Воспоминания

Хаос

Над Петроградом и его бестолковыми правителями сгущались тучи. Большой русский патриот генерал Корнилов, видя, что непостоянство Керенского и его вечные уступки большевикам могут лишь погубить Россию, решил потребовать более радикальных мер в отношении армии.

Керенский поначалу сделал вид, что согласен и готов сотрудничать, но внезапно передумал и предал Корнилова. По–видимому, он таким образом надеялся добиться благосклонности большевиков; на самом деле он лишь способствовал их окончательной победе. Дерзкая вылазка генерала была последней акцией подобного рода, а потом наше отечество погрузилось в кромешную тьму и хаос.

Моя свадьба пришлась как раз на это время. Поскольку теперь было твердо известно, что отец не сможет присутствовать, мы решили устроить церемонию в Павловске, где жила моя бабушка, королева Греции. Оказавшись в России в разгар революции, она осталась здесь со своими племянниками.

В свое время Павловск был любимой резиденцией императора Павла I. Он находился всего в нескольких километрах от Царского Села. Дворец и окружающий его парк перешел в руки боковой ветви императорской семьи. Сейчас Павловск принадлежал князю императорской крови Иоанну Константиновичу, между прочим, мужу сербской принцессы Елены, с которой я работала на фронте.

Наша свадьба была назначена на девятнадцатое сентября. За два дня до нее появились слухи о государственном перевороте, который готовит генерал Корнилов. Слухи казались настолько правдоподобными, что солдаты, которые совсем обнаглели и напрочь забыли о дисциплине, решили привести себя в порядок; во всяком случае стоявшие вокруг Царского Села войска заметно подтянулись в эти дни.

Корниловский заговор не имел целью восстановление монархии, но мы все надеялись на его успех. Нам казалось, что он может спасти Россию от анархии, тогда, возможно, и мы перестанем бояться за свои жизни.

Но все наши надежды оказались тщетными. В последний момент, когда все было готово и успех, казалось, был обеспечен, Керенский выдал планы Корнилова Совету. Один из участников застрелился; остальных вместе с Корниловым арестовали.

Накануне моей свадьбы мы не знали, как повернутся события. Корнилов стоял почти у самых ворот Петрограда. Вот–вот должна была разразиться гражданская война. В такой тревожной атмосфере утром девятнадцатого сентября я села в поезд, идущий из Петрограда в Павловск, вместе с верной мадемуазель Элен, которая везла коробку с моим свадебным платьем. В этом маленьком городке, как мы слышали, начались беспорядки, и мы вполне могли оказаться в самой гуще боевых действий. Время от времени мы в самом деле слышали далекие отзвуки канонады, но когда добрались до Павловска, он выглядел мирным и спокойным. Стоял дивный осенний день; огромный парк переливался золотыми и янтарными красками, выделяясь на фоне яркого холодного неба.

Моя милая бабушка, греческая королева, встретила меня в тот день с особенной нежностью. После легкого завтрака принцесса Елена отвела меня в отведенные мне комнаты. Мадемуазель Элен достала из коробки серое атласное платье, серую кружевную шляпку и прочие аксессуары моего свадебного наряда и помогла одеться. Когда я была готова, вошел Иоанн и благословил меня. Он сделал это вместо моего отца, чье отсутствие болью отдавалось в моем сердце. Со слезами на глазах бабушка тоже благословила меня. Потом под руку с Иоанном я вошла в дворцовую часовню, где меня ждал Путятин.

На церемонии присутствовали всего несколько гостей, все — с мрачными лицами. Во время службы все невольно прислушивались к внешним звукам. Мы еще не знали, что план Корнилова провалился, что занавес уже опустился.

