Витязь в барсовой шкуре

Есть у нас обыкновенье, в этом граде в день рожденья

Года нового — забвенье всяких дел, торговли нет.

В путь никто не выезжает. Всяк себя да украшает.

И владыки назначают пышный царственный обед.

Мы идем, народ торговый, ко двору, для встречи новой,

Поднести дары готовы и принять их от царей.

Девять дней звучат кимвалы, тамбурины. Старый, малый.

В мяч играют. Праздник алый. Копья, смех и бег коней.

Муж, Усен мой, над купцами, я над женами, и сами

Все мы знаем, тешась днями, всей согласною толпой.

Те, что бедны и богаты, дар царице, к ней в палаты.

И, весельем все объяты, возвращаемся домой.

Новый год — в лучах денницы. Мы с дарами до царицы.

И она своей сторицей дар дает богатый нам.

Послужили и не служим. Веселимся, а не тужим.

Все друг с дружкой, а не с мужем, забавляемся мы там.

Вечер. Вышла я до сада. Жен купеческих мне надо

Занимать. И нам услада — в пеньи радостных певцов.

Было песен там немало. Как ребенок, я плясала.

Цвет волос я изменяла, облеклась в другой покров.

Были там в саду чертоги, и возвышены и многи.

Стоя в каждом на пороге, можно море созерцать.

И из окон видно море, в голубом его просторе.

Там в веселом разговоре вся в пирушке наша рать.

Все себя там веселили. Пир наш длился в полной силе.

Вдруг, когда мы ели-пили, без причины млею я.

Увидав недомоганье, эти сестры ликованья

Распростились. И молчанье. В сердце сажа — как струя.

В сердце грусть свой мрак внедрила. Вот окно я отворила.

И тоски растущей сила отошла, дышать могу.

Что-то малое, мелькая, зверь ли, птица ли морская,

В море бьется, достигая края волн на берегу.

То, что в дали, с влагой ходкой, было птицей, вблизи четкой

На прибрежьи стало лодкой. Черных два по сторонам

Человека. Лица черны. Вид внимательно-дозорный.

Женский лик меж них, в узорной ткани. Видно все глазам.

Изнутри я наблюдала. Лодка к берегу пристала,

Против сада. Против вала переменный быстрый бег.

Вышли, смотрят, вражья сила их нигде не сторожила.

Все безгласно как могила. Спит и зверь, и человек.

Ларь из лодки вынимали. Крышку бережно снимали.

И в красивейшей печали вышла дева как в мечте.

Изумрудно облаченье. Черной ткани затененье

Вкруг лица. Зари явленье не сравнится в красоте.

Дева лик свой повернула, молний щек ко мне блеснула,

Светом в небо заглянула, в светах тихая гроза.

Я завесой дверь прикрыла, и меня не видно было.

Так лучей горела сила, — я прищурила глаза.

Четырех рабов зову я. Наказав, им говорю я:

«Красоту красот воруя, что индийцы держат здесь?

Тихо, быстро доходите. Не бегите, а скользите.

Продадут, тогда купите. Вот вам клад, отдайте весь.

Если ж нет, их не жалейте. Взять ее, а их убейте.

Сделать ловко все сумейте. Чтоб сюда прийти с луной».

И невольники скользили. Начат торг, не уступили.

Были черные не в силе. Лик у них был очень злой.

Я с высокого предела из окна на них глядела.

Вижу все. Кричу им: «Смело! Смерть им!» Вмиг, средь тишины,

Прочь им головы, по плечи. В море, там иные речи.

И к красавице до встречи. С нею вместе от волны.

Эти чары, упоенье, как вложу я в восхваленья?

Где найду я ей сравненья? Солнце — солнце лишь для глаз.

А она и в сердце, светом, разожженным и согретым,

Солнцем, в пламенях одетым, солнцесветла каждый час».

Фатьма лик свой рвет ногтями. Слезы витязя — ручьями.

Лишь о ней полны мечтами, что безумным дорога.

Вот, друг другом позабыты. С ней, далекой, мысли свиты.

Слезы глаз их вновь излиты на нежнейшие снега.

Так наплакались, что больно. Автандил сказал:

«Довольно. Продолжай». И Фатьме вольно длить сказание свое.

«Все ей дать, казалось мало. Всю ее я целовала.

Утомила, обнимала. Полюбила я ее.

Говорю ей, вопрошая: «Из какого рода, края?

Солнцесветлость золотая. Как до черных тех рабов

Ты от гроздей звезд спустилась? Посмотрела, омрачилась

И ни слова. Только лилось, слезных, сто из глаз ручьев.

