Витязь в барсовой шкуре

Есть свидетельство писанья, что достойно состраданья

Видеть тленье увяданья в розоцветных лепестках.

Роза нежная румяна — пред рубином Бадахшана,

Но от едкого тумана алый цвет — морозный прах.

Автандил, в тоске беззвучной, по равнине едет скучной,

Стук копыт четырезвучный беглеца уносит вдаль.

За арабские пределы он уехал, онемелый,

Грусть его — как колос спелый. «Близ нее прошла б печаль».

Свежий снег упал с морозом. Жало изморози — розам.

Сердце, отданное грозам, он хотел пронзить не раз.

«Рок умножил в девяносто раз печали, даже до ста»,

Он промолвил: «Это просто неизбывность. Горький час.

Уж забыл я ликованье, арф и звонких лир бряцанье

И свирели напеванье, той, чье имя нежно, най».

Так в печали безответной вянет пламень розоцветный.

Но в сердечной мгле заветной молвил он: «Не унывай».

Так не вовсе он туманным был в томленьи нежеланном.

По местам он ехал странным, не теряя час в домах.

Спросит тех, кто на пороге, и кого встречал в дороге.

Взоры грустного не строги — будит ласку он в сердцах.

Ищет он того, чье горе током слез наполнит море.

Прах — постель ему в просторе, а подушкою — рука.

И в разлуке с дорогою мыслит: «Сердцем я с тобою.

Но желанней мне, не скрою, смерть, чем жгучая тоска».

По всему лицу земному, по простору мировому,

По всему его объему он блуждал, не найден след,

И ни с кем он не спознался, кто б с тем витязем встречался.

Срок в три месяца остался, — и трех лет уж больше нет.

Прибыл он к стране безлюдной, неприветливой и скудной.

Проезжал дорогой трудной. Не встречал он никого.

Только скорбь в стране пустынной. Только ряд сомнений длинный.

Вечный помысел кручинный об избраннице его.

Он достиг в пути до склона мощных гор. Кругом — зелено.

Многолиственное лоно опускалося к воде.

Лес вокруг, а там равнина. Но пред ней бежит пучина.

Путь в семь дней возьмет ложбина. Но не виден мост нигде.

Круговым путем блуждая, и со вздохом дни считая,

Счел, что в сроках всех до края — лишь два месяца ему.

И скорбит, томясь тоскою. «Как же тайну я открою?»

Не родишь себя собою. Не изменишь в солнце тьму.

Он задумался в сомненьи. Стал в глубоком размышленьи.

«Есть ли смысл мне в возвращеньи? Что ж могу сказать звезде?

Столько дней на вольной воле я блуждал в широком поле.

Что же я узнал? Не боле, как что нет его нигде.

Не вернусь же, будет нужно вновь искать мне, в честь жемчужной,

Снова долгий путь окружный, и длиннейший, совершать.

Дни меж тем свершатся срока. Будет плакать ум и око.

Шермадин, скорбя глубоко, будет смерть мою вещать.

Он к царю пойдет. Заплачет. Нет меня, я умер, значит.

Мысль иная мне маячит, не хочу я скорби их.

Я везде искал, блуждая. Так не скроюсь, пропадая.

А вернусь». И он, рыдая, спутан в мыслях был своих.

«О, зачем, — сказал, — со мною ты дорогою кривою

Ходишь, боже? Всей землею я обманут на пути.

Или я искал напрасно? Мысль — гнездо, где все злосчастно.

Уж не будет в сердце ясно. Уж печалям не пройти».

Снова молвит: «Но терпенье лучше тяжкой мглы сомненья,

Смерть не ищет ускоренья. Да не давит грудь беда.

Что без бога здесь я значу? Лишь напрасно слезы трачу.

Если он не шлет удачу, не случится никогда.

Все, какие есть, созданья видел я среди скитанья.

Но о витязе том знанья не имел никто из них.

Не достигнешь цели стоном». Он спускается по склонам.

Тихо едет по зеленым побережьям вод лесных.

Ропот вод, дерев шуршанье будят в нем воспоминанье

О тщете его исканья. Он коня пускает в скок.