После церемонии мы выпили чая и даже немного шампанского, большая редкость в те дни. Друзьям удалось раздобыть для меня и мужа разрешение на встречу с отцом, и мы почти сразу же отправились в Царское Село. Отец с семьей все еще находились под домашним арестом, но, несмотря на стоявших вокруг солдат, в доме царило праздничное настроение; ворота были широко открыты, и мы смогли подъехать к самому порогу, мачеха и девочки были одеты в легкие платья, Володя кричал и бурно жестикулировал, а лицо отца лучилось от счастья. О, каким трогательным казалось мне это счастье, особенно в такое время! Но одновременно сердце у меня обливалось кровью при мысли о том, что может произойти с отцом и всеми, кто носит его фамилию.

Разумеется, не могло быть и речи о свадебном путешествии. Тем же вечером мы вернулись на Невский и устроились в моих апартаментах. У нас не осталось денег на содержание этого огромного дворца. Генералу Леймингу поступило несколько предложений, и он уже вел переговоры с покупателями. Как только найдется подходящий покупатель, мы будем искать новый дом.

Тем временем мы зажили своей неприметной счастливой жизнью, забывая об окружавших нас несчастьях и тревогах. Отца освободили из под ареста, и мы часто ездили в Царское Село. Иногда ходили в гости к друзьям и изредка— в театр.

Большевистского переворота ждали каждую минуту. Насколько я понимала, все были готовы радостно приветствовать его; никто больше не верил во Временное правительство. Керенский всем опротивел своими бесконечными речами, своей страстью к роскоши, своей позицией в отношении радикалов, своим лицемерием. Более того, никто не думал, что большевики смогут удержать бразды правления больше двух–трех месяцев; все считали, что их победа вызовет мощную реакцию, и тогда нам грозит диктатура.

Пребывая в радужных иллюзиях, мы даже не предполагали, что нас ожидает, и не помышляли уехать из России. Да и как мы могли? На Западном фронте все еще шла война; мы не могли бросить свою страну в военное время. Разве император не отказался оставить Россию в начале революции, хотя у него была такая возможность?

Радикалы крайнего левого толка становились все сильнее и активнее. Говорили, что, как только они возьмут власть, то выполнят свою программу и национализируют частную собственность. Вне всяких сомнений, эту процедуру они начнут с нас. Но даже если они конфискуют все деньги в банках, у нас останутся драгоценности. Мои хранились в московском государственном банке. Я подумала, что нужно забрать их оттуда, пока не поздно; мне казалось, что безопаснее будет спрятать их дома.

Поэтому мы решили поехать в Москву, забрать драгоценности из банка и навестить тетю Эллу, которая еще не видела моего мужа. Взяв с собой совсем немного вещей, мы отправились в дорогу в конце октября. В Москве остановились в доме Юсуповых, неподалеку от Николаевского вокзала.

Мы пошли в банк не сразу, а первые несколько дней оставались дома с тетей или ходили с визитами к родителям мужа, которые тоже были в Москве у друзей.

В городе было спокойно. Наконец, 30 октября мы решили ехать в банк за драгоценностями. Встали пораньше и вышли из дома.

Открывая нам дверь, старый привратник сказал:

— В городе что то происходит. По–моему, большевики что то затевают сегодня. Может быть, вам лучше остаться дома; в наши дни нужно быть осторожным.

Он был прав; в воздухе пахло грозой. Странное ощущение неизбежности хаоса, появившееся с началом революции, предупреждало нас об опасности; мое сердце болезненно сжималось.

Но на улицах по–прежнему никого не было видно. Мы взяли извозчика и направились к центру города. По дороге нам попадались сначала небольшие группы, потом — целые толпы вооруженных солдат. Они шли с выражением глупого возбуждения, которое я замечала и раньше.

Когда мы свернули на Тверскую, нашу коляску остановили солдаты, преградив путь ружьями. Мы отправились в объезд. И вдруг издалека донеслись выстрелы, похожие на дробь барабана. По улице бежали люди, появились солдаты, которые собирались в группы и тоже бежали. На углу боковой улицы, на которой находился банк, мы отпустили извозчика и решили идти пешком. Извозчик хлестнул лошадь, пустился в галоп и быстро скрылся из вида.

