Воспоминания

Матери своей я не помню. Она умерла, родив моего брата Дмитрия, когда мне было полтора года. Она была греческой принцессой Александрой, дочерью короля Греции Георга и королевы Ольги, русской великой княгини Ольги Константиновны.

В 1889 году, когда матери едва исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж за великого князя Павла Александровича. Их брак был счастливым, но недолгим. В конце третьего года совместной жизни мои родители гостили в Ильинском, имении великого князя Сергея Александровича, брата отца. Здесь мать, которая была тогда на седьмом месяце беременности, внезапно плохо себя почувствовала.

Все произошло так неожиданно, что не успели вовремя привезти врачей, которые могли бы оказать ей помощь. При ней находилась лишь деревенская повивальная бабка. Когда врачи наконец прибыли, мать была уже в коме, из которой так и не вышла. В таком состоянии она пребывала шесть дней, потом родила ребенка и умерла.

Ее уход из жизни в двадцатилетнем возрасте потряс семью и опечалил многих в России. Со всей округи стекались крестьяне, они несли на плечах ее гроб до железнодорожной станции, а это около двенадцати километров. То была траурная процессия, но она скорее походила на встречу юной новобрачной: на всем пути ее следования было множество цветов.

Мать любили все, кто ее знал. Судя по оставшимся фотографиям, она была красива, с мелкими и тонкими чертами лица, мягким, почти детским контуром головы; у нее были большие и немного печальные глаза, а весь облик выражал душевную доброту и обаяние.

Брат родился таким маленьким и слабым, что все думали, что он не выживет. Когда он появился на свет, никому до него не было дела, поскольку в доме царил переполох, и все были глубоко опечалены безнадежным состоянием молодой великой княгини. Моя старая английская няня рассказала мне, что она случайно обнаружила запеленутого младенца на стуле среди шерстяных одеял, когда прибежала узнать новости о моей матери. И только когда мать скончалась, Дмитрию начали уделять внимание.

В то время инкубаторы для недоношенных младенцев были редкостью, а потому новорожденного укутали ватой и положили в колыбель, согреваемую бутылками с горячей водой. Дядя Сергей лично купал его, как рекомендовали врачи, и ребенок набирался сил и прибавлял в весе.

Его и меня оставили в Ильинском на несколько месяцев, чтобы малыш достаточно окреп для путешествия, а затем мы вернулись в свой дом в Петербурге, где нас ждал отец.

Конечно же, все это произошло до того, как я стала что нибудь понимать, и мне о том рассказывали другие люди. Я точно знаю, что первое мое воспоминание относится ко времени, когда мне было четыре года: я стою на сиденье черного кожаного кресла, и меня фотографируют. Помню, как накрахмаленные складки белого платьица царапали мне руки и как скрипел шелковый пояс. Моя голова была вровень со спинкой кресла, на которое поместил меня фотограф, а под ногами, обутыми в туфельки с шелковыми помпонами, лежала шкура леопарда.

Мы жили с отцом в Петербурге в одном из дворцов на Неве. Дворец был огромным, прямоугольной формы, неопределенного архитектурного стиля; ансамбль зданий и флигелей образовывал просторный внутренний двор. Из окон фасада второго этажа открывался прекрасный вид на Неву, широкую реку, по которой летом плавало много судов.

Я и Дмитрий вместе с нянями и служанками занимали третий этаж. Детские апартаменты, территория нашего детства, были полностью изолированы от остальной части дворца. Это был наш собственный маленький мир, где правила английская няня Нэнни Фрай и ее помощница Лиззи Гроув.

Нэнни Фрай и Лиззи Гроув перенесли в Россию все обычаи родной страны; они управляли детской согласно своим представлениям и правилам и обладали полной властью не только над братом и мной, но и над многочисленными русскими горничными, слугами и помощницами.

До шести лет я не говорила по–русски. Наше непосредственное окружение и все родственники разговаривали с нами на английском языке.

Два раза в день отец приходил повидаться с нами. Он глубоко и нежно любил нас, и мы это знали, но он никогда не расточал нам ласки, обнимал только когда приходил поздороваться утром или желал доброй ночи.

Я обожала его. Я радовалась каждой возможности побыть с ним рядом, и если по какой либо причине день проходил без встречи с ним, я очень переживала.