Сила длани истощилась. Гордость сердца замутилась.

Ширь долин пред ним открылась. Путь его еще далек.

Он решает возвращенье. Но сердечное мученье

Вздохи льет, воскликновенья. Он глазами мерит путь.

Целый месяц все сурово. Лика нет нигде людского.

Звери там, и звери снова. Стрел не хочет в них метнуть.

Но, хоть весь истосковался, сын Адама в нем сказался, —

Автандил проголодался. Застрелил дичину он.

Наземь сел над тростниками. Трав сухих сложил с сучками.

Высек пламень, огоньками для него костер зажжен.

Он коня пустил кормиться. Мясо жарится, дымится.

Вот к нему отряд стремится странных всадников, их шесть.

Молвил: «Бег коней отличен. Вид безвестных необычен.

Он разбойникам приличен. Что-то скрытое здесь есть».

Взял он в руку лук и стрелы, и предстал пред ними смелый.

Меж брадатых, онемелый, безбородый был ведом.

Он шатался, словно пьяный. Голова его от раны

Кровью искрилась румяной. Он казался мертвецом.

Витязь молвил: «Братья, кто вы? Увидав, как вы суровы,

Думал я — к добыче новой здесь разбойники спешат».

«Помоги нам», отвечали. — «Будь без страха, и в печали

Будь нам друг, чтоб мы рыдали, видя твой грустящий взгляд».

С опечаленными ими, как окутанными в дыме,

Речь ведет он. «Как вам имя?» Говорят они в ответ: —

«Без печали мы, три брата, жили-весело, богато,

Там, где крепость, ввысь подъята, в славном крае Кхатаэт.

Слышим, зверь есть для ловитвы. Снарядившись, как для битвы,

Мы отправились в гонитвы, взяв бесчисленных бойцов.

Мы стреляли с звонким криком, и в веселии великом

Взгляд остря на звере диком, мчались возле берегов.

Тех стрелков, что были с нами, мы срамили, не словами,

Метко бьющими стрелами. Утверждал любой из трех:

«Лучше я, чем ты, стреляю». — «Нет, я метче попадаю».

Спорам нет конца, ни краю. Кто же в споре будет плох?

Нагрузив оленьи шкуры на бойцов, весь строй их хмурый

С грузом той добычи бурой отпустили мы домой.

Всех защитников отправив, луконосцев лишь оставив,

Сердце вдосталь позабавив, все ж мы тешились стрелой.

Конским бегом пыль взметая, в зверя в скоке попадая,

Наша вся семья младая веселилась по лугам.

По лесам и по пещерам. Смерть оленям и пантерам.

Взвидим птицу в лете сером, вмиг падет, как камень к нам.

Споры, шутки, смехи, шумы. Вдруг мы видим: полный думы,

Витязь мрачный и угрюмый, на коне он вороном.

Как на сказочном Мерани. Шкура барсова на стане.

Лик красивый, от сияний, небывалым бьет огнем.

Мы глядим на лик блестящий. Трудно вынесть свет горящий.

«Это молний блеск летящий. Это солнце на земле».

Так шептали в изумленьи. И хотели в дерзновеньи

Взять того, кто в огорченьи слезы лить нам дал во мгле.

Старший, я просил меньшого, пусть мне даст бойца лихого,

Средний просит вороного, младший просит боя с ним.

С младшим оба мы согласны. Да спешит он к схватке, страстный.

Витязь едет, весь прекрасный и ничем невозмутим.

Щеки грустного — как розы. На увядших видны слезы.

Нет в глазах его угрозы. Не заводит с нами речь.

Едет, взор к нам не склоняя. Но тому, кто встал, дерзая,

Участь им дана Лихая, — хлыст его упал как меч.

Отступив с дороги сами, мы смотрели, как пред нами

Едет он, — тут вдруг руками младший брат его схватил.

«Стой!» — вскричал он с дерзновеньем. Тот размеренным движеньем

Поднял хлыст, одним раненьем брата на земь покатил.