За вопросом я с вопросом. Счета нет нежнейшим росам.

По агатовым откосам из нарциссов льется ток.

И рубины влагой мочит, хрустали продленьем точит.

Ничего сказать не хочет. Я сгорела. Хоть намек.

Вот промолвила, вздыхая: «Ты мне мать. Ты мать родная.

Что б сказать тебе могла я? В чем бесплодный мой рассказ?

Сказка в долгий час ненастья. Ты являешь мне участье,

Но всевышний мне злосчастье умножает каждый час».

Я подумала: «Не время отягчать страданий бремя.

Муки сердца — злое племя. Обезуметь можно так.

Я не вовремя пытую. Солнце спрашивать, златую

Ту денницу молодую — мучить мне нельзя никак.

Этот свет необычайный отвожу в покой я тайный.

И в тоске по ней, в бескрайной, упадаю сердцем ниц.

И в парчу ее одели. Не в худое, в самом деле».

Плачет. Розы помертвели. Снежный вихрь летит с ресниц.

Солнцеликое алоэ в тайном скрыла я покое.

Существо туда живое не входило. Тишина.

Отделенность. Только верный черный раб, слуга примерный.

Я, чтоб быть в том достоверной, к ней входила лишь одна.

Не смогу изображенья дать тебе ее томленья,

Все причуды поведенья. Плачет, плачет день и ночь.

«Так нельзя, — скажу, — томиться». На минуту подчинится.

Как же так могло случиться, что она исчезла прочь?

Скрылось солнце почему же? Было хуже все и хуже.

Слезы там скоплялись в луже, где она склоняла лик.

В черной бездне там агаты. Острия ресниц разъяты.

И над жемчугом гранаты, и коралл, и сердолик.

Только слезы то и дело. В скорби не было предела.

Расспросить я не успела, кто она, и в чем беда.

Лишь спрошу, трепещет в зное, кровь струится из алоэ.

Сердце может ли людское снесть такую боль когда.

На постели не лежала. Ей не нужно одеяло.

Только шалью лик скрывала. Был один на ней покров.

И подушкой тяготится, прямо на руку ложится.

Очень редко согласится съесть хоть пять, хоть шесть кусков.

Нужно мне сказать вначале о воздушной этой шали.

Здесь мы кое-что видали, но такого никогда.

Вещество мне неизвестно. Мягкость тонкая чудесна.

Но состав так сложен тесно, точно скована руда.

Так прекрасную скрывала. И прошло уж дней немало.

Мужу я не доверяла. Разболтает, негодяй.

При дворе он все расскажет, руки-ноги этим свяжет.

Если путь ко мне покажет, и сокровище прощай.

Мне приходится таиться. Часто нужно отлучиться.

Я на что ж должна решиться? Размышляю я с собой.

Отчего скорбит сердечно? И скрываться можно ль вечно?

Муж узнает, — он, конечно, будет мой убийца злой.

Как скрывать уединеньем солнце с пламенным гореньем?

Как помочь ее мученьям? Должен быть оповещен

Муж мой. В чем же тут измена? Клятву я возьму с Усена.

Слово чести ведь не пена. Клятв ломать не будет он.

К моему иду супругу. Ласков, нежны мы друг к другу.

Говорю: «Яви услугу. Что-то я тебе скажу.

Но клянись мне чрезвычайно, что сохранной будет тайна.

Клятвы речь не краснобайна: «Пусть как колос на межу, —

На скалу с высот паду я. Хоть бы смерть пришла, связуя,

Этой тайны не скажу я — и ни другу, ни врагу».

Мой Усен добросердечный. Стала тотчас я беспечной.

«Свет тебе я безупречный покажу, что берегу».

Встал, пошел, и мы в чертоге. И застыл он на пороге,

Подкосились даже ноги, как увидел солнце он.

Молвит: «Что ты мне явила? В ней какая светит сила?

Если б речь моя сравнила блеск с землей, я осужден».

Молвлю: «Вот и я, не зная, из какого это края,

Дух иль женщина земная, все томлюсь. Нам знать пора.

Если вид наш не наскучит, кто ее безумьем мучит,

Пусть расскажет, пусть научит, да пребудет к нам добра».

Мы вошли к ней осторожно. Были скромны, как возможно.

И уважили неложно. «Солнце, ты нас здесь сожгла.

Чем твоим помочь нам ранам? Месяц бледный с тонким станом,

Стала в грусти ты шафраном, а рубиновой была».

Но не слушает, не слышит. Роза сжалась, только дышит.

