Витязь в барсовой шкуре

Ныне светит огнеокий Автандил как царь высокий.

Взором черным с поволокой светит рядом Тариэль.

Нэстан-Джар, прелыденье взглядам, с Тинатин сияет рядом.

Мир земли стал райским садом, две зари — один апрель.

Вот несут хлеб-соль солдатам. Под ножом, стократ подъятым,

Бык, баран, числом богатым, пали. Счесть ли? Мох сочти.

Всем несут дары-даянья, по достоинству их званья.

И на лицах всех — сиянье, точно солнце на пути.

Гиацинтовые чаши. Из рубина кубки, краше

Зорь весной. Кто души наши усладит хвалой всего.

И сосудами цветными, и блюдами вырезными,

Спевши строки, молвит ими: «Праздник — тут, гляди в него».

В песнопеньях диво-девы. И кимвалы льют напевы.

Скорби здесь не сеют севы. Гул веселия кругом.

Здесь даянье не утрата. Груды яхонтов и злата.

В ста ключах вином богато брызжет пышный водоем.

Никого, кто был без дара. Хром ли, нищ ли, всем есть чара.

Шелк и жемчуг. Блесков жара, кто ни хочет, всяк бери.

Солнце трижды в небе плыло. Дружкой был для Автандила

Царь Индийский. В смехе сила, от зари и до зари.

Чуть оставивши постелю, снова к играм, снова к хмелю.

Царь Арабский Тариэлю молвит: «Солнечна Нэстан.

Царь царей ты солнцелицый. Царь царей и царь царицы.

Мы пред вами — прах темницы. Лишь от вас нам пламень дан.

На одной черте с царями, не должны сидеть мы с вами.

Вот ваш трон, а здесь мы сами». Он престолы разместил.

Тариэль на месте главном. Ниже, за самодержавным,

Автандил с сияньем равным, Тинатин, огонь светил.

Царь Арабский сам хозяин. Хлебосолен, краснобаен.

Всем прием здесь чрезвычаен. Для него никто не мал.

Никого не спросит: «Кто ты?» Хвалят все его щедроты.

С Автандилом, без заботы, сел Фридон и с ним блистал.

Дочь индийскую с супругом царь дарит. Над вешним лугом.

Солнце встанет пышным кругом, изумрудный озарен.

Вне числа и описанья все роскошные даянья,

Скиптры, полные сиянья, блеск пурпуровых корон.

В ряд с уделом вознесенных те дары: камней зажженных,

Римской курою снесенных, дал он тысячу для них.

И в дарах не безоружен, дал он тысячу жемчужин,

Лик с яйцом от горлиц дружен тех жемчужин отливных.

Также тысячу отборных, неподдельных, непритворных,

И как ветр степей проворных, тех арабских скакунов.

А Фридону — с жемчугами девять блюд, полны с краями,

С десятью еще конями, седла — блеск, превыше слов.

Царь Индийский, в знак почтенья, воздает благодаренья,

Истов, нет в нем опьяненья, хоть испил вина царя.

Длить ли мне повествованье? Целый месяц ликованье.

Самоцветы льют сиянья, жив рубин, огнем горя.

Грусть и радость порубежны. Тариэль, как роза, нежный,

Дождь свевая белоснежный, Автандила с вестью шлет

К Ростэвану: «Быть с тобою было радостью большою.

Но страной моей родною враг владеет, грозен гнет.

Те, чей ум — осведомленье, кто знаток в игре боренья,

Принесут уничтоженье тем, кто в знаньи скудно плох.

Пресеку я путь прорехам, и вернусь к твоим утехам.

Овладеть бы лишь успехом. Да поможет в этом бог».

Ростэван сказал: «Владыка, для чего смущенье лика?

С звуком радостного клика, войско все пойдет толпой.

Автандил пойдет с тобою. И промчитесь вы грозою

Тех разя, кто мыслью злою был изменник пред тобой».

Автандилу отвечая, Тариэль сказал: «От рая

Кто ж уходит? Сохраняя те хрустальные плоды,

Ты ли, солнце, что с луною лишь недавнею порою

Слито, — в путь пойдешь со мною, убегая от звезды?»