Какие то люди шли нам навстречу с носилками; на носилках никого не было. У моих ног лежал мужчина в темном потрепанном пальто, он лежал в неестественной позе, голова и плечи — на тротуаре, туловище — на мостовой. Но я так и не поняла, что происходит.

Внезапно на боковую улицу, выходящую на Тверскую, посыпался град пуль из невидимых ружей. Даже не взглянув друг на друга, мы с Путятиным поспешили к банку. На двери висел замок. Мы в полной растерянности смотрели друг на друга. И что теперь?

Волнение на улице быстро нарастало. Стрельба не прекращалась ни на минуту — то вдалеке, то совсем близко. Все извозчики, естественно, исчезли; в любом случае не могло быть и речи о том, чтобы ехать по городу. Но куда нам идти и как?

Путятин совсем не знал Москву. Я многое забыла за годы своего отсутствия. Но мы не могли оставаться на месте: выстрелы приближались, нам нужно было куда то двигаться.

С Тверской на нашу улицу выбежала небольшая толпа людей, словно за ними гнались. Нас повлекло за ними. Путятин крепко держал меня за руку, чтобы нас не растащили в разные стороны. Вместе с толпой мы бежали в сторону улицы, идущей параллельно Тверской. Нас то толкали в спину, то волокли за собой.

Мимо прогрохотали грузовики с вооруженными солдатами. Солдаты стояли в кузове и стреляли во все стороны, подпрыгивая на булыжниках. Пули свистели над нашими головами и разбивали окна нижних этажей. Стекла со звоном сыпались на землю.

Время от времени кто то из толпы тяжело опускался на землю или резко падал, нелепо взмахнув руками. Я не оглядывалась и не смотрела на них. Второй раз в жизни я испытывала панический страх.

Мы пробирались от одного переулка к другому, обходя крупные улицы, метались, как крысы, из угла в угол. По возможности мы старались двигаться в сторону той части города, где жили родственники мужа. Дом Юсуповых находился слишком далеко.

К полудню мы добрались всего лишь до Большого театра. Теперь снаряды гремели по всему городу; на одной из улочек, примыкавшей к Театральной площади, нам пришлось задержаться надолго. Пули свистели со всех сторон, вес выходы были блокированы.

И вдруг на нашей улице появилась группа солдат. Улица шла наклонно; они надвигались на нас, нагнув головы. Мы видели, как они заряжают ружья.

В нескольких метрах от нас они остановились, равнодушно переглянулись, выстроились в шеренгу, подняли ружья и прицелились.

Мы стояли первыми в небольшой толпе людей, которые в ужасе прижались к стене. Но увидев, что черные стволы по–прежнему смотрят на них, все как один легли на землю.

Я осталась стоять. Я не могла лечь под дулами этих людей. Я предпочитала стоя встретить свою судьбу. Моя голова не соображала; я не могла думать, но и не могла лечь на землю.

После первого залпа прозвучал второй. Пуля ударила в стену прямо над моей головой, за ней — еще две. Я все еще была жива. Не помню, как и куда делись солдаты; я не помню, что происходило вокруг меня. Помню только, что я повернулась и увидела три глубокие вмятины в ярко–желтой стене, а вокруг них белые круги, там, где осыпалась известка. Две пули легли вместе, третья — немного поодаль.

Все, что произошло потом, слилось в моей памяти в сплошной кошмар. Те часы, что мы провели на улицах Москвы, окутаны туманом. Помню лишь ощущение невыразимого ужаса и отчаяния. Мимо меня бежали люди; они падали, вставали или оставались лежать на земле; крики и стоны смешивались с грохотом выстрелов и взрывами снарядов; в воздухе висела плотная пелена отвратительно пахнущей пыли. Мой мозг отказывался воспринимать происходящее, я ничего не соображала. Мы добрались до старших Путятиных только в шестом часу вечера, проведя почти весь день — с девяти часов утра — на улицах.

Не помню, как и когда мы вернулись в дом Юсуповых. Знаю только, что стрельба не умолкала весь следующий день. При этом все время звонили колокола, что производило особенно гнетущее впечатление. Слуги забаррикадировали все входные двери; ночь и следующий день мы провели в ожидании вооруженного нападения.