Змеи врозь она колышет. Отвернулся пышный сад.

Тени шествуют в зеленом. Солнце, в сумраке спаленном,

Затемняется драконом, не роняет зорный взгляд.

Уговаривали тщетно. Та пантера безответна.

В гневе, — это нам заметно, а причины никакой.

Мы все то же и сначала. Ничего не отвечала.

«Я не знаю, — лишь сказала. — Дайте мне побыть одной».

Так мы с нею там сидели. Уговаривать нет цели.

И напрасно там скорбели. Как душа тут быть должна?

Мы лишь кротко прошептали: «Будь спокойна, без печали».

Ей плодов каких-то дали, но не стала есть она.

Говорит Усен: «Кручины — не одна, а их дружины. —

Все ушли: тот лик единый все их стер. Волшебный вид.

Солнце этих щек достойно. Человеку непристойно

Их лобзать. Кто видел, — знойно он в сто двадцать раз горит.

Коль милее дети глазу, да сразит господь их сразу».

Верь не верь душой рассказу, были взяты в сеть сердца.

Мы стонали, мы шептались. Этим видом услаждались.

Чуть от дел освобождались, к ней, и смотрим без конца.

День прошел, и сумрак сходит. Ночь ушла, и день приходит.

Речь со мной Усен заводит: «Повидать хочу царя.

Как решишь ты в деле этом, — дар хочу снести с приветом».

«В этом, — молвлю, — с божьим светом. Ты пойдешь к нему не зря».

Жемчуг ценный, прямо чудо, с самоцветами, на блюдо

Он кладет, идет отсюда. До него веду я речь:

«Ко двору твоя дорога. Встретишь пьяных, там их много.

Смерть мне! Клятву помнишь строго?». Молвил: «Так, как рубит меч».

За столом царя застал он. Дружен с ним, и пировал он.

«Благодетель, — восклицал он. — Дар прими, ты свет сердец».

Тот его с собой сажает: вид даров восторг внушает.

Глянь теперь, какой бывает во хмелю своем купец.

Пред Усеном царь был пьяным. И стакан там за стаканом

Влив в себя в усердьи рьяном, он и клятвы влил во мглу.

А уж ежели кто пьяный, что там Мекки и кораны.

Не уважат розу в раны и нейдут рога к ослу.

Как напился он не в шутку и сказал: «Прощай» рассудку.

Царь промолвил прибаутку: «Ты откуда дар такой

К нам несешь? Как исполины — жемчуг твой, твои рубины.

Нищи тут и властелины, поклянуся головой».

Воздает Усен почтенье: «Царь, ты наше озаренье.

Живы лишь тобой творенья. Подкрепитель наших сил.

Что тебе не поднесу я, клады, золото даруя,

Все тебе лишь возвращу я, — от тебя же получил.

Да скажу, из дерзновенья: кстати ль тут благодаренья?

Вот невесту, восхищенье, дам я сыну твоему.

Это будет дар богатый. Он достойнее отплаты.

И не раз вздохнешь тогда ты. «Превратил ты солнце в тьму».

Что мне длить повествованье? Клятву, власть ее влиянья,

Он нарушил и сиянье девы той вложил он в сказ.

Царь явил благоволенье. Отдает он повеленье.

Чтоб волшебное виденье до него пришло сейчас.

Я сижу спокойно дома. Что есть вздох, мне незнакомо.

Вдруг, как звук нежданный грома, вождь рабов пришел царя.

Шестьдесят, по положенью. Предаюсь я удивленью.

Мыслю: «Все ж их появленью есть причина, то не зря».

«Фатьма, — молвят мне с приветом. — Солнце хочет, в миге этом

Видеть ту, что ярким светом здесь двусолнечна. Ее

Должен взять сейчас с собою». Свод небесный надо мною

Рухнул. Бешенство волною в сердце ринулось мое.

«До сокровища какого вы пришли?» В ответ их слово:

«Мы до лика золотого. Нам сказал о нем Усен».

Я узнала, что им надо. Вижу, кончилась услада.

Отнимают радость взгляда. Вся дрожу я, взята в плен.

Все в душе в свиваньи дыма. К той вхожу, что мной любима.

Молвлю: «Я судьбой гонима. Я совсем истреблена.

Небо в гневе надо мною. Предана я. За тобою

Царь послал. Где свет мой скрою? Прямо в сердце сражена».

Говорит: «Сестра! Такая мне судьба, а не другая.

Уже столько знала зла я, что чего ж дивиться тут?

Так терзаюсь я сурово, и должна терзаться снова.