Автандил сказал: «Лукавишь, говоря — меня оставишь.

Сам уйдя, меня ославишь: «Он остался там с женой.

Он таков. Судьба супруга». Чтобы кто оставил друга,

Будь он с Севера иль с Юга, — стыд сказать, какой дрянной».

Тариэль блеснул улыбкой. Точно роза влагой зыбкой

Иль серебряною рыбкой заигравшая волна. Молвил:

«Мне с тобой разлука, о тебе томленье, мука.

Так со мной же. В том порука, что судьба у нас одна».

Автандил созвал дружины. Встали все как строй единый.

Экий выводок орлиный. Тут сто тысяч есть бойцов.

С хваразмийскими бронями, и арабскими конями,

Позвенели стременами, и к войне тот строй готов.

Две сестры в любви, бледнея, расставаясь, пламенея,

К груди грудь, и к шее шея, плачут, сердце их клялось.

И у тех, кто видит это, — что в разлуке май и лето, —

Нет в глазах скорбящих света, в зреньи все в душе сожглось.

Если с Утренней Звездою Месяц вровень над чертою

Гор, раскинутых грядою, вместе путь ухода им. Если ж

Месяц зачарован, не уходит, как бы скован,

И Деннице заколдован путь возврата к золотым.

Тот, кто создал их такими, кто велел пребыть им — ими,

Повеленьями крутыми может их разъединить.

Вот совсем они склонились. Роза с розой нежной слились.

Те, что были там, дивились. Нити две, едина нить.

Нэстан-Дарэджан сказала: «Если б я тебя не знала,

Я бы рано не вставала, расставаясь здесь с зарей.

Напишу. Пиши мне строки. Будем мы теперь далеки.

Я тобой — в горючем токе. Ты, вдали, зажжешься — мной».

Тинатин сказала: «Взгляда солнцесветлая услада.

Правда ль нам расстаться надо? Как оставлю жизнь мою?

Не о днях молю я бога. Лучше смерть пусть глянет строго.

Дней тебе пусть даст он много. Столько, сколько слез пролью».

И опять одна другую предавая поцелую,

Делят скорбь они двойную. И оставшаяся здесь

Взор к ушедшей устремляет. Оглянувшись, та сгорает,

К ней свой пламень посылает. Кто рассказ доскажет весь?

Ростэван, средь вздохов шумных, был безумнее безумных.

Он в сомненьях многодумных изливал кипенье слез.

Тариэль, грустя мечтою, был Ущербною Луною.

Нежной снежною волною лепестки струились роз.

Тариэля обнимая, царь целует, цвет сжимая.

Говорит: «Виденьем мая был ты здесь и сном весны.

Ты уйдешь — и вот терзанья. В двадцать раз сильней страданья.

Чрез тебя существованье, и тобой мы сражены».

Тариэль при расставанье, шлет царю с коня прощанье.

От всеобщего рыданья оросилися луга.

Говорят ему солдаты: «Поспеши к заре, когда ты

До зари идешь». Трикраты грустны нежные снега.

С Автандилом и Фридоном Тариэль спешит зеленым,

Уж вперед идущим лоном, с ними людный караван.

Восемьдесят тысяч смелых — вороных коней и белых

Устремляют до пределов тех иных далеких стран.

И уходит путь-дорога. Хоть людей на свете много,

Нет таких троих у бога. Быть им раз лишь суждено.

Всяк, кто встретится, в мгновенье изъявляет подчиненье.

В вечер — их отдохновенье. И не сливки пьют, вино.

Дар блестящий, дар веселый, Тариэль с женой, как пчелы,

Мед снискали, те престолы, лучезарных семь число.

Пышность этих утешений — отдых им от всех мучений.

Не поймет тот наслаждений, кто не ведал близко зло.

Глянь туда, где эти двое. Что здесь солнце золотое.

Весь народ, в великом рое, здесь приветствует царя.

Бьют в литавры, в барабаны. Кличут трубы. Клики рьяны.

Все на пир великий званы. В этих двух для всех заря.

