жало свито — адамантовым копьем.

Царь, я ведал, не желая, чтоб была его златая

Кем увидена, сдвигая ткань завесы, входит в дом.

Я стоял в саду, пред домом, возле роз над водоемом,

Сердцем отданный истомам ожидания и чар.

Слышит ухо шелестенье, речь Асмат и повеленье

Дать царевне приношенье, что подносит амирбар.

Колыхнулась ткань волною. За завесой той дверною,

Вижу, дева предо мною. В сердце мне вошло копье.

И Асмат взяла добычу. Я же вспыхнул. Вечно кличу:

«Жар! Горю!» Но возвеличу тем лишь рдение мое».

Тот, что солнечного света ярче был, сказавши это,

Не найдя на всклик ответа, пал, издавши горький стон.

Автандил с Асмат рыдали, горы эхо повторяли.

В мрачной молвили печали: «Всех сражавши, сам сражен».

Вновь обрызган он водою. Сел, объят кручиной злою,

Стонет. Льется за слезою щеки жгущая слеза.

«Горе мне!» — его реченье. — «Сколь великое волненье!»

Только вспомню, — помышленье, мысль о ней мне, как гроза.

Я недаром горько плачу. Тот, кто верует в удачу,

Знал восторг — и скорбь в придачу: обольстит, — чтоб обмануть.

Мудрость тех скорей хвалю я, кто не жаждет поцелуя

От судьбы. Все доскажу я, коль смогу еще вздохнуть.

Были взяты куропатки. Я ж, исполненный загадки,

Не бежал я без оглядки, — наземь рухнул бездыхан.

Как пришел в себя, рыданья вкруг меня и восклицанья,

Словно звуки провожанья, мой корабль — до дальних стран.

В пышной я лежу постели. Царь с царицею сидели возле.

Плач — как звук свирели. Стоны слиты в долгий гул.

Щеки ранят. Кровь струею. И муллы сидят толпою.

Говорят, что надо мною колдовал Вельзевул.

Увидав, что жизнь лелею я еще, меня за шею

Обнял царь рукой своею: «Сын! Хоть слово мне одно!»

Страхом взятый исступленным, снова чувств я был лишенным.

Кровь потоком разъяренным в сердце канула на дно.

А в молчании глубоком все муллы следили оком,

Знак какой здесь послан роком. Был в руках у них коран.

«Недруг рода здесь людского», — таково их было слово.

Трое суток чуть живого, жег огонь, и был он рдян.

Меж врачей опять сомненье и одно недоуменье:

«На такой недуг леченья — нет. Печаль владеет им».

Прыгал, как умалишенный. Речь была лишь бред сплетенный.

Слезы в горести бессонной льет царица. Дни — как дым.

Трое суток во дворце я был, меж смертью-жизнью рея.

Ум вернулся. Разумея, что случилося со мной,

Я сказал: «Увы! Лишенный жизни, призрак я смущенный».

И в молитве вознесенной вскликнул я: «Создатель мой!

Узри терны затрудненья, и услышь мои моленья.

Дай мне сил выздоровленья. Встать с постели дай мне сил.

Тайну здесь я ненароком расскажу в бреду глубоком».

Бог услышал. С должным сроком раны сердца закалил.

Я сидел. К царю послали с вестью: «Кончены печали».

Царь с царицей прибежали. Смотрят с лаской на меня.

С головою непокрытой царь стоял, в молитве — слитый.

С ней, царицей, и со свитой. Бог щедротен, нас храня.

Сели оба. Подкрепился пищей я. И оживился.

Молвил: «Царь! Возвеселился дух во мне. Я стал сильней,

Я хочу увидеть поле. На коне скакать на воле».

Царь со мной среди раздолий. Мчимся мы в простор полей.

Конский дух исходит паром. По речным проехав ярам,

Мы вернулися к базарам. Возвратился я домой.

Царь простился у порога. Вновь недуг нахлынул строго.

«Что мне ждать еще от бога? Смерть нависла надо мной».

То лицо, что было рдяно, стало ныне цвет шафрана.

В сердце режущая рана, десять тысяч в нем ножей.

Вот привратник в дверь вступает, к управителю взывает.