С рассеченной головою пал он, кровь бежит струею,

Как земля он стал с землею, — он, как труп, к земле готов.

Так сражен был дерзновенный, с прахом был сравнен смиренный,

Он же скрылся прочь, надменный, — смел, и светел, и суров.

Нет, чтоб к нам оборотился. Тихо ехал, тихо скрылся.

Вон там блеск его явился. Видишь, солнце и луна».

Видят очи Автандила: — он, чей лик есть лик светила.

Быстро грусть в нем проходила. Значит, правда найдена.

Витязь молвит: «Бесприютный я скиталец, в поминутной

Грусти, с грезою попутной, я искал везде того.

Через вас он найден мною. Пусть господь своей рукою

Разлучит вас с скорбью злою. Сердцем так молю его.

Встретил я мое желанье, вижу сердца упованье.

Пусть вам бог пошлет даянья. Пусть излечится ваш брат».

Свой уют им показал он, и еду свою им дал он.

«Брат ваш ранен, и устал он, отдохнуть здесь будет рад».

Так сказал. С судьбой не спорил. Быстро он коня пришпорил.

Свой полет вперед ускорил, точно сокол в вышине.

Так луна горит младая, встречу солнца упреждая.

И заискрится златая радость солнца по луне.

Но, подъехав, многодумный, он замедлился, бесшумный.

«Если речь начать, безумный может в ярость впасть вдвойне.

Мудрый трудное деянье совершит без колебанья,

И без спешки, твердость знанья выявляя в тишине.

Если столь он ослепленный и в рассудке поврежденный,

Что и к речи, обращенной с добрым чувством, слеп и глух,

Мы, сойдясь, придем лишь к бою, — или я его рукою,

Или он сраженный мною, — вновь исчезнет он, как дух».

Автандил сказал: «Продленье колебанья и мученья

Бесполезно. Нет сомненья, не живет он без гнезда.

Пусть исчезнет предо мною, хоть за плотною стеною,

Где очаг его, открою и приду к нему туда».

День прошел и сумрак сходит. Полночь звезды хороводит.

Двое суток путь уводит их обоих все вперед.

И ни слова не сказали. И нигде не отдыхали

И не ели. Лишь в печали каждый витязь слезы льет.

Вот с вечернею зарею скалы встали над скалою.

В них пещеры над рекою. Возле влаги камыши.

Не исчислить их, считая. И к утесам припадая,

Мощь деревьев вековая воздымается в тиши.

В плащ одет пятнисто-бурый, витязь с барсовою шкурой

Въехал в мрак пещеры хмурой. Автандил же бег коня

Правит к древу, осторожен. Слез. Проворный конь стреножен.

Стал кормиться, бестревожен. Вздох послышался, стеня.

Автандил на ветке древа. Смотрит вниз он. Как из зева,

Из пещеры вышла дева, в черной мантии она.

С кликом слезы проливала, с плеском волн свой стон мешала,

И скитальца обнимала, и печальна, и нежна.

Грустный витязь молвил в горе: «О, сестра Асмат! В уборе

Ночи! Мост наш рушен в море. Не найти нам той, что жжет».

И рука его терзала грудь его. И слез немало

Дева с грустным проливала. Каждый стонет в свой черед.

Рвут власы, и лес густеет. Юный кровью пламенеет.

Обнял деву и жалеет, а она о нем скорбит.

Стонут с плачем и мученьем. Стонет эхо повтореньем.

Автандил же с изумленьем на рыдающих глядит.

Дева первая устала. И хоть в сердце было жало,

Вороного провожала в глубь пещерную коня.

Расседлала. Также другу помогла снимать кольчугу.

И печальному досугу предались с закатом дня.

Автандил надивовался. Тут какой-то смысл скрывался.

«Как узнаю?» День занялся. Дева, в черном вся, как ночь,

Вышла, звякнула уздою, и воздушною фатою

Вытирает, не пустою хочет помощью помочь.

Подает бойцу доспехи. Он не медлит здесь в утехе.

Здесь ни радости, ни смехи неизвестны никогда.

Обнялись. Поцеловала. Снова было слез немало.