К счастью, дом стоял на окраине города, и банды, которые грабили дома и квартиры в центре, до нас просто не добрались.

На вторую ночь нам пришлось поволноваться. Мы, разумеется, не спали. Внезапно в тишине наступающей ночи раздался грохот тяжелых сапог, а потом — стук в дверь. Эти звуки гулким эхом разнеслись по всему дому. Мы прислушивались, затаив дыхание. Я не могла пошевелиться. Но свет нигде не горел, дом огораживала широкая стена, а мародеры, по–видимому, не знали этой местности и кому принадлежит дом. Некоторое время они колотили в стену, и потом решили уйти, однако выпустили несколько выстрелов по дому. Пули попали в стену.

Так прошли два, три дня. Стрельба не утихала. Мы были отрезаны от мира. Слуги боялись выйти из дома за продуктами. Когда все припасы, которые мы старались расходовать очень экономно, кончились, нам пришлось собрать семейный совет и обсудить положение.

От Николаевского вокзала нас отделяла лишь короткая улица и широкая площадь. Мы решили добраться туда, привлекая к себе как можно меньше внимания, и попытаться вернуться в Петроград.

С нами в Москве был ординарец мужа. Он вызвался сходить на вокзал под прикрытием темноты и выяснить, ходят ли поезда. В своей серой солдатской шинели он ничем не выделялся бы среди общей массы. Я помню, с какой тревогой мы провожали его в дорогу. Он вернулся довольно быстро и сообщил, что в Петроград ходят поезда; он также узнал, что большевики победили, хотя и понесли огромные потери. Разрушено много домов, добавил он, особенно пострадал Кремль.

Мы решили собрать вещи и отправиться на вокзал. Вышли из дома поздним вечером и вместе с ординарцем и привратником, который нес наши чемоданы, двинулись по улице в кромешной темноте. На площади было черно, как в чернильнице. Но мы никого не встретили и благополучно добрались до вокзала.

Нашим глазам предстало небывалое зрелище. Весь вокзал был заполнен людьми. Они сидели и лежали, поставив рядом с собой чемоданы или тюки. Многие сидели так уже три дня, без еды, не меняя положения. Дышать было нечем. Раздавался гул разговоров, споров, ругани.

В толпе было много раненых, перевязанных какими то тряпками. Тут и там сновали подозрительного вида солдаты, слонялись нищие в жутких лохмотьях.

Мы ничего не смогли узнать, кроме того, что большевики победили войска Временного правительства; о ситуации в Петрограде тоже не было ничего известно.

Наконец, после бесконечных расспросов и томительного ожидания мы узнали время отправления поезда до Петрограда. Трудно было поверить, что все еще существуют такие вещи, как поезда. А когда мы сели в вагон, моему удивлению не было предела. Это был обычный, чистый, старомодный спальный вагон первого класса с вежливым проводником, электричеством, сверкающими зеркалами и дверями и чистым постельным бельем.

Мы благополучно доехали до Петрограда, хотя и не по расписанию. Здесь, казалось, все было тихо. Мы отправились домой на Невский. Едва переступив через порог, я бросилась наверх к Леймингам, чтобы выяснить, что произошло за наше отсутствие.

При моем появлении они отшатнулись, словно увидели привидение. В Петрограде, как и в Москве, восстание большевиков победило. Керенский бежал, члены Временного правительства исчезли, но их войска вступили в кровавую схватку с большевиками. В этой борьбе самые тяжелые потери понесли женский батальон и юнкера, защищавшие Зимний дворец.

Как оказалось, в Петроград не поступали сведения о событиях в Москве, и Лейминга ничего не знали о ситуации в Царском Селе.

Мы навели справки и выяснили, что все поезда между Петроградом и Царским Селом отменили. Я пришла в ужас. Мне необходимо было знать любой ценой, что там происходит. Я не могла поехать сама, поэтому мы опять послали ординарца, единственного человека, который мог спокойно передвигаться в мире серых солдатских шинелей.