В то время он командовал императорской конной гвардией. Я чаще всего вспоминаю его в форме этого полка. То была великолепная форма — вся белая с золотыми галунами. Позолоченная каска была увенчана двуглавым орлом.

Отец был высоким, широкоплечим. Голова небольшая, округлый лоб слегка сдавлен к вискам. При таком росте ступни у него были маленькими, а таких красивых, изящных рук я никогда больше ни у кого не видела.

Ему было присуще необычайное обаяние. Каждое слово, движение, жест несли отпечаток индивидуальности. Он вызывал к себе расположение всех, с кем доводилось общаться, и так было всегда; с возрастом он не утратил своей элегантности, жизнерадостности и мягкосердечия.

У него было необыкновенное чувство юмора, он любил веселые розыгрыши, был мастер на всякие выдумки. Однажды на Пасху он незаметно подсунул под нашего кролика куриное яйцо и уверил нас, что тот несет яйца.

Самым радостным праздником для всех нас было Рождество. За несколько дней до него привозили и устанавливали елку. Затем двери большого зала закрывались, вокруг шли таинственные приготовления, о которых можно было лишь догадываться, и тогда, только раз в году, пропадал устоявшийся в доме покой, уступая место волнующему и радостному оживлению.

В сочельник мы приходили в такое возбужденное состояние, что няням приходилось не спускать с нас глаз, поскольку мы с Дмитрием то и дело пытались украдкой подглядеть, что происходит за закрытыми дверями. Чтобы успокоить, нас увозили на прогулку, но рождественские огни и украшения, веселый праздничный настрой толпы на улицах, по которым следовал наш экипаж, только больше возбуждали нас.

Наконец наступал долгожданный момент. Когда мы были одеты, за нами приходил отец. Он подводил нас к закрытым дверям зала и делал знак. Свет в зале выключали, двери распахивались. Перед нашими восхищенными глазами в громадном темном зале появлялась волшебная елка с горящими свечами. Сердца замирали, и мы с трепетом входили вслед за отцом. Он снова делал знак, темнота исчезала; вдоль стен появлялись столы, покрытые белыми скатертями, а на них — подарки.

Сам вид этих столов, одолевавшее поначалу смущение, восторженное стремление разглядеть все сразу — ни одна из испытанных в жизни радостей не могла сравниться с той.

Нам разрешали тихонечко подойти к столам, и мы жадно, восхищенно рассматривали свои сокровища, а потом наступал черед других получать подарки. Те, кто жил в доме отца — адъютанты, камергер с женой, наши няни, дворцовые служители, — все они подходили за своими рождественскими подарками, разложенными на отдельных столах и надписанными.

У отца был свой стол для подарков, а на нем — самая причудливая, какую только можно вообразить, коллекция подношений в знак любви. Месяцами Дмитрий и я занимались рукоделием, создавая с огромным старанием лишенные всякого изящества подушечки, перочистки, вырезанные салфетки и обложки для книг ему в подарок.

Когда мы стали немного постарше, он попросил нас, ради своей же пользы, отказаться от рукоделия; мы откладывали деньги и с волнением покупали в магазинах другие, такие же ненужные и некрасивые вещи, которые из уважения не выбрасывали, а потому они, бесполезные и уродливые, год за годом копились в темноте гардеробных.

Но вот свечи на елке проживали свою короткую жизнь, наступало время для устраиваемого отцом фейерверка, в котором мы всегда участвовали с большой охотой и удовольствием. Однажды он взорвал шутиху так близко от меня, что загорелось мое платье. Пламя быстро потушили, но я ужасно перепугалась.

Вечером, усталые от переполненного впечатлениями дня, но совершенно счастливые, мы ложились спать, укладывая с собой полученные в подарок игрушки. Одно только огорчало меня. Каждый сочельник после елки отец отправлял нас проводить оставшиеся праздничные дни с дядей Сергеем и тетей Эллой в Москве. От его отсутствия на душе становилось пусто, и эту пустоту не могли заполнить даже самые красивые подарки.

К нам допускали очень немногих. Когда собирались гости, нам не разрешалось спускаться вниз. Время от времени члены царской семьи приходили ненадолго в детскую навестить нас. Они смотрели, как мы играли, обменивались репликами с Нэнни Фрай и вскоре уходили. Иногда к нам заходили некоторые адъютанты отца, особенно часто бывал барон Шиллинг, его мы особенно любили. Хорошо помню, что, когда он совсем молодым умер от скоротечной чахотки, я остро ощутила чувство смятения и утраты: первый раз я осознанно столкнулась со смертью, пугающим и таинственным уходом человека из жизни.