И, одна, глядит устало, вся — печаль и вся — беда.

Автандил бойца младого пред собой увидел снова.

Облик солнца золотого промелькнул, заря ушла.

Дух красавца — дух алоэ. В нем бесстрашно ретивое.

Льва убить ему пустое, — так, как льву загрызть козла.

Тот же путь он выбрал ныне, что и раньше, по равнине.

Едет, дух предав кручине, проезжает тростники.

Автандил, смотря, дивился. Он меж веток древа скрылся.

«Бог на зов мольбы склонился. Здесь конец моей тоски.

Тайну выявить наружу деву я, схватив, принужу.

Кто тот витязь, обнаружу. Тайну ей скажу мою.

Бог дарует указанье. Не вступлю я в состязанье.

Не приму меча касанье, и его я не убью».

Полон кротости, не гнева, отвязал коня от древа,

Из пещеры вышла дева, услыхавши стук копыт.

Грустной деве показалось, это — солнце возвращалось.

Радость в лике отражалась, зарумянилась, спешит.

Лик иной вдруг увидала. Сходства с прежним было мало.

С криком быстро побежала, чтобы спрятаться в скалах.

Витязь скок с коня проворно. Он схватил ее. Повторно

Слышен долгий крик. Упорно бьется птицею в сетях.

И взглянуть ей даже гадко на него. Орлина хватка.

Но трепещет куропатка, убегая от орла.

Тариэля призывая, плачет дева молодая.

Витязь молит, убеждая, чтоб в себя она пришла.

«Тише, — молвит, — нет здесь срама. Я же честный сын Адама.

Не грозит тебе здесь яма. Знаю я, как горячи.

Эти розы и фиалки. Знаю, как бледнеют, жалки.

Не жужжи, как ропот прялки. Умоляю. Не кричи.

О, не будь же беспокойной. А скажи, кто этот стройный

Кипарис красою знойной?» Падал наземь Автандил.

А она в тревоге шумной повторяла: «Ты безумный.

Если ж нет, заметь, что гумны цепь ни разу не пробил.

Сколь ты легок, вопрошая. Скрыта тяжесть здесь большая.

Но напрасно, поспешая, нудишь ты сейчас ответ.

Грусть чрезмерна, чрезвычайна. Стон не вырвался случайно.

И на зов: «Скажи, в чем тайна», — я одно промолвлю: «Нет».

«Если б знала ты, откуда», — молвит он, — вникая в чудо,

Я пришел, тогда б отсюда не гнала с пустой рукой.

Пусть, тебе надоедая, я тесню тебя, но, зная,

Как молю я, убеждая, не робей же предо мной».

Дева молвит: «Кто ты? Что ты? Этот гнет зачем заботы?

Скал угрюмых повороты солнце скрыли от меня:

Ты пришел, морозный холод. Долгой речью ум расколот.

Хоть моли, хоть бей, как молот, — здесь не выманишь огня».

Вновь коленопреклоненья, уговоры, убежденья.

Тщетно все. От нетерпенья ярым гневом он зажжен.

На лице негодованье, крови брызнуло пыланье.

Деву за косы он дланью, к горлу нож приставил он.

Восклицает витязь страстно: «Что ж, я плакал здесь напрасно?

Так зловолье безучастно? Нас обоих не губя,

Быть не дай в мученьи строгом. Или, вот клянуся богом,

Смерть врагу, и пред порогом смерть тебе, убью тебя».

Дева молвит: «Цели силой добиваться — путь постылый.

Раз убил, — взята могилой. Тайну гроб укроет мой.

Почему, пока терзанья длятся, делать мне признанья?

Но убьешь, — для упованья заодно могилу рой».

И еще она сказала: «Или горя было мало?

Для чего меня искало это сердце? Для чего?

В языке нет сил, ни знанья, чтоб сказать повествованье.

Я — прочтенное посланье. Увидал, — порви его.

Знай, что смерть мне не лишенье. Прекратит тщету томленья.

В ней запруда для мученья. Что мне, если я жива?

Мир — мякина мне пустая. Но, тебя совсем не зная,

Как сказать мне, доверяя сокровенные слова?»