Он отсутствовал целый день. Вернувшись, он вошел ко мне и с невозмутимостью, свойственной людям его склада, заявил:

— Должен сообщить вам, что все в порядке и что великого князя Павла Александровича два дня назад увезли в Смольный.

Я оцепенела от ужаса. Расспрашивать было бессмысленно. Он не знал никаких подробностей.

Хотя большевики до сих пор не сделали официальных заявлений, их намерения, выраженные еще в самом начале революции, были очевидны. «Смерть аристократам!» Теперь могло случиться все, что угодно. Мы были полностью в их власти, и нас мог спасти только случай.

От мысли, что отец уже мог стать их жертвой, у меня останавливалось сердце. Моя беспомощность приводила меня в отчаяние; я могла лишь сидеть и ждать, и это ожидание казалось бесконечным.

Наутро я снова отправила ординарца в Царское Село, и на этот раз он привез мне утешительные известия. Он слышал, что сегодня отца должны выпустить из Смольного. Поэтому мачеха, Володя и девочки уехали в Петроград; в царскосельском доме никого не осталось. Но ординарец не знал, где именно они остановятся, и все попытки выяснить их местонахождение оказались тщетными.

Через день к нам пришел Володя. Он сказал, что отца освободили, но при условии, что он не уедет из Петрограда без особого разрешения.

По этой причине моя мачеха, княгиня Палей, решила на время обосноваться в задних комнатах отцовского дома на набережной Невы.

Большевики, рассказывал Володя, хотели заключить отца в Петропавловскую крепость, — об этом загодя узнал их верный слуга, который подслушал разговор в Царскосельском Совете. Тогда мачеха бросилась в Совет и не ушла оттуда, пока не отменили решение.

Отец провел в Смольном три дня. Потом ему сказали, что его переведут в крепость. Он прекрасно понимал, чем может закончиться такое заключение.

Однако на этот раз гроза прошла мимо. Отца отпустили под честное слово и разрешили остаться с семьей в Петрограде. Они прожили здесь две недели, а потом получили разрешение вернуться в Царское Село в сопровождении матроса, члена Петроградского Совета.

Пока отец с семьей жили в Петрограде, мы часто встречались. Когда же они вернулись в Царское Село, я их почти не видела; в тех условиях поездки в Царское Село были исключены. Кроме того, вернувшись из Москвы, я узнала, что жду ребенка; в создавшейся ситуации это меня очень пугало.

С каждым днем жизнь становилась все более неустойчивой и тревожной. Большевики издали декреты, перечеркивающие прошлое, и торопились выполнить свою программу. Мы все стояли на краю пропасти, и я особенно боялась за отца. Его дом в Царском Селе несколько раз обыскивали члены местного Совета, люди в солдатской форме с иностранными именами и чужими, нерусскими лицами. Они искали и отбирали оружие, которое теперь было запрещено в частных домах.

Обнаружив огромный винный погреб отца, Совет приказал своим людям его уничтожить. Всю ночь они выносили и били бутылки. Вино текло рекой. Воздух был пропитан винными парами. Прибежали все жители городка и, не обращая внимания на угрозы членов Совета, собирали ведрами пропитанный вином снег, черпали кружками бегущие ручьи или пили, лежа на земле и припав к снегу губами. Все были пьяные — и члены Совета, разбивавшие бутылки, и люди, окружившие дом. Дом, двор, соседние улицы наполнились криками и бранью. В ту ночь в доме никто не спал; казалось, этот разгул готов в любую минуту закончиться насилием, но в тот раз толпа была слишком пьяна, чтобы убивать.

Пока мы жили на Невском, я постоянно жила в ожидании обыска, но, как ни странно, к нам так никто и не пришел, хотя условия были самые благоприятные. С начала войны верхний этаж дворца занимал госпиталь, организованный англичанами. В подвальном помещении жили около пятидесяти русских санитаров, которые прекрасно знали расположение комнат.