Однажды, когда мы пили молоко с булочками, отец, который никогда прежде не приходил к нам в такое время, вошел в детскую в сопровождении светлобородого великана. Я смотрела на него, раскрыв рот. Нам велели пожелать ему спокойной ночи, а потом объяснили, что то был дядя Саша (старший брат моего отца), император Александр III. Тогда я видела его в первый и последний раз. Некоторое время спустя, когда няни одевали нас в красные плюшевые пальто, чтобы вести на прогулку, кто то пришел и сказал Нэнни Фрай, что неподобает нас так одевать. Позже мы узнали, что это потому, что Александр III умер.

Весной 1896 года отец повез нас в Москву, куда со всей Европы собрались члены императорской фамилии на коронацию моего двоюродного брата Николая II. Хотя я была маленькой, мне только что исполнилось шесть лет, я прекрасно помню некоторые из событий того времени. Меня и Дмитрия сначала отвезли в Ильинское, подмосковное имение дяди Сергея. Потом отец решил, что я уже достаточно большая и могу присутствовать на коронационной церемонии, поскольку жаль лишать меня зрелища, которое сохранится в памяти на всю жизнь; как оказалось, оно стало последним такого рода в нашей истории.

Тогда меня с Нэнни Фрай отправили в Москву, и я провела несколько дней в доме генерал–губернатора у дяди Сергея.

В день коронации меня отвезли в Кремль. Из окна я видела, как парадная процессия вышла из Успенского собора и пересекла внутренний двор. Рядом со мной на руках своей няни великая княжна Ольга, старшая дочь императора, щурилась, наблюдая за происходящим. Она была только на несколько месяцев меня старше и на удивление уродлива, со слишком большой головой на маленьком теле.

Я очень отчетливо помню, как император и две императрицы, его мать и его жена, вышли из собора; Мария Федоровна и Александра Федоровна шествовали под роскошными балдахинами, украшенными страусовыми перьями, их несли придворные сановники. Это было восхитительно. За императором шел дядя Сергей, а за молодой императрицей — мой отец!

Многочисленные монархи и иностранные принцы, представлявшие свои страны или соединенные узами брака с нашей семьей, прибыли на коронацию; дворцы Москвы были заполнены родственниками. Дядя Сергей несколько раз брал меня с собой, когда наносил визиты.

Один из таких визитов я помню особенно хорошо, поскольку там отличилась. Это было во время вечернего чаепития, устроенного моей бабушкой, греческой королевой Ольгой. Она налила мне в чашку совсем немного чая, а потом наполнила ее до краев горячим молоком, покрытым пенкой. В том возрасте я терпеть не могла горячего молока. Бабушка, заметив, что я не притрагиваюсь к такому «чаю», поинтересовалась, почему я не пью. Я объяснила. Тогда она взяла чашку и попыталась заставить меня выпить. Я оттолкнула чашку, молоко выплеснулось ей на платье, на меня саму и на скатерть. Дядя Сергей рассердился. Все рассмеялись, даже бабушка, а мне было стыдно и досадно, я чувствовала себя униженной.

Через несколько дней я вернулась в Ильинское, где находились Дмитрий и мой дядя, греческий принц Кристофер, который был старше меня только на два года. После окончания церемоний коронации сюда же приехали новые император и императрица, чтобы погостить у моих дяди и тети. Их сопровождали самые близкие родственники.

Нам, детям, в Ильинском уже места не было, и на неделю нас отправили в Усово, другое дядино имение неподалеку.

Празднества по случаю восшествия на престол молодых императора и императрицы были великолепно подготовлены. Однако все омрачило трагическое происшествие на Ходынском поле, куда собрался народ в ожидании раздачи гостинцев. Людей туда стеклось больше, чем ожидали, и плохо организованные полицейские не смогли поддержать порядок. Произошла неописуемая давка. Из за паники были затоптаны и задавлены тысячи человек.

В дворцовых кругах о бедствии предпочитали не распространяться, но, помнится, отмечали, что царская чета и другие гости, проведшие неделю после коронации в Ильинском, были расстроены и не могли избавиться от дурного предчувствия. Все, хотя о том не говорилось вслух, считали эту катастрофу зловещим предзнаменованием в самом начале нового правления.