Витязь мыслит: «Эти речи, может быть, другим предтечи.

Но они еще далече. Как сплести вернее нить?»

Сел, заплакал. Молвит деве: «На меня ты, знаю, в гневе.

Злое семя было в севе. Это мне не пережить».

Дева в лике омрачилась. Еще сердце не смягчилось.

Витязь плачет. Все затмилось. Больше он не говорит.

Розоцветный сад светлеет. Нежный цвет росу лелеет.

Дева плачет и жалеет. Сердце грустному стремит.

Жаль ей витязя. Но дума непокорная угрюма.

Туча так струит без шума на деревья мрак теней.

И с чужим сидит чужая. Витязь, все в ней замечая,

Видит — вот она другая. На колено стал пред ней.

Говорит, склоняя вежды: «Рассердилась. Нет надежды.

Как без пищи, без одежды — здесь я. Вовсе не затми.

Мне шепнуло помышленье, что простишь ты прегрешенье.

Мы должны давать прощенье, и не раз, а до семи.

Хоть мое начало службы было дурно, почему ж бы,

Пожалев любовь, ты дружбы не явила мне сейчас?

Мне помочь никто не может. Сердце жизнь тебе предложит.

Все возьми. Но пусть поможет мне сестра на этот раз».

О любви его услыша, дева плачет, громче, тише.

Переменно так по крыше светлый дождь стучит весной.

Вырастает жалоб сила. Влага розу оросила.

Бог к желанью Автандила лик склонил приветный свой.

Мыслит он: «Она, бледнея, уж не роза, а лилея.

Верно любит». И смелея, снова молвит: «О, сестра!

В ком любовь ярит горенье, жалость к тем — без исключенья.

Враг тут знает сожаленья. Смерть в любви — всегда пора.

Я в любови, я влюбленный, словно разума лишенный.

Я, зарей моей зажженный, послан витязя найти.

Где я в поисках скитался, даже день не зажигался.

Сердцем я тебя дождался. Сердце дай мне обрести.

В мысли, в тайне сокровенной, он живет запечатленный.

Лик его как лик священный. Света нет душе моей.

Мчусь безумный в мир суровый. О, разбей мои оковы.

Дай зажить мне жизнью новой, или, скорбь сгустив, убей».

Чувства полная иного, уж не так теперь сурово

Дева, глянув, молвит слово: «Больше здесь теперь добра.

Ты вражду сейчас посеял, и вражду, печалясь, свеял.

Друга ты во мне взлелеял, я вдвойне тебе сестра.

Если, помощи желая, говоришь, к любви взывая,

Я тебе сестра родная, верь в усердную слугу.

Если сердца не явлю я, обезумленный, тоскуя,

Ты погибнешь. Пусть умру я, но тебе я помогу.

Так внимай моим внушеньям. Отнесись с повиновеньем

К указаньям и веленьям, и придет конец беде.

Если ж слушаться не будешь, состраданья не пробудишь,

Достиженья не принудишь, и, скорбя, умрешь в стыде.

Хоть страдает сердце страстно, но другое — безучастно,

Если ты упрям напрасно. В чем твой долг, ты сам суди».

Витязь, речью довод строя, слово вымолвил такое:

«Где-то странствовали двое. Проходивший впереди

Пал в колодец, не видавши. Задний, быстро подбежавши,

Вскрикнул: «Горе!» Повздыхавши, молвит другу: «Ты пожди,

Здесь помедли. Я же, ловкий, побегу, вернусь с веревкой,

И тебя моей сноровкой кверху вытяну, гляди».

Тот в колодце дивовался, снизу громко рассмеялся:

«А куда бы я девался? Расскажи, куда пойду?»

Так веревкою своею ты, сестра, обвей мне шею,

Без тебя я не сумею разрешить мою беду».

Дева молвит: «Речь угодна мне твоя, и с правдой сходна.

Витязь добрый, благородно мыслишь ты и говоришь.

Коль, блуждая в чужедали, знал такие ты печали,

Пусть тебе бы отдых дали, пусть ты боль свою смиришь.