«Весть какую этот знает? Тот ли мне принес вестей?»

«Раб Асмат пришел». — «Зови же». — Он вошел. Подходит ближе.

Поклонился низко, ниже. И посланье подает.

В буквах строк — огонь влюбленный. Я читаю изумленный.

В сердце я другом — зажженный. И в моем — огней полет.

Возрастает удивленность. Как сумел зажечь влюбленность?

И откуда непреклонность — изъясненье в строки влить?

Надлежит здесь послушанье. Обвинила бы молчанье.

Написал в ответ посланье, свивши слов цветную нить.

Дни пришли и миновали. В сердце, знающем печали,

Рденья пламени сгорали. Не ходил я в стан бойцов.

Не являлся ко двору я. Принимал врачей, тоскуя.

Мир, однако, жил, ликуя, дань беря моих часов.

Ничего врачам не зримо. В сердце точно сумрак дыма.

Чем печальное палимо, не узнал никто из них.

«Кровь,—сказали, — в ней пыланье». Царь велел кровопусканье

Сделать мне. Чтоб скрыть страданье, дал коснуться рук моих.

Кровь пустили, капли рдели. Грустный, я лежал в постели.

Раб пришел. Мол, речь о деле. — «Что такое?» — «Раб Асмат».

«Приведи». А про себя я размышляю, вопрошая:

«В этом всем она какая, и к чему ведет мой взгляд?»

Раб вручает мне посланье. Весь исполненный пыланья,

Я читаю указанье: «Нужно мне сейчас прийти».

Отвечаю: «Поскорее. Час торопит. Не робея,

Приходи ко мне смелее и не медли на пути».

Я сказал себе: «Сомненья для чего, когда стеченье

Всех минут дает решенье? Я же царь и амирбар.

Все индийцы мне подвластны. Так не буду я несчастный.

Коль узнают, бурей страстной не такой зажгут пожар».

От царя гонец спешащий. Вопрошает: «Как болящий?»

«Кровь пустили. В настоящий час отрадней мне дышать.

Я к тебе хочу явиться. Мне пристало веселиться.

Лицезреньем насладиться будет радость мне опять».

Ко двору пришел. «Уж боле, — царь сказал, — не будь в неволе».

На конях мы едем в поле. Без колчана, без меча.

Сокола летят как стрелы. Куропаток рой несмелый

Вьется рябью серо-белой. И стрелки спешат, крича.

Тем, что были на равнине, дома пир веселый ныне.

Камень красный, камень синий многим дан, как дар, царем.

И конечно уж свирели в этот день не онемели.

Песнопевцы звонко пели. Шум веселия кругом.

Я борьбу с самим собою вел, но взят тоской был злою.

В сердце огненной волною мысль о ней и мысль о ней.

Пламень — током беспокойным. Я сидел в кругу достойном.

Пил. Зовут — алоэ стройным. Пировал среди друзей.

Вдруг я вижу казначея. Шепчет на ухо: «Робея,

И покровами белея, амирбара ждет одна,

Кто-то». Скрытность восхвалил он. Я велел, чтоб проводил он

В мой покой ее. Укрыл он там ее. И ждет она.

Встал. Друзья хотят прощаться. Я прошу их не стесняться,

Пировать, увеселяться. «Я сейчас вернусь сюда».

Раб стоял в дверях на страже. Трепеща, как пойман в краже,

Я вхожу, и в сердце даже не могу унять стыда.

Женский призрак, как виденье. Изъявляет знак почтенья.

Говорит: «Благословенье тем, кто может быть с тобой».

Я дивлюсь на восклицанье. «Нет уменья в ней и знанья,

Как любовное признанье скромно выразить душой».

Говорит: «Изнемогая от стыда, пришла сюда я.

Мыслишь — мысль во мне есть злая. Но пришел сюда, спеша.

Уповаю я и верю, что простишь стыда потерю.

Этим спехом — счастье мерю. Успокоилась душа».

Говорит: «Мое реченье ты прими без подозренья.

Исполняю повеленье — той, в чьем сердце страх тебя.

Госпожи моей желанье, вот откуда то дерзанье.

Принесла тебе посланье. Слово скажет за себя».