Ничего не жду благого от течения минут».

Слезы льются. Где им мера? У нее погасла вера.

Встала бодро — как пантера, иль боец, идущий в бой.

Рада ль? Нет, она не рада. Нет и горя в силе взгляда.

Ей прикрыться только надо — просит — белою фатой.

В сердце я моем тоскую. Вот иду я в кладовую.

Там жемчужины, — любую вынь, и купишь целый град.

Ей дарю. Все мыслю — мало. Словно пояс навязала

На нее. А в сердце жало, в черном молнии горят.

Молвлю: «О, моя! Быть может, случай тот тебе поможет.

В это горе пользу вложит». Солнцеравную рабам.

Отдаю. Царю уж ведом миг прибытья. Гулы следом.

Звук литавр как зов к победам. Но она безгласна там.

Любопытные, волною, восхищаются луною.

Даже стражники толпою не владеют. Радость глаз,

Кипарис тот тонкостенный царь, увидя в миг желанный,

Вскликнул: «Лик ты осиянный! С неба как сошла сейчас?»

Так красы ее сверкали, солнцеликой той в вуали,

Что смотревшие мигали. Соизволил царь изречь:

«Видел, — с нею слеп я ныне. Бог велел ей быть в картине.

Прав безумец, коль в пустыне бродит, алчет с нею встреч».

Он ее с собой сажает. Речью сладкой утешает.

«Кто ты? Что ты? — вопрошает. — Из какого рода ты?»

Но сиянье солнцесвета не дает ему ответа.

Нежный лик, но без привета. Скорбью взятые черты.

С головою наклоненной, не внимала умиленной

Речи царской. К отдаленной дали сердцем унеслась.

Сжаты, розы светят ало. Жемчугов не выявляла.

«Где душа ее блуждала?» — всякий думал в этот час.

Молвил царь: «Что думать надо? В чем теперь для нас отрада?»

Тут возможны два лишь взгляда: иль она кого-нибудь

Любит, — в помыслах с единым, в мыслях он лишь властелином.

С тем любимым по долинам, в мысли, вместе держит путь.

Иль, молчанье сохраняя, здесь провидица немая,

Скорбь ль, радость ли какая, ей не радость, не печаль.

Счастье, горе — лишь зарница, вся и жизнь ей — небылица.

Улетает голубица от всего, что близко, вдаль.

Бог великий, он рассудит. Сын мой юный да прибудет.

Солнце здесь готовым будет для победного него.

Может, выманит реченье. Нам в нем будем изъяснение.

До тех пор луне затменье здесь без солнца своего».

Я скажу, чтоб смысл был ясный: тот царевич, он прекрасный.

Юный, смелый, и в опасной битве мужество свое

Явит точно. Той порою он задержан был войною.

Мнил отец — его женою видеть звездную ее.

Принесли наряд ей новый, благолепные покровы

Вдоль сияющей основы многосветный самоцвет.

А венец горел едино, из сплошного был рубина.

Вся светилась как картина. Лучше этой розы нет.

Царь дает распоряженье, чтоб чертог ее был мленье,

Златокрасное горенье. Где возлечь ей, там — закат.

Этот царь самодержавный той царевне солнцеравной

Зал назначил самый главный. Ослеплен ей каждый взгляд.

Стража там такого рода: девять евнухов у входа.

Пировать царю угода, как прилично для царей.

За златую ту — в замену дивный дар дает Усену.

Трубы кличут через стену и литавры бьют слышней.

Затянулось пированье. Питию нет окончанья.

Солнцедева всклик стенанья прежестокой шлет судьбе:

«Ты безжалостна, ты злая. Для кого здесь без ума я?

Что начну я, так сгорая? Погибать ли мне в борьбе?»

И опять она сказала: «Розу смять — в том смысла мало.

Чтобы роза расцветала, неразумно смерть призвать.

Тот, в ком разум зрит высоко, смерть не будет звать до срока.

Напряги в темнотах око, пользы нет в них изнывать».

Кличет стражей: «Вы внемлите, и в рассудок свой войдите.

По неверной здесь вас нити повели, не до судьбы.

В том желанье властелина взять женой меня для сына.

Мнит — уж вот добыча львина. Бьют литавры. Зов трубы.

Но не буду вам царицей, будь жених — хоть солнцелицый.

Мне не здесь сиять денницей, путь ведет мой не туда.

О другом скажите слово. От меня вам ждать иного.

Не свершения такого. С вами жить? Да никогда.

Я убью себя, и верно. В сердце нож взойдет примерно.