Коль в исканьи неустанном хочешь сердцем постоянным

Знать о витязе том странном, о себе он скажет сам.

Кто так долго ждал, дождется и того, что он вернется.

Роза снегом не затрется. Не давай ее слезам.

Как зовемся здесь мы сами, знай, владея именами —

С безнадежными мечтами грустный витязь — Тариэль.

Я — Асмат. Всегда сгораю. Нет тоске конца, ни краю.

Вздох ко вздоху подбираю, и стенаю как свирель.

О красивом, что на воле бродит, сетуя о доле,

Не могу сказать я боле, хоть желала б, ничего.

Тем кормлюсь, что беспокойный привезет с охоты знойной.

Может, вдруг вернется стройный. Может, долго ждать его.

Подожди. Как возвратится, может, сердце в нем смягчится.

С ним смогу я сговориться, и полюбит он тебя.

Сам тебе он все расскажет, сердце скорбное покажет.

И венок — твой разум свяжет — той, о ком скорбишь, любя».

Словно нежный звук напева, слушал он, как молвит дева.

Оглянулись, — слышен слева от прогалин всплеск воды.

Это месяц, весь лучистый, — приближался серебристый,

И они к пещере мглистой поспешают от звезды.

Дева молвит: «Витязь, горе бог твое рассеет вскоре.

Горьких слез иссякнет море. Спрячься там внутри скорей.

Всяк ему да подчинится, или злое приключится.

Может, гневность в нем смягчится, овладеть сумею ей».

В глубь пещеры Автандила дева в спешности сокрыла.

Витязь слез с коня. Светило стрел в колчане острие.

Меч его горит блестящий. Плачут оба. Чаще, чаще

Слезы льют. Поток дрожащий. Скорбь сильна. Не скрыть ее.

Грустный витязь с девой черной в скорби плакали упорной.

Был печален стон повторный. Автандил из-за угла

Видит все, сокрыт стеною. Повод взяв своей рукою,

Вороного за собою дева молча увела.

Автандил в тюрьме, но волен. Он уж больше не бездолен.

Здесь разгадка, — он доволен. Шкура барсова снята.

Он на ней сидит, суровый, витязь, знающий оковы

Тяжкой грусти вечно новой. Слез янтарна красота.

Тех ресниц, того агата ткань сквозная кровью смята.

Но добыча дня богата. Дева жарит дичь ему.

Не смотря, кусок он сунул в рот себе, жевнул, отплюнул.

Он не свеял, он не сдунул тень, что клонит ум во тьму.

Он прилег. Уснул. Но вскоре с болью тайной в разговоре,

Крик за криком, словно в хоре, устремляет он в борьбе.

Палкой в темя ударяет, камнем грудь обременяет.

Дева смотрит и терзает ногтем все лицо себе.

Плача, дева молвит слово: «Почему вернулся снова?

Что в пути ты встретил злого?» Витязь молвит ей в ответ:

«Там охотничьи забавы, царь какой-то в блесках славы.

Ловчих целые оравы. Зверя выследили след.

Вид людей мне был докучен. Крик людской был слишком звучен,

В лес я спрятался, измучен, прочь отпугнутый толпой.

Не погонятся за мною, — завтра выеду с зарею».

Дева с новою тоскою смотрит, взор блестит слезой.

Говорит ему: «Лишь в чаще твой товарищ — зверь рычащий.

Степь кругом и лес молчащий. Горы в сумрачной тени.

В чем имеешь развлеченье? И кому свое томленье

Доверяешь в миг сомненья? Ты напрасно губишь дни.

Сколь обширна ширь земная. Где же та душа родная,

Чтоб, тебя не раздражая, быть с тобою в беге дней?

И, впадая в раздраженье, не уменьшил ты мученья.

Коль умрешь, тут нет спасенья. Этим как поможешь ей?

Он сказал: «Сестра, в певучей речи — свет, как свет есть в туче.

Но для этой раны жгучей на земле бальзама нет.

Пусть уж станет смерть пределом, чтоб душа рассталась с телом.