Почти каждый вечер мы слышали, как они устраивают настоящие оргии, звуки доходили до нас по трубам дряхлой отопительной системы. Мы отчетливо слышали хлопанье пробок и разговоры, которые становились все более угрожающими.

Однажды поздно вечером старый дворецкий, который служил в доме еще до моего рождения, предупредил, чтобы мы не ложились спать этой ночью. Санитары выпили больше обычного и были настроены крайне агрессивно. Они собирались обыскать дом в поисках вина. Старый дворецкий, единственный из нашей многочисленной челяди сохранивший нам верность, постарался спрятать вино и столовое серебро. Но ничего не произошло; санитары напились и не смогли подняться наверх, чтобы заняться грабежом; я привожу этот эпизод только в качестве примера постоянной неопределенности, постоянного ожидания беды, в котором мы жили.

Много неприятных минут мне доставлял тот самый санитар, который некогда был нашим лакеем и которого я посылала с письмом к Дмитрию после смерти Распутина. Мне с огромным трудом удалось устроить этого человека санитаром в наш госпиталь, когда я узнала, что он заболел на фронте и не мог приспособиться к жизни в окопах. В госпитале он напрочь забыл о воинской службе и был недоволен даже сравнительно легкой работой. Мне часто приходилось делать ему замечание, а однажды даже поместить его под арест на двадцать четыре часа за вопиющую небрежность.

После революции он, по примеру остальных, оставил работу и вернулся в Петроград вместе с женой, которая одно время была моей горничной в Пскове. То она, то ее муж постоянно угрожали выдать меня Советам — так они мстили мне за наказание, которое он заслужил. Большинство наших слуг, которые многие годы жили в нашем доме со своими семьями, превратились в опасных врагов, готовых на любую подлость ради собственного удовлетворения, обогащения или благосклонности новых правителей. Мы больше не чувствовали себя в безопасности даже в собственных комнатах. Злобные глаза следили за каждым нашим движением, злобные уши прислушивались к каждому слову; казалось, они даже читали наши мысли. И мы не могли никого уволить; слуги образовали собственный совет и выбрали председателя. Они беспрестанно посылали делегатов к генералу Леймингу, требуя того или иного, прекрасно зная, что у нас больше не осталось денег. Продажа дома представлялась единственным способом положить этому конец. Генерал Лейминг с нетерпением ждал того момента, когда можно будет от него избавиться.

Наши беды были лишь фрагментом окружавшего нас кошмара. Те дни невозможно описать словами. Все слова, связанные с нашей прошлой жизни, потеряли всякий смысл; и никакие слова, ни новые, ни старые, не могли выразить хаос наших мыслей и поступков. Слова были беспомощны; мысли притупились, оказавшись в плену у бессильной речи. Нервы мои были напряжены до предела; я жила в постоянном страхе за своих близких. Малейший шум казался подозрительным, стук в дверь тут же вызвал в воспаленном воображении страшные картины того, что последует за возможным обыском. Я представляла толпу солдат, стоящую за дверью, — жестокие лица, резкие слова, грубые прикосновения ощупывающих рук. Я представляла, как меня арестовывают, выводят из дома, и я иду по улице в окружении наставленных на меня штыков, как сижу в тюрьме без пищи, сначала в холодном сыром подвале с крысами, потом в крепости, потом…

Появлялись новые привычки; каждую спокойную минуту ценили по–особому; существование само по себе приобрело высокую ценность.

Война научила меня неприхотливости, поэтому лишение материальных благ не особенно удручало. Благодаря своему воспитанию я умела сохранять внешнее достоинство и спокойствие. Только один раз мои чувства взяли верх над воспитанием.

Однажды вечером в самом начале большевистского правления мы с мужем решили пойти на балет. Прежде я всегда входила в Императорский театр через специальный вход и сидела в императорской ложе. Я подумала, что даже интересно будет посмотреть спектакль из партера, как простой зритель. Мы купили билеты и пошли. В то время никому даже в голову не приходило наряжаться в театр, поэтому мы пошли в обычной одежде.