Царь казнит вас достоверно, и земной ваш краток час.

Лучше вот что предложу я: клад под поясом ношу я.

Клад возьмите, — да бегу я. А не то — беда на вас».

Самоцветы, что скрывала, с жемчугами отдавала.

А чтоб не было им мало, — и рубиновый венец.

И склоняла понемногу: «Дайте мне, молю, дорогу.

Долг заплатите вы богу. Будет легким ваш конец».

У рабов глаза зардели. Клад великий, в самом деле.

Царь? Забыть царя умели. Где там староста? Далек!

Путь открыли несравненной. Через злато — воля пленной.

Злато — корень, цвет — забвенный, ветка — дьявольский крючок.

Не дает отрады злато. Сердце жадностью объято,

Но в богатстве не богато, и не может не хотеть.

Притекает, утекает, в недовольство повергает,

Гнет на душу налагает — дух не может возлететь.

Совершились договоры, и рабы идут как воры.

Их недолги были сборы. Дал один ей свой покров.

И прошли в другие двери. Главный зал был в полной мере

Предан пьянству. Без потери месяц плыл средь облаков.

И рабы бежали с нею. Вот пред дверью пред моею

Тень. Стучат. И я робею. Имя Фатьмы говорят.

Я иду — и удивленье. Там она как привиденье.

Не идет на приглашенье. У нее тревожный взгляд.

Молвит: «Тем, что даровала, — а богатства там немало, —

Я себя высвобождала, выкупала из цепей.

И к тебе придет награда. Больше быть мне здесь не надо.

Дай коня лишь, — чтоб из ада ускакала поскорей».

Я послушна. Кто послушней? Быстро я иду конюшней.

Конь оседлан. Конь воздушней ветра быстрого в степях.

И она уж не томленье. Вся она есть озаренье.

Солнца с Львом соединенье. Был напрасен труд мой. Ах!

Вот уж снова вечереет. Слух возник, и он густеет.

Чу. Погоня подоспеет. Город в смуте, осажден.

На допросе отвечаю: «Обыщите дом. Не знаю.

Пред царями, коль скрываю, будет долг кровавый мой».

Обыскали все строенья. Нет следов исчезновенья.

Нет ее. Полны смущенья. И в дворце веселья нет.

Все оделись в цвет лиловый. Солнце было, свет наш новый.

Солнце скрылось. Мрак суровый — там, где рдел нам солнца свет.

Я продлю повествованье, где теперь горит сиянье.

Но сначала — указанье, отчего грозил мне тот.

Ах, была его козою, и козлом он был со мною.

Та жена полна виною, что себя не соблюдет.

В муже трусость — безрассудство, а в жене ее беспутство.

Муж мой худ, в лице — паскудство. А красив был Шах-Нагир.

И любились мы в любови, хоть не буду траур вдовий

Я носить. Его бы крови выпить — это был бы пир.

Я как женщина болтала, как глупица рассказала.

Как я солнце здесь скрывала, как она ушла лисой.

Я раскрылась — он был дорог. Стал грозить мне недруг, ворог.

О, без всяких оговорок: смерть его — мне быть живой.

Чуть во время разговора между нас возникнет ссора,

Он грозил отмстить мне скоро. Как тебя я позвала,

Я не знала, что он дома. Весть он шлет, — в ней звук мне грома.

В сердце пала мне истома. Я тебя уж не ждала.

Осторожно отгласила. Не хотела — нужно было.

Ты пришел. Мне стало мило, и восторг мне стал знаком.

Оба вы сошлись здесь вместе. Слово гнева, голос чести.

Возжелал он смертной мести, и не только языком.

И не будь убит тобою, весь исполнен мыслью злою

Он бы смерть послал за мною. Полон злобного огня,

Он донес бы, царь бы гневный присудил мне рок плачевный

Съесть детей, и за царевной камнем в ад послал меня.

В боге пусть твоя награда будет пышною, как надо.

От змеиного ты взгляда беззащитную упас.

Уж не правит ныне мною рок с зловещею звездою.

Враг смешался мой с землею. Больше нет змеиных глаз».

Автандил сказал: «Средь праха ворог твой. Не ведай страха.

От единого он взмаха прочь из жизни унесен.

Вот и в книге изреченье: злоба друга — очерненье.

В ней тягчайшее паденье. Кто разумен, скрытен он.

Это сделано деянье. Бесполезно вспоминанье.

Но продли повествованье про чудесную ее».

Фатьма вновь заговорила. Слез опять текуча сила.

«Солнцеравная, светила. Где же солнце то мое?»