Стихну сердцем онемелым. Будет в этом нежный свет.

Где под тою же планетой дух явился, в плоть одетый?

Песни, тем же звуком спетой, где знакомая игра?

Кто мои тяготы примет? Тяжесть доли приподымет?

Одного лишь не отнимет мрачный рок — тебя, сестра».

Дева молвила с мольбою: «Если мне перед тобою

Суждено моей судьбою быть как визирем тебе,

Не могу скрываться, зная. В том, что крайность, сила злая.

Ты же все пределы края перешел в своей борьбе».

Витязь молвит: «За твоими здесь словами все как в дыме.

Что сказать ты хочешь ими? Говори ясней со мной.

Как найти могу такого, чтобы в нем была основа?

От страдания немого сам я стал как зверь лесной».

Дева молвит снова: «Знаю, я тебя обременяю.

Но тебя я вопрошаю: если б я нашла кого,

Кто своею доброй волей жить твоей хотел бы долей,

Жить с тобой среди раздолий, — ведь не ранишь ты его?»

Отвечает: «Сердцем буду только радоваться чуду.

Той, которой не забуду, кем безумно брежу я,

С ним клянусь я быть любезным, не коснусь мечом железным,

Как звезде в луче созвездном — вот ему любовь моя».

Дева вышла. Автандила ободряя, говорила:

«Он не гневен». Приходила вместе с ним рука с рукой.

Как звезда с луною ясной. Тариэль четой согласной

Восхищен: «Здесь лик прекрасный солнца с утренней зарей».

Тариэль пред Автандилом как светило со светилом.

Свет по тучкам среброкрылым плавит солнце и луна.

Перед ними алоэ — точно дерево любое.

Семь планет в небесном рое — их краса нежна, сильна.

В чем еще найти сравненье? Вот, не чувствуя смятенья,

Хоть чужие, без смущенья, будто были дружны встарь,

Обнялись, поцеловались, розы губ их раскрывались.

Гиацинты изменялись, обращен рубин в янтарь.

Тариэль, схвативши руку Автандила, вылил муку

В токе слезном. Ту науку четко знал и Автандил.

Шепчет им Асмат внушенья, диво-слово утешенье:

«Да не будет вам затменья. Небо мертво без светил».

Словно утренним морозом холод чуть прошел по розам

Тариэля. Все же грезам дух его еще открыт.

Говорит: «Ответь скорее. Кто ты? Что в уме лелея,

В мир пошел ты? Я, бледнея, даже смертью здесь забыт».

Автандил ему, учтивый, в речи мерной и красивой,

Говорит ответ правдивый: «Тариэль! Смельчак и лев!

Я — араб и приближенный. Край арабов благовонный

Я оставил, весь сожженный, на огне любви сгорев.

Дочь царя, царицу ныне, я люблю. Тебя в кручине

Видел я давно. В пустыне то случилося лесной.

Вспомни день, когда ты, сильный, смерти дал улов обильный, —

Устремивши в мрак могильный нападавших целый рой.

На равнине ты томился. На тебя мой царь гневился.

В ссоре этот гнев излился. Звали мы, но медлил ты.

Звали мы тебя трикраты. За тобой пошли солдаты.

Расцветил ты цвет богатый, все кровавые цветы.

Ты, меча не обнажая, лишь с плеча свой хлыст вздымая,

Ранил, череп рассекая, — свист, и пасть бойцы должны.

Царь в погоню, но в мгновенье ты сокрылся, как виденье.

Всех объяло изумленье. Были мы поражены.

В скорби царь был ночи равен. Разум царский своенравен.

Захотел, чтоб был ты явен, обнаружен перед ним.

Розыск шел, и ходом ярым. Все старанья были даром.

И ни юным ты, ни старым не был ведом, был незрим.

Тут она меня послала, та, пред кем и солнце мало,

Не вполне сияет ало, кто нежнее, чем эфир.

Говорит: «Узнай об этом солнцеликом». И с обетом —

«Все, что хочешь» — как с заветом, я пошел в широкий мир.

Три мне года было срока. Без нее скорбел глубоко.