Мы вошли в зал, когда представление уже началось. Во время антракта вышли в фойе. Театр был заполнен людьми

из разных слоев общества. Помню, меня потрясло несоответствие между хорошо знакомой музыкой и сценой и странным, непривычным видом публики.

Когда мы возвращались на свои места, я подняла глаза — наверное, в первый раз — и увидела ложу, которую с незапамятных времен занимала императорская семья. В обрамлении тяжелых шелковых драпировок, в креслах с золочеными спинками сейчас сидели матросы в каких то шапках на лохматых головах и их спутницы в цветастых шерстяных платках. Если поразмыслить, в этом не было ничего необычного, но это зрелище произвело на меня страшное впечатление. В глазах помутилось; я начала сползать вниз и схватила за руку мужа, который шел рядом. Больше я ничего не помню. Я пришла в себя после получасового обморока — первого и последнего в моей жизни — на кушетке театрального медпункта. Надо мной склонилось незнакомое лицо врача, комнату заполнили люди, которые, видимо, пришли поглазеть. Мои зубы клацали, я дрожала всем телом. Путятин завернул меня в пальто и отвез домой. Окончательно я пришла в себя только на следующий день.

Когда дом на Невском был продан, мы сняли меблированные комнаты на Сергиевской улице и переехали туда. Некогда огромный штат слуг теперь заменили кухарка, горничная и ординарец, который вызвался остаться с нами ненадолго. Денег становилось все меньше. Продовольствие поставляли нерегулярно, и цены взлетели до небес. Продукты выдавали только по карточкам, да и то плохого качества. Спекуляция процветала; имея деньги, можно было многое купить, но как раз денег нам и не хватало. Порой мы даже не знали, сможем ли купить еду на следующий день.

Мы недолго жили одни в нашей новой квартире. Родители мужа, которые несколько месяцев провели в Москве, были вынуждены уехать и вернуться в Петроград. Они стали жить с нами, и княгиня Путятина взяла на себя домашнее хозяйство, вести которое становилось труднее с каждым месяцем. С начала зимы мы почти не ели мяса, на нашем столе лишь изредка появлялась конина. Белый хлеб стоил сумасшедших денег, а его продажа считалась незаконной, и покупателю грозил крупный штраф. Поэтому мы покупали гречневую муку. Черный хлеб выдавали по карточкам, с каждым разом уменьшая норму. Его пекли из муки, в которую поначалу добавляли отруби, а потом — опилки. Он был не только невкусный, но и опасный для здоровья. Сахара не было; мы пользовались сахарином. Зимой мы ели в основном капусту и картошку. Изредка, по особым случаям, свекровь пекла печенье из кофейных зерен.

Хотя я никогда не была сладкоежкой, но теперь очень страдала из за недостатка сахара. Встречаясь на улице или дома с друзьями, люди разговаривали в основном о еде. Обменивались адресами спекулянтов, рецептами приготовления блюд из самых невероятных и неожиданных продуктов, а домашний рулет, принесенный в подарок, доставлял больше радости, чем дорогое украшение. Никогда не забуду, какой восторг вызвала коробка с едой, которую прислала шведская королевская семья, узнав о моем полуголодном существовании; я помню ее содержимое до мельчайших подробностей, помню, с каким благоговейным трепетом мы ее распаковывали.

С наступлением холодов мы, помимо всего прочего, почувствовали нехватку топлива. В квартире под нами были разбиты все окна. В результате у нас были ледяные полы, и мы могли обогревать только одну комнату. Мои отмороженные во время войны ноги были так чувствительны к холоду, что на ступнях образовались страшные язвы, и долгое время я не могла надеть обувь; даже на улицу я выходила в мягких домашних тапочках.

