Витязь в барсовой шкуре

Чуть униженный и скромный, визирь в зал вошел приемный,

Как Ростэн сказал: «Истомной был я полон темноты.

Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая.

В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты.

Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила.

Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью.

Молвят мудрые: «Закляты в злобе пропасти и скаты».

Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою».

И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова.

Царь прослушал, и такого был ответа звук: «Еврей

Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый.

Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей».

Визирь — в поиски, печальный. Не находит, где кристальный.

Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем.

Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: «Есть кто смелый, —

Так — к царю. Я в те пределы не пойду, — уж слышал гром».

Визирь все не прибывает. Царь другого посылает.

Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ?

И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья.

«Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз».

С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный.

Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: «Иди,

Да придет злосчастно-скучный». Входит визирь злополучный.

Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.

Видя это привиденье, царь спросил: «И так, горенья

Солнца нет? В нем измененье? Он превратная луна?»

Полным сказано все сказом, как исчез — кто был алмазом.

«Солнца нет над нашим глазом, и погода не ясна».

Царь, услышав слово тайны, вскликнул. Вопль необычайный.

В боли он скорбит бескрайной: «Милый сын мой, где же ты?»

Рвет он бороду, терзает. Лик ногтями разрывает.

«Где же светоч мой сияет? Я один средь темноты.

Если сам ты там с собою, ты не будешь сиротою.

Я же, сын, один с тоскою. Ты меня осиротил.

В язвах быть мне, болям длиться. Без любимого томиться.

Час пока не даст нам слиться, — как терплю, — сказать нет сил.

Не вернешься без заботы ты в веселый час охоты.

Самоцвет, кому темноты неизвестны. Стройный стан.

Не услышу дорогого. Нежный голос птицелова

В чуткий слух не кликнет снова. Что дворец? В нем мрак мне дан.

Знаю я, ты силен, молод. Лук с тобой, насытишь голод.

Кто твоей стрелой уколот, тот сейчас же в смертном сне.

Мудрость бога — всеблагая. Но, коль плача и стеная,

Сын, умру здесь без тебя я, кто ж поплачет обо мне!»

Шум раздался. Рой придворных. Воздух полон слов укорных.

Рвут брады свои, в повторных удареньях скорбных рук.

«Были мы тобой богаты», — молвят, — «с нами был когда ты.

Ныне день для нас проклятый, — солнца нет и тьма вокруг».

Увидав ряды сановных как родных своих и кровных,

Царь в скорбях беспрекословных молвил: «Редок блеск лучей.

Солнца нет, мы слабы в силе. Чем пред ним мы согрешили?

Кто на битву, взмахом крылий, поведет полет мечей?»

Все с скорбящим восскорбели. И затихли, присмирели.

Царь спросил: «С слугой в том деле витязь был или один?»

И пришел, сдержав рыданье, весь в тревоге ожиданья,

И царю дал завещанье, мертвый в жизни, Шермадин.

«Вот послание какое», — молвил он, — «в его покое

Я нашел. И в смутном рое лишь рабы скорбели вкруг.

Скрылся он своей тропою, никого не взяв с собою.

Смерть мне! С этою судьбою жизнь мне — тягостный недуг.

Прочитали завещанье. Снова долгие стенанья.

И дает он приказанье: «В войске — черный цвет цвети.

Будем в скорби с сиротами мы молиться, и с вдовами.

Бог да сжалится над нами, и ведет его в пути».