Воспоминания

Убийство

Москва была охвачена беспорядками и неопределенностью, но за стенами Кремля жизнь протекала спокойно. Тетя и дядя редко выезжали из Кремля и дома принимали лишь самых близких друзей.

Однако в середине февраля мы все поехали в Большой театр на благотворительный спектакль. Нас везла туда большая старомодная закрытая карета, обитая внутри белым шелком. И только несколько дней спустя мы узнали, как близко были от смерти.

Группа террористов, которые следили за передвижениями дяди, была предупреждена о нашем выезде, им был известен маршрут. Один из них, вооруженный бомбами, занял позицию и был готов убить нас по сигналу сообщника. Но когда тот человек узнал, что в карете я и Дмитрий, у него не хватило духу взмахнуть платком, чтобы подать условленный знак.

Все было секундным делом, карета проехала, мы были спасены. Много лет спустя я узнала имя человека, который сберег наши жизни. То был Борис Савинков, который играл видную роль в революции 1917 года.

Спектакль тем вечером был великолепный, в нем играл Шаляпин уже в зените своей славы. Зал сиял драгоценностями и парадными нарядами, никто и ведать не ведал о катастрофе, которую мы только что избежали.

Прошло два дня. День 18 февраля начался так же, как и предыдущие. Ежедневно в одно и то же время дядя отправлялся в закрытой карете в дом генерал–губернатора наблюдать за передачей дел, относившихся к его кругу обязанностей. И в этот день, как обычно, он настоял, чтобы ехать одному. После завтрака он поцеловал нас на прощание. Я пошла на урок.

Но мысли мои, как помнится, были далеки от изучаемого предмета. Как только очаровательный старый господин, который преподавал мне математику, начал свои объяснения, я стала думать о мандолине, которую хотела попросить у дяди, и о том, что он может мне отказать.

Так и вижу эту картину: учитель рассказывает, я пытаюсь сосредоточиться, фрейлейн Хазе, моя учительница немецкого языка, читает в углу книгу. Окна классной комнаты выходят в большой сквер, из них видна колокольня Ивана Великого.

Прекрасный зимний день клонился к концу, все было спокойно, городской шум доходил сюда заглушённый снегом. Внезапно страшный взрыв потряс воздух, стекла в рамах задребезжали.

Последовавшая за тем тишина была такой гнетущей, что мы замерли на месте. Фрейлейн Хазе первой пришла в себя и бросилась к окну. Я и старый учитель последовали за ней. В голове у меня лихорадочно проносились разные мысли.

Рухнула одна из старых башен Кремля?.. Под тяжестью снега проломилась крыша? А дядя… где он? Из соседней комнаты вбежал Дмитрий. Мы посмотрели друг на друга, не осмеливаясь высказать свои предположения.

Испуганная толпа металась вокруг колокольни. По скверу оттуда бежали люди.

В комнату вошел слуга. Я попросила его немедленно пойти узнать, уехал ли дядя. Он вернулся через несколько секунд и уклончиво сказал, что дядя вроде бы еще дома.

Теперь уже сквер был заполнен людьми. Появились двое саней, едущих в направлении, противоположном течению толпы. В санях были мужчины в простой одежде и с ними полицейские. Было похоже, что толпа осыпает их бранью и намеревается растерзать. Они были с непокрытыми головами, их волосы развевались по ветру, а одежда была в беспорядке, и мне казалось, что я вижу кровь на их руках и лицах.

В этот момент мы увидели, что сани тети Эллы, которые ожидали ее внизу, чтобы отвезти на склад Красного Креста, подъехали ближе к ступеням. Тетя выбежала из дома в наброшенном на плечи манто. За ней бежала мадемуазель Элен в мужском пальто. Обе были без шляп. Они забрались в сани, которые тут же рванули с места и пропали из виду за углом сквера.

Произошло что то ужасное. Сквер был черен от народа. Но никто не пришел к нам с вестью, которую мы боялись услышать, хотя уже больше не сомневались в случившемся.

Наконец мы увидели медленно едущие назад сани тети, которые с трудом пробивались через собравшуюся перед домом толпу. Тети Эллы в них не было, только мадемуазель Элен. Она вылезла из саней и шла с трудом передвигая ноги и ни на кого не глядя.

Толпа пришла в движение, словно издалека увидела нечто следующее за санями. Несколькими минутами позже гувернантка вошла в комнату. Ее обычно румяное лицо было смертельно бледным, губы посинели, она с трудом дышала, на нее было страшно смотреть. Мы бросились к ней и прижались, ни о чем не спрашивая. Бедная женщина не могла произнести ни слова, она, дрожа, обнимала нас и только нечленораздельные звуки срывались с ее губ. Но в конце концов ей удалось дать нам понять, что мы должны надеть пальто и следовать за ней. Ноги у меня подгибались. Никто не рассказывал нам подробности, но страшная картина произошедшего завладела моим воображением. Мы уже были в пальто, когда в комнате появился запыхавшийся генерал Лейминг.

«Великая княгиня не хочет, чтобы дети были там. Она послала меня вперед предупредить, — сказал он мадемуазель Элен. — Она даже не хочет, чтобы они стояли у окна».

Мы поспешно отошли от окна и, напуганные и захлебывающиеся от рыданий, не решались уйти в другую комнату.

Не могу вспомнить, сколько времени прошло, прежде чем нам сказали, что произошло. Дядя Сергей был убит, разорван бомбой, когда направлялся в дом генерал–губернатора.

Генерал Лейминг последним разговаривал с ним. После завтрака он попросил дядю уделить ему несколько минут, чтобы поговорить о мандолине для меня, и получил разрешение ее купить.

Тетя Элла, как мы видели, спешила к трупу на снегу. Она собрала части тела мужа и положила их на армейские носилки, которые спешно доставили с ее склада. Солдаты из казармы напротив покрыли тело своими шинелями, подняли носилки на плечи, принесли под кров Чудова монастыря и поставили в церкви, примыкавшей ко дворцу, в котором мы жили.

Только тогда было позволено привести нас. Мы спустились на первый этаж и по маленькому коридору дошли до внутренней двери, ведущей в монастырь. Церковь была заполнена людьми, все стояли на коленях, многие плакали. Близ ступеней алтаря прямо на камнях лежали носилки. Они казались почти пустыми, то, что прикрывали шинели, представляло собой небольшую груду. С одного края из под покрывала высовывался сапог. Капли крови медленно капали на пол, образуя маленькую темную лужицу.

Тетя на коленях стояла около носилок. Ее светлое платье выглядело довольно нелепо среди скромной одежды окружавших ее людей. Я не осмеливалась взглянуть на нее.

Испуганный священник вел службу дрожащим голосом. Хора не было. Из полутьмы, в которую была погружена церковь, подпевали молящиеся. У многих в руках горели свечи.

Служба закончилась. Все поднялись с колен, и я увидела приближающуюся к нам тетю Эллу. Лицо ее было белым и словно окаменевшим. Она не плакала, но в глазах было столько страдания; этого своего впечатления я не забуду, пока жива.

Со временем ее лицо утратило то напряженно застывшее, отрешенное выражение, но в глубине глаз навсегда затаилась безысходная боль.

Опираясь на руку московского губернатора, тетя медленно шла к двери, а когда увидела нас, протянула руки. Мы подбежали к ней.

«Он так любил вас, так любил», — беспрестанно повторяла она, прижимая к себе наши головы. Мы повели ее медленно по ступеням в коридор, чтобы укрыть от взглядов любопытных, число которых множилось вокруг нас. Я заметила, что низ правого рукава ее нарядного голубого платья запачкан кровью. Кровь была и на ее руке, и под ногтями. Она крепко сжимала пальцами знаки отличия, которые дядя всегда надевал.

Мы с Дмитрием отвели ее в ее комнаты. Она обессиленно опустилась в кресло и долго молча сидела с отсутствующим видом.

Спустя какое то время она поднялась и с лихорадочной жаждой деятельности попросила бумагу и написала телеграммы всей семье, начиная с императора. Выражение ее лица при этом оставалось тем же. Она вставала, ходила по комнате, снова садилась за стол. Люди приходили и уходили. Она смотрела на них, но, казалось, никого не видела.

По дворцу все старались ходить бесшумно и разговаривали шепотом. Наступил вечер, но свет не зажигали. Полутьма сумерек стелилась по комнатам.

Несколько раз тетя спрашивала о кучере дяди. Он лежал в госпитале, состояние его было безнадежным, он был ранен той же бомбой, которая убила дядю. Около шести вечера тетя Элла отправилась навестить раненого и, чтобы не тревожить его трауром, надела в госпиталь то же самое нарядное голубое платье, в котором была днем.

Мало того! Когда кучер спросил ее о муже, она нашла в себе мужество с улыбкой ответить ему, что именно великий князь послал ее справиться о нем. Бедняга спокойно умер той же ночью.

В течение всех этих ужасных дней тетя демонстрировала непостижимый героизм, никто не мог понять, откуда у нее берутся силы так стойко переносить горе. Всегда замкнутая, она еще более замкнулась в себе. Только глаза и напряженно застывшее лицо выдавали ее страдание; с удивительной энергией, которая таилась в ней долгие годы, она сама занялась организацией похорон.

В этот первый вечер нашего траура мы с Дмитрием, совершенно измученные, испытывали потребность выговориться, обменяться впечатлениями. Мы задержались в классной комнате и разговаривали шепотом. В комнате было темно, на улице стояла ночь, колокольня Ивана Великого чернела на фоне неба. От снега крепостные валы и крыши казались голубоватыми. Со всех сторон виднелись купола. На древние кремлевские стены снова снизошел вековой покой.