Я скитался одиноко. Но никто тебя не знал.

Повстречались мне три брата. И на них была подъята

Длань твоя. Страшна расплата. Старший все мне рассказал».

Бой давнишний, что напрасно начат был, припомнил ясно

Тариэль, и все, согласно с точной правдой, влил в слова.

Молвил: «Четко помню дело. Хоть уж много пролетело

Дней с давнишнего предела, память их еще жива.

Вы охотничьи забавы длили, полны гордой славы.

Утоптали всюду травы. Я же плакал над рекой.

Мыслил я о том, чья сила счастье сердца погубила.

Что вам трогать нужно было сердце, взятое тоской?

В этом сумрачном пределе от меня чего хотели?

Сколь несхожи в самом деле смех — и слезы на щеках!

Вы схватить меня желали. К потонувшему в печали,

Вы рабов ко мне послали. Что же? Спят они в гробах.

Раздались повсюду крики. Оглянулся, вижу лики.

Жаль царя мне, — и, владыки не коснувшись, скрылся я.

Конь бывает мой незримым. Он исчезнуть может дымом.

Как о нем, неукротимом, скажет лучше речь моя?

Не моргнешь, в мгновенье ока вот уж я совсем далеко.

Те, напавшие, жестоко пострадали от меня.

Только дерзкие посмели, длань качнул я еле-еле,

Руки их оледенели, дерзновенный пал, стеня.

Ты же с помыслом достойным, солнцеликим, солнцезнойным,

Кипарисом встал здесь стройным, ты, испытанный во днях.

Знаешь, что есть сердца смута. Но не каждая минута

Даст того, чье бремя пута — бог, забывший в небесах».

Автандил сказал: «Меня ли будешь ты хвалить? В печали

Непоблекшему пристали все высокие хвалы.

Мне ль с тобой идти в сравненье? Лик небес, что пал в теченье

Дней земных, чрез помраченье ты прошел — не взявши мглы.

Ныне та, чей блеск и сила сердце мне в любви затмила,

Мной забыта. Чтоб служила лишь тебе душа, хочу.

Гиацинт горит прекрасно. Но хочу эмали страстно.

Вплоть до смерти, полновластна, ты. С тобой служу лучу».

Тариэль сказал: «Смущенный, пред тобой я — изумленный.

У тебя, в душе зажженной, вижу, огнь — ко мне зажжен.

Что в отплату ты имеешь? Ведь о милой пламенеешь.

Но влюбленного жалеешь, как влюбленный. В том — закон.

Госпоже своей — примерный был слуга ты в службе верной.

Бог дорогой достоверной вел тебя. Мы здесь сидим.

Как же только я сумею поделиться той моею

Тайной? Чуть в словах я с нею, — буду пламя, буду дым».

Тариэль молчал мгновенье. Был он весь воспламененье.

И Асмат его реченье: «Только твой со мной был лик.

Что ж меня так знаешь мало? Разве вынешь это жало?

Но — и в нем печаль пылала. Я пред витязем — должник».

Он промолвил к Автандилу: «Посвящая брату силу,

Должно смерть принять, могилу. Здесь утрата не страшна.

Губит бог одной рукою, чтоб спасти кого другою.

Что бы ни было со мною, расскажу я все сполна».

Он сказал Асмат: «Пока я буду, мысль свою терзая,

Речь вести, быть может, злая пытка чувств лишит меня.

Ты мне грудь облей водою. Труп же видя пред собою,

Плачь, стеная надо мною, плачь, могилой затеня».

Стал готовиться он к речи. Расстегнулся. Наги плечи.

Был как солнце, что далече, с потухающей зарей.

Роза уст сверкнуть бессильна. Губы сжаты. Скорбь могильна.

Вскрикнул. Слезы льют обильно. Влажный огнь бежит струей.

Простонал. «Любовь! Родная! Мысль моя! Виденье рая!

С древа жизни ветвь живая! Чьей ты срезана рукой?

Столько раз воспламенилось, сердце, ты. Так больно билось.

Как же не испепелилось до сих пор в борьбе такой!»