Банки национализировали; наши частные вклады конфисковали. Чтобы как то прожить, людям приходилось продавать вещи. Старым Путятиным удалось забрать мои бриллианты из Московского банка до того, как началась конфискация частной собственности, принадлежавшей царской семье. Свекровь сшила себе что то вроде жакета, который носила под платьем; в него она зашила большую часть драгоценностей. Тиары, которые невозможно было разогнуть, она спрятала в тульи своих шляп. Когда возникала потребность в деньгах, нам приходилось что нибудь продавать. Это довольно сложная процедура — во–первых, потому, что не было покупателей; а во–вторых, потому, что мы боялись привлечь к себе внимание. Поэтому мы продавали лишь мелкие украшения.

Остальные драгоценности решили хранить дома. Это было очень рискованно, но ничего другого нам не оставалось. Проблема заключалась в том, как их спрятать. Мы уже знали, что во время обысков особое внимание обращают на печи, шторы, мягкие сиденья, подушки и матрацы. Избегая таких мест, мы придумали другие тайники. Должна сказать, мы проявили удивительную изобретательность. К примеру, у меня была старинная диадема с длинными бриллиантовыми подвесками. Я купила большую бутыль чернил и вылила ее содержимое; потом распустила подвески, уложила на дно бутыли, залила сверху парафином и вылила обратно чернила. На бутыли была большая этикетка, поэтому разглядеть, что у нее внутри, было практически невозможно. Она много месяцев стояла на моем столе у всех на глазах.

Некоторые украшения мы спрятали в пресс–папье собственного изготовления; другие — в пустые банки из под какао; мы окунули их в воск, вставили фитиль, и они стали похожи на большие церковные свечи. Мы обернули их золоченой бумагой и иногда зажигали перед иконами, чтобы отвлечь внимание слуг.

Зимой началась регистрация. Бывших офицеров, в том числе и моего мужа, заставили чистить улицы. Для того чтобы получить продовольственную карточку, нужно было иметь какую нибудь профессию.

Недостаток средств и внимание, которое привлекала праздная жизнь, заставили нас задуматься о поисках подходящей работы. Решили применить на практике художественные способности, которыми все мы обладали в той или иной степени. Мой свекор был знатоком иконописи, и вся семья стала писать иконы и раскрашивать деревянные пасхальные яйца. Теперь уже не помню, где мы продавали наши изделия и приносило ли наше ремесло доход. Кроме того, по просьбе Володи я начала переводить с английского очень сентиментальный роман, который произвел на нас обоих огромное впечатление. Он назывался «Розарий». В романе было много стихов, которые хотел перевести Володя. За зиму я завершила свою часть работы, но Володе было не суждено закончить свою.

Но в целом я вела довольно праздную жизнь. Постоянный страх, нужда и лишения стали для нас привычным, почти естественным явлением. Пассивная жизнь взаперти угнетала, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее, невыносимее предыдущего. А эти бесконечные разговоры об одном и том же — либо о еде, которой у нас не было, либо о былой роскоши! В голодные дни — которые, признаюсь, случались все чаще — такие разговоры вызывали во мне бессильную молчаливую ярость.

Во время войны я отошла от старых традиционных взглядов, многие вещи видела в новом свете, но мое мировоззрение еще не сформировалось полностью, и я не могла найти правильные ответы. Даже теперь мои взгляды были расплывчатыми, интуитивными. Я могла лишь хранить молчание. Но, слушая споры о причинах, которые привели нас к медленной гибели, я все же понимала, насколько поверхностны и ограничены высказываемые мнения. Я не могла согласиться с утверждением, что мелкие политические фигуры вроде Керенского или Родзянко несут ответственность за столь глубокие и разрушительные перемены. Не они посеяли эти страшные зерна; их корни уходят в далекое прошлое — так сказать, в землю, на которой зародились и выросли подобные личности.

Мой пока еще не тренированный мозг пытался вычленить из всей этой болтовни зерно истины и проникнуть в самые глубины этих загадочных причин и мотивов, которые привели нас всех к гибели. Какой роковой порок в русском характере, отсутствие равновесия и контроля могли привести к постепенному созреванию нового чудовищного порядка, который теперь управлял страной? Я не могла ответить на эти вопросы, я могла лишь думать о них. Казалось, на них нет ответа. Я и сейчас не знаю, есть ли он.