Умолкли и мы. Мы смотрели из того же самого окна на безразличный ко всему город. Ничего не изменилось. Что за дело ему до людских бед и несчастий? Все идет к предназначенному концу. Что ждет нас в будущем? Оно будет другим, но каким?

«Как ты думаешь, — послышался из темноты голос Дмитрия, — мы будем… счастливей?»

Нас позвали обедать. И снова я изумилась, что все в этой жизни идет своим ходом. Стол был накрыт, как обычно, и этом было что то шокирующее.

Тети Эллы за столом не было, но она вошла в комнату перед концом обеда и села с нами. На ней было то же голубое платье. Видя ее белое осунувшееся лицо, нам было стыдно есть.

Она сказала, что хотела бы провести ночь в моей комнате, она не хотела оставаться одной в своих апартаментах на первом этаже. Перед тем, как отправить Дмитрия спать, она попросила нас помолиться вместе с ней, и мы все трое опустились на колени.

Перед сном мы долго говорили с тетей Эллой о моем дяде. Постепенно она успокоилась. Напряженная скованность, которая так долго удерживала ее, отступила. Она наконец расслабилась и заплакала.

Я скоро уснула мертвым сном и не знала, спала она или нет, но когда я проснулась, ее в моей комнате уже не было.

Ночью останки дяди были уложены в гроб, который покоился на задрапированном черным катафалке. Согласно православному обычаю гроб должен был оставаться открытым до погребения, но раздробленное лицо и руки дяди Сергея были скрыты от взора, а остатки его тела покрыты большим парчовым покрывалом, обшитым золотой тесьмой.

Часовые стояли в карауле у постамента, и весь день происходили долгие службы. Утром и вечером мы присоединялись к молящимся, а тетя Элла почти весь день провела подле гроба. Она не разговаривала и пребывала в скорбной отрешенности.

Порой случалось так, что служба кончалась, а она оставалась в том же положении, не замечая, что происходит вокруг. Тогда как можно осторожнее я брала ее за руку. Она вздрагивала словно от удара и устремляла на меня невидящий трагический взгляд.

Тем не менее она находила силы не забывать о делах и особенно обо мне и Дмитрии. Она приходила повидать нас в любое время дня, искала с нами близости. Ее отношение к нам совершенно изменилось, она будто в первый раз почувствовала в нас родственные души. Эти горестные недели сделали нас ближе друг к другу, у нас происходили долгие доверительные разговоры, чего никогда раньше не было.

В одном из таких разговоров она призналась мне, что очень страдала, видя, как глубоко и нежно дядя привязан к нам, особенно когда мы стали жить с ними в Москве. Она корила себя за резкость и несправедливость, порож-денные ревностью, и теперь старалась исправить положение. Особое чувство она испытывала к моему брату, который был дядиным любимцем. Между ними возникли самые нежные отношения, длившиеся до дня, когда обстоятельства разлучили их навеки.

Что до меня, я всегда оставалась несколько в стороне. Была ли в том моя вина или тетина, не могу сказать.

В те дни тетя Элла жила, отстранившись от всего земного, и делала лишь то, что считала своим долгом. Она казалась безразличной ко всему происходившему вокруг нее. Некоторые ее поступки были столь необъяснимы, если подходить к ним с обычной меркой, что многие, особенно те, кто плохо ее знал, сочли ее душевнобольной.

В день после убийства она, одевшись в траур, уехала в карете и долго не возвращалась. Оказалось, она ездила в тюрьму увидеться с убийцей! Это привело тюремное начальство в крайнее изумление, никогда прежде не случалось ничего подобного.

Никто в точности не знает, что в тот день произошло между тетей Эллой и убийцей ее мужа. Она настояла на разговоре с заключенным наедине. Я то понимала, что она руководствовалась исключительно христианскими чувствами, но по городу ходили самые разные слухи. Отголоски этих разговоров дошли до узника. Уязвленный приписываемыми ему словами, он написал тете Элле оскорбительное письмо; разумеется, ей его не показали.

Меня и брата отчасти восхищал ее столь благородный поступок, но мы уже принадлежали к поколению слишком практичному, чтобы верить в действенность подобного жеста. Анархисты того времени, безумцы и фанатики, были полностью убеждены в справедливости и законности своих действий, разыгрывая из себя героев, они не нуждались в помощи, особенно от жен своих жертв.

Вечером, когда тетя вернулась, мы пытались расспросить ее, но она нам ничего не рассказала.

Дядю похоронили утром 23 февраля. Его братья и невестки, вдовствующая императрица выразили желание прибыть в Москву, но в последний момент решили не делать этого. Они боялись беспорядков, забастовки вспыхивали одна за другой во всех крупных промышленных центрах.