Приготовили два трона. Автандила и Фридона

Усадили. Волны звона. Восхваление владык.

Все рассказ о них узнали. Все поведаны печали.

Повесть дивную встречали — одобрение и клик.

Под играние свирели веселились, пили, ели.

Свадьбу праздновать умели. Праздник свадьбы — свет сердцам.

Четверым — подарок равный, достоверный, достославный.

А еще рукой державной — дар просыпан беднякам.

Автандила и Фрид он а хвалят. Честь для них поклона.

«Вы, — им вторят, — оборона». Всех индийцев им почет.

Смотрят все на них с почтеньем. Властным служат с поклоненьем.

Все просторы их хотеньям. Каждый к ним с любовью льнет.

До Асмат, сестре в неволе, разделительницы доли,

Царь Индийский молвит: «Боле, чем твоих свершений круг,

Сын отцу и мать для сына не свершит. Так воедино

С нами правь, твоя — седьмина. Нежный с нежным, с другом друг.

Так цари над той седьмою частью. Нам же будь слугою

И кого своей душою мужем выберешь, возьми».

Пав к ногам его, целует их Асмат. «Тобой ликует

Жизнь моя и торжествует. Службу дав, не отними».

Эти трое, побратимы, подчиненными любимы,

Веселятся. Но уж дымы грусти знает Автандил.

К Тинатин летит мечтами. Уж ни чудо-жемчугами,

Ни горячими конями больше рок ему не льстил.

Тариэль его томленье и к избраннице стремленье

Замечает: «Омраченье вижу сердца твоего.

Тайных семь твоих печалей мне еще восьмую дали.

Счастье было, счастье взяли. Разлучимся, нет его».

И Фридон для удаленья также просит позволенья.

«Я домой хочу. Но мленье сердца — к этому двору.

Каждый раз, как старший, будешь звать меня, слугу пробудишь,

Лань к ручью прийти понудишь, в день, дабы унять жару».

Автандилу для Ростэна — малых ценных мантий смена,

И сосуд, где емкость плена держит яхонты в числе.

«Вот возьми, и в послушанье отвези мои даянья?»

Молвит тот: «Существованье без тебя — как жизнь во мгле».

Тинатин, как дар священный, от Нэстан покров бесценный,

Также плащ воздушно-пенный, лучезарнее зари.

Кто возьмет, тот взял недаром. Ночью солнечным пожаром

Светит. Нет предела чарам. Огнь, откуда ни смотри.

Автандил с коня прощался. С Тариэлем расставался.

В них обоих разгорался пыл расстанного огня.

И от слез индийцев травы влажны, — жаль им этой славы.

Автандил сказал: «Отравы мира — жалят, жгут меня».

Ехал он с Фрид он ом рядом. И поздней, меняясь взглядом,

Разлучились. Всяк — к отрядам путь направил свой — к своим.

Ждали каждого утехи. Радость полная в успехе.

В край арабский без помехи прибыл тот, кто в нем любим.

Автандил — в красивой силе. И арабы выходили.

Привечали. Тучки плыли и расстаяли сполна.

С ней сидел он на престоле. Что желать им было боле?

Свет верховный в этой доле. И корона им дана.

Три властителя друг друга навещали в час досуга.

Их желанья полность круга знали, светлые, во всем.

Устраняя все напасти, расширяли область власти.

Кто чужой захочет части, усмиряли тех мечом.

Их дары — как хлопья снега, иль река, что грани брега

Залила. Повсюду — нега. Бедным — помощь, бич — над злом.

И вдова от них богата. И овец сосут ягнята.

Светом вся страна объята. Волк, кормясь, дружит с козлом.

Сказ о них — как сновиденье. Миг в ночи — его явленье.

Отошли, как блеск мгновенья. Век земной чрезмерно мал.

Все ж они сияли в яви. Я, певец села Рустави,

Из Месхети, песню славе здесь сложил и записал.

Для грузинской я богини, лунноликой, чьей святыне

Царь Давид, во всей гордыне блесков солнечных, слуга,

Ей, чьим страхом все объято от Востока до Заката,

Песнь сложил, в ней повесть сжата, для царицы — жемчуга.