Любое собрание царственных особ могло спровоцировать новые эксцессы. Кузен дяди, великий князь Константин, не испугался риска, как и герцогиня Саксен–Кобургская с дочерью Беатрис и эрцгерцог Гессенский с женой. Мой отец, который в изгнании обосновался в Париже, попросил у императора разрешения приехать. Ему было позволено.

Мы с Дмитрием приехали встречать его на вокзал и бросились к нему с рыданиями, к которым примешивалась большая радость снова видеть его. Мы повезли его домой. Встреча отца с тетей Эллой была тягостной.

Тете пришла мысль построить часовню в склепе Чудова монастыря для погребения останков дяди. Пока шло строительство, она получила разрешение поместить гроб в одну из монастырских церквей. Погребение происходило с большой торжественностью, офицеры с обнаженными палашами и часовые стояли в карауле вокруг катафалка. Архиепископ и высшее московское духовенство отслужили панихиду; служба продолжалась долго, я чуть не упала в обморок, и отцу пришлось меня вывести. Церковь была заполнена народом, венки и цветы громоздились вокруг фоба и на ступенях катафалка. К тому моменту я до такой степени устала, что не было уже ни мыслей, ни чувств. Шесть дней мы жили в постоянном нервном напряжении. После службы гроб был перенесен в одну из маленьких церквей монастыря, и здесь сорок дней и ночей читались молитвы. Каждый вечер мы тоже ходили туда.

Через несколько дней отец и другие члены семьи уехали. Постепенно жизнь входила в обычное русло. Хотя так можно сказать только с большой натяжкой, поскольку тетя Элла никогда не снимала траур и очень редко куда нибудь выезжала. Смех или громкий возглас казались неуместными в ее присутствии, дом стал обиталищем тягостных воспоминаний. Я догадывалась, что все поглощающие тетю заботы связаны с памятью о муже. Его трагическая гибель потрясла ее, она была в растерянности. Тогда то я и получила некоторое представление о ее характере и устремленности, Всегда очень набожная, теперь она целиком погрузилась в религию и нашла в ней опору. С этого момента она особо усердно занялась делами благочестия и милосердия. Ничего мирского; траур оправдывал ее решение оставить придворную жизнь и посвятить себя выполнению своего долга, каким она его себе представляла в мистическом и конкретном планах. Последнее требовало от нее больших усилий, ведь более двадцати лет она была устранена от всех дел, связанных с домом. Теперь ей нужно было решать множество проблем. Приходилось перевоспитывать себя. Ей можно было только посочувствовать, когда она с рассеянным и страдальческим видом пыталась вникнуть во все сложные практические вопросы ведения домашнего хозяйства.

Отец предпринимал попытки забрать нас с собой. Они не увенчались успехом. Тетя Элла считала, что ее долг — держать нас при себе в память о муже.

Мы возобновили наши занятия, и вскоре новый порядок установился на руинах прошлого. Тетя хотела следовать традициям, которых придерживался муж. При каждом случае она упоминала его имя. Она стремилась действовать по формуле: «А что бы сделал он?»

Все произошедшее в значительной степени изменило нашу жизнь; дядя умер, мы приспособились к этому обстоятельству и в общем то, следует признаться, были скорее рады переменам.

Прошла зима, и, как только повеяло весной, мы поехали в Царское Село на Пасху. Здесь тоже атмосфера была далека от праздничной. Императорская семья жила в ожидании гибели и политического переворота. Война с Японией продолжалась, не обещая ничего хорошего, положение становилось все более сложным и даже критическим. Слабое, нерешительное, трусливое правительство, неспособное предпринять каких либо активных действий, оставалось равнодушно безучастным и позволяло событиям стремительно развиваться самим по себе. Настала пора политических убийств и вооруженных выступлений.

Полностью обосновавшись теперь в Царском Селе, царская семья с начала войны жила в относительном уединении, терзаемая тревогой. Императрица не знала покоя из за мужа и из за сына, болезнь которого внушала все больше опасений. Угрожавшая императору опасность привела к организации необычайно сложной системы слежки, тайные агенты приставлялись к агентам, ведущим наблюдение, распространялись самые противоречивые слухи, порождавшие страх и подозрительность.

В канун Пасхи, когда мы находились в Царском Селе, был раскрыт заговор. Два члена террористической организации, замаскированные под певчих, пытались пробраться в хор, который пел на богослужениях в дворцовой церкви. Видимо, они планировали пронести под одеждой бомбы и взорвать их в церкви во время пасхальной службы. Император, хоть он и знал о заговоре, пошел с семьей в церковь, как обычно. В тот день было арестовано много людей. Ничего не произошло, но то была самая печальная служба, на которой мне когда либо доводилось